А что, думаю, сяду-ка я, посижу, ведь сильно уж запозднился, а дома Гапка дожидает… Выглядывала-выглядывала, а дальше уж хватит… Сидит на лавке, глаза в землю уткнула и кипит… Тихонько потяну я дверь… Га! чего это так ранехонько возвращаешься, хозяин? Почему хоть немного не погулял? И как примется из меня воду варить, так и будет варить, варить… Поздно приду — не помилует, и рано приду — не помилует, так уж лучше поздно придти.
Сел я возле него. Посидели. Он всё смотрит в воду, а я гляжу на него. И такой он, бедолага, грустный. Сжался, сморщился, аж рожки будто поникли, — в такой тоске, что мне жалко стало. А ещё и любопытно мне, что же это его, бесёнка, так крепко зажурило. И снова спрашиваю:
— Горько, бесик?
А он опять:
— И-и-и!
— А разве вы вчера родились, — говорю, — не знаете, что на свете больше печали, чем радости… Не с вас оно началось, не вами и кончится… А вы не поддавайтесь тоске, КИНЬТЕ ГОРЕ ОБ ЗЕМЛЮ. Журба рубахи не даст. Не всё ж и солнышко за тучей скрывается — когда-нибудь и прояснится.
— Не прояснится! — говорит.
— Отчего так? Нет, — довожу, — ничего на Божьем свете непреходящего нет, нет вечного — или пройдёт, или привыкнешь. Вот, хвалят, что и в аду, как освоятся, то живут, хоть и в кипящей смоле — невелика добыча.
— Что то ваше пекло? — грустит. — Что та ваша кипящая смола! Шутки…
И вздыхает так, что старые высокие вербы на плотине аж к земле гнутся.
— Когда уголь подбрасывать, — говорю, — да поджаривать, то, может, и шутки, а как в смоле кипеть, то уж не игрушка.
— Та ваша адская смола — лакомство. Я в худшей киплю от вечера до утра, от утра до вечера! Га!
И как гакнет, то аж звёзды на небе зашевелились.
А я ему:
— Барчук вы, вижу, и не барчучьи ли у вас причуды? Случались мне такие, что пальчик о терновник уколет — и уже к Богу вопит, мол, какое страшное несчастье постигло. Коли такова ваша беда, я без знахаря средство знаю.
Аж подскочил:
— Какое?
— А вот какое: забрать бы вас на работу, на честную крестьянскую, чтобы и вспахали, и бороной прошлись, а к тому ещё и поболели душой, что сеять нечем, и пошли домой в горести, а дома и накормить душу нечем…
Махнул лапкой, будто: "ничтожные твои лекарства!" И буркнул:
— И не такое она мне задавала!
Будто меня в темечко стукнуло: "она!"
— Что ж это за "она"? — спрашиваю.
— Женщина. Из-за женщины пропадаю! — признаётся.
— Эге! это уже не шутки! — Вспомнилось, знаете, какая то соль в глазу — те самые женщины…
— Женщина? — переспросил я.
— Не любит! Не угождаю! Не даю себе ради! Пропадаю!
— Вот это да, — говорю, — чтоб это с женщиной да не справиться! Пусть женщина будет, как крапива жгучая, а у толкового мужика за неделю станет мягонькая, как шёлковая.
— Как ваша Гапка? — усмехнулся, да так, словно укусил.
(Сказано, бесёнок, то хорошо знает, где задеть!)
— Что уж там моя Гапка, — говорю, — как доверятся мне Гапкины прихоти, так, будьте уверены, в один миг я тому лиху конец положу.
— Хвастун вы! — и снова усмехается. — А всё же вразуми… Скажите, пожалуйста, как бы вы моему горю конец положили?
(Ясное дело: кого огнём жжёт, тому везде вода мерещится, а кто тонет, тот и за травинку хватается).
— Что ж, — соглашаюсь, — может, и буду вам полезен. Вы расскажите мне, с чего и как приключилось ваше горе, пусть я все подробности пойму. Тогда, может, и дельный совет дам.
