(Т. Г. Шевченко)
Доказываете вы мне, что про чёрта только пословица, а никто того чёрта сроду не видал? Не ручайтесь, подождите немного, — потому что я его видел. Ей-богу! Видел собственными глазами, вот так, как вас вижу.
Не верите? Может, думаете: наврёт Свирид Костомаха! Если такова ваша, братцы, мысль, то очень вы ошибаетесь. Что и говорить, на Божьем свете всего вдоволь — не обеднело и на молодцов-вралей, что соврут им за превеликие сладости, а поклянутся — как Сірко муху схрумать. Знал я и таких, что в живые глаза врёт, как шёлком шьёт — хоть бы моргнул, окаянный сын! Но Свирид Костомаха не того теста книш. Мой батюшка — царство ему небесное! — не врал и сыну не велел. Да и скажите мне, пожалуйста, какое добро в той лжи? Слыхали, может, и вы, что ложью свет пройдёшь, да назад не вернёшь. А иди правдой, так везде тебе дорожка битая — хоть туда, хоть сюда, хоть к востоку солнца, хоть к западу. Я, чтоб вы знали, побывал и в том свете — был, как говорят, в бывалых. Чего я не слыхал, чего я не видал? Чего не случалось, чего не доводилось! И не сказать, и не изобразить! Что вам, глядишь, в диковинку, то мне обыденность, что вам чудно да дивно, то мне оно так же, как в борще сало, или летом травица, а на Крещение мороз. К примеру, если бы вам тот чёрт повстречался, то у вас от страха, наверное, пояс бы лопнул, а я повстречал, то мне и за ухом не засвербело: чёрт так чёрт, страшный так страшный… Не в таком горшке варили, да, слава Богу, — обчищенно съедали.
Ей-богу, видел я его как следует — не украдкой, а так, как эту чарку, что передо мною. Если б умел малевать, то нарисовал бы вам и рожки, и копытце.
Чтоб мне его не рассмотреть, рядом с ним сидя и слушая, как он на своё горе жалуется… И хорошо я его видел и дознал, какая ему вышла пригода. Может, и совет бы дал ему, кабы не дурная его голова.
Да, пожалуй, деваться уж некуда, надо всё с начала и по порядку вам рассказать. Слушайте ж, как было дело.
Может, слыхали вы, как позапрошлой весной я в воскресенье утром очутился в овраге под плотиной?
Под то воскресенье я под вечер гулял возле своей хаты. Гапка, видите ли, взялась хату белить, да и говорит: "Не лезь, мол, под руки, погуляй вот здесь, пока управлюсь". Я и гулял. Такая гулянка, да ещё как человеку на ум какая досада придёт, не развеселит. Кружил я, кружил вокруг хаты, да и наткнулся на тропку к плотине: проведаю кума Демка Пелыпаса.
Гапка, может, болтала вам, будто я тайком убежал, так это её бабья брехня. Знамо дело, женщина: как нет того, что ей надобно, то выдумает да и скажет: "Вот оно есть!" И не убегал я, и, когда она звала, не притворялся глухим, а пошёл себе спокойненько.
Солнышко уж за гору зашло, речка чуть поблёскивает, веет весенний ласковый ветерок, а я иду и думаю, дома ли кум Демко, или, может, подался к дяде. У дяди были колёса на продажу, и хвалился Демко: погляжу, мол, и если понравятся да будут по цене, то надо непременно те колёса купить.
Кум Демко — царство ему! — был мой давний, чуть не с повитушки, приятель, так он ко мне, а я к нему и за советом, и для утехи. Прихожу. Кум дома — рад, встречает: "А, Свириде, друг!" Встречает и кумова жена — встречает, а нос кверху. Не очень она любила, когда к мужу гость попадётся: такой чепурухе только бы прихватить выгоды да барышку, а серьёзная беседа ей по вкусу, как котёнку редька.
— А слыхал, Свириде, — говорит Демко, — что у Глушка коней украли? Да не ночью, а утром… А ты, Одарка — хозяюшка (это к жене), чего стоишь, как раскрашенная? Шевелись да справляйся, потому что послал нам Бог милого гостя, и надо его хорошенько угостить. Слышишь?
— Та слышу ж, слышу, — отворачивается.
Тут же принялась накрывать на стол, скатерть стелет, чарочки ставит… Может, и не рада, да должна, потому что хоть Демко был слабенький, бабьим прихотям потакал, и жена у него в избе верховодила, а однако ж, как придётся приятеля угостить, то летай, как муха, коли не хочешь, чтоб очипок слетел.
А Демко снова ко мне:
— Чудо, скажи: ещё на рассвете тот бедняга Глушко видел, стояли кони, а как солнце взошло…
— Где там он их видел, как с вечера до самого утра под сараем без памяти лежал! — откликнулась Демчиха. — Не пил бы горилки, не прозевал бы коней!
— Вот тебе и бабья мудрость! — смеётся Демко, — будто у трезвых коней не крадено? Или у трезвых беды не бывает… Эге-ге! абы здорова на плечах голова! Кто его знает, у кого больше бед случается, у пьяных или у трезвых…
— Нет, куме, — говорю, — что правда, то правда: горилка до добра не доведёт!
(А сам поглядываю на Демчиху).
— Ага ж, не доведёт, — соглашается Демко. — Надо, видишь, меру знать.
— Ага ж, меру! — подхватила, будто насмехаясь, Демчиха.
Да не договорила, потому что Демко уже достал царягрядку, — такая у него была не из малых бутылочка-кувшинчик, — от какого-то турка, что ли, себе приобрёл, — и даёт ей в руки: "Оковитой мне, да живо!"
Она метнулась к шинку, а мы, дожидаясь, снова дивуемся да рассуждаем, откуда повалились те ретивые молодцы, что глушковых коней прибрали.
Как раз и Демчиха с оковитой…
— Ох, жена, — встречает Демко, — тебя б на смерть посылать, так нажился бы человек…
— А мне кажется, что хозяюшка точно на крылья обернулась, — говорю.
(Не то чтоб улыбнулась — и не взглянула на меня).
А Демко берёт бутылку и угощает меня:
— Выпьем, куме, по полной, потому что наш век недолог!
Я, видите, не очень охоч до той горилки, так немного и осталось у меня в чарке, а Демко сразу подлил:
— Пей, куме, до дна, потому что на дне молодые дни!
Никуда деваться, выпиваю, потому что как тебя угощают, то надо ж не по-собачьи, а по-людски… Выпиваю, а всё же довожу, что та горилка — неверная девка.
— А неверная, — снова соглашается Демко.
И к жене:
— Не попробуешь, Одарка? — Добрая!
— Спасибо! — отворачивается.
Села подальше, руки сложила, сидит недвижимая, да пасёт нас глазами… Аж мне неловко…
А куму всё едино, — одну выпивает, другую наливает…
— Не попробуешь, Одарка? Так Бог с тобою, сердечко. Пошла, как говорится, баба пешком, не будет замешки. К тебе, Свириде…
А тем временем разговор идёт да идёт. Обсудили глушкову беду, вспомнили, как в прошлом году на ярмарке баба вскочила на чужую телегу да за Буг удирала — поймали её аж по ту сторону, на берегу…
И говорит Демко:
— А славно там за Бугом! Кабы-то возможность! Кабы-то куда хочу, туда и полетел бы! Давно бы я за Бугом гулял. Невозможность горькая! А всё-таки я за Буг выберусь!
Надо вам знать, что кум Демко, стоит только немного захмелеть, сразу готов в дорогу. Помня такое, я с ним очень не спорю, а только как бы невзначай спрашиваю:
— Да что ж ты, куме? Это ж ты должен бросить жену, хозяйство?
— А на что мне та жена? — отвечает. — На что то хозяйство? Одна морока!
Тут Демчихе, видать, уж до живого