Он тяжело вздохнул и начал:
— Приглянулась она мне крепко, едва я её заприметил, — только я того не испугался, потому что не впервой мне было забавляться с женским полом. Случалось, одна заденет, другая глубже зацепит, третья будто и за живое прихватит, так всё то, как с гуся вода. Чтобы с нею жениться или век коротать, того я и в мысли не держал. Мысль одна была: погуляю, полакомлюсь, чтоб мои братцы знали, что и я не в пне живу. Пока захочу, дотоле и пошучу, а надоест — дальше помандрую… Шутя, начал я к ней зачасть… зачастил и шучу, а дальше уж без неё мне как-то и скучно, и трудно: где она — там и мои глаза, там и мои мысли, а встречусь — не нагляжусь, не наговорюсь… Ой, и время ж было! Как вспомню, то аж…
И залился слезами.
— Один мёд? — спрашиваю.
— Мёд! — плачет. — Мёд! Ой, мёд! Такой… такой… мёд… такой…
— Да полно уж, — удерживаю (ибо не удержи влюблённого, то он и до конца света тот мёд смаковать будет в воспоминании). — Жаль, что вражья сладость киснет… а то бы её и не оценить. Скис и ваш мёд, да?
Закрылся лапками, а рожки только дрожат.
— Прилично ли бойкому бесёнку вот так убиваться? — стыжу его. — И стыда нет!
— А я ж ей угождал! — плачет. — А я ж на своей шее по всему свету её возил! А я ж из сил выбивался, как она хотела!
— Как это, — спрашиваю, — вы на своей шее её возили? Как это вы выбивались? Рассказывайте быстрее, а то скоро уже светать начнёт, не успею я вам совет дать. Хватит уже вам рыдать — чихните да рассказывайте.
Утихомирил он слёзы, склонился на правую лапку головою, и снова рассказывает:
— Захотела она, — говорит, — свет повидать. Ножки, мол, у меня маленькие, жалко их утомлять, а коли ты такой на всё способный, как хвалишься, и меня сильно любишь, то устрой так, чтоб ты меня на шее возил, да везде, где мне любо, да чтоб скоком с горы и на гору…
Она ещё говорит, а я уж долу лежу и шею подставил: "Садись, моё золото, усаживайся, моё сердце"… И повёз на шее… И возил… И по горам, и по долинам, по всем краям… Возил и в распутицу, и в мороз, и в жару. Порой уж духу не хватает, вот-вот упаду, а чуть она насупится, то где та сила берётся — снова взлечу так, что аж звенит. Возил, пока ей не наскучило. "Опротивела мне та гулянка, ссадись меня поскорее"! Я поспешился, а был очень изнурён, аж в глазах позеленело, и хоть не упал, но не удержался, немного качнулся и ссадил её слегка…
И снова в плач.
— Что ж она? — спрашиваю.
— Разгневалась. "Тряпка! — сердится. — Болван безмозглый… Разиня… бездельник!"
Вспоминает да перечисляет, как она его "почитала", да от жалости аж трясётся.
— А вы что ей на то?
— Я прошу: сердце, прости меня…
— Ну и молодчина же вы! — смеюсь. — "Прости, сердце!" Будь я на месте, я бы перед ней и глазом не моргнул, я бы такую злючку хорошо приструнил!
— Как свою Гапку?
Вот уж бесёнок, казалось бы, спятил от скорби, а не забывает, что и Гапка не каждый день святая…
— Что вам та Гапка на помеху? — говорю. — Не о Гапке речь, а о вашей крале… Так вот вы говорите ей "прости, сердце", а она?
— Отворачивается да издевается: "Тряпка, бездельник, потрощил мне все косточки". А дальше уж и не отвечает. Просил, плакал горько, молил, и умоляя сказал: рад бы для тебя надвое разорваться. А она тогда: "Ну-ка, разорвись надвое!" Я чуть до неба не подпрыгнул, что хоть слово мне сказала, и в один миг так разорвался, что половина меня возле её ножек, а половина совсем в стороне очутилась.
— Ужаснулась? — спрашиваю.
— Не ужаснулась! — вздыхает тяжко. — "Вот и всё то диво? — издевается. — Что-то разорваться надвое! Пустяки, дребедень… Вот если бы на четверо!" Я тут же на четверо…
— Удовлетворили кралю?
— Не удовлетворил… "Почему, — говорит, — не на восьмеро?"…
— Вы на восьмеро?
— Я на восьмеро…
— Догадили наконец?
— Посмотрела и носик сморщила… "Что-то такое? Какая-то тряпьё, или что? Лапша какая-то! тьфу! Какое гадкое! Пусть мои глазки и не глядят"… Ушла и… запела…
Дальше уж и слова не вымолвит — задавил его жаль, как удавкой.
Посидели мы молча, — он, смакуя своё горе, а я — раздумывая да прикидывая… Боже, Боже! чего женщина может! И которая же больше всего щипучей становится солью в глаза, остреею колючкой в сердце — бесовская ли, христианская? Христианину, слава Богу, не дано Господом, чтоб он надвое или на четверо рвался, а всё ж и христианину порой такая краля попадётся, что ему в тряпьё сердце раздерёт, в щепки душу разобьёт… Подумал я так, поразмышлял, да, вздохнув немного, начал усмехаться: не все дома, усмехаюсь, у этого бесёнка, что возле меня убивается, да и мы, христиане, не лучше: в какие только, сохрани нас, Боже, не вписываемся непроторённые дураки! Порой ничтожнее мы, чем тот затейливый бесёнок…
А бесёнок как рявкнет на меня:
— Ну-ка, чего зубами сверкаешь, хвастун, помогай! Предотврати беду! Спаси!
Я взглянул на него, а он будто сразу озверел, и такая из него искра сыплется, что аж в омуте шипит. Я быстро подвинулся подальше — ведь сидели рядком, — да и ему:
— Чего это ты, безумное чертёнок, на меня кричишь, как на своего дьявольского батю?
— Потому что хвастун ты! Хвастун! Хвастун! — скулит, словно его вихрь подхватил.
— А вот, — говорю, — как поймаю я тебя за твои бесовские рожки, так и будут они торчать…
И вправду б я его проучил, да неохота, знаете, мараться…
— Погоди, — говорю, — погоди — дам я тебе…
И не слышит, так разгорячился, да всё:
— Хвастун! хвастун!
— Раз ты, — говорю, — глупое бесёнок, за мою доброту, что я тебя пожалел, так на меня набросился, то пропадай ты со своей чёртовой бабой. ЧТО НАВАРИЛ, ТО И ЕШЬ: не будет тебе от меня ни совета, ни помощи.
— Давай совет! — визжит. — Давай, потому что хвалился, что дашь… давай, хвастун.
К тому же начал ругаться, да так мерзко, что и москаль, пожалуй, его бы не превзошёл, и так бранится, что и самая языкатая торговка вынуждена была бы спрятаться под лавку. А сам так и сверкает в глаза, как оса… Вспомнил и Гапкин макогон: мол, пусть тебе (словно мне) вечно Гапкин макогон голову колотит, а ты чтобы склонялся и только лепетал: "Гапуня, сердце! Гапуня, рыбка"…
"А чтоб ты скис!" — думаю, а тем временем понемногу всё дальше и дальше от него отодвигаюсь… потому что уж и надоело мне возиться с нечистой силой… да ещё и мысль такая: не придётся ли мне за эту адскую компанию возить попа в решете?… Да и говорю:
— Недаром, — говорю, — у нас говорится, что если хочешь избавиться от приятеля, то накорми его голодного или помоги его беде. Видно, и у вас, чертей, тот же обычай… Вот тебе и благодарность за мою ласку… за мою доброту…
Он будто немного смутился — перестал ругаться и схватил в лапы свою дурную голову, словно она у него от тоски разваливается. А я, думая, что он угомонился, сразу шагов на десять в сторону от него. Так подметило проклятое чертёнок.
— Га! предатель! убегать!
И ко мне, а я между старые вербы, да прыжком на пенёк, да с пенька скок на вербу, да с вербы и осенился крестом кругом.
Как он не завоет, как не заскулит, Боже мой! свет мой! И так и этак извивается — хочет до меня добраться, да куда! — ничего не поделаешь — осенено крестом… Только зря мается…
И мучилось же бешеное бесёнок ! И скачет, и топочет, и по земле валяется, и ввысь рвётся, копытцами и топчет, и роет, рожками и долбит, и искрит, зубами щёлкает, аж за рекой гул стоит, глазами меня уже истрепал и сожрал… Крутится, вертится, воет, скулит, свистит, стонет… А из него такого пламени сыплется, будто сто пудов смоляных факелов пылает.
А я устроился себе на вербе — и мне всё нипочём: пусть, думаю, турецкий сын мается! Я спокойно и смирно пересижу, пока рассветёт — а как запоют петухи, нечистая сила исчезнет, тогда и домой отправлюсь… ведь уж пора…
Посидел я немного, поглядел, повеселился… дальше и надоело мне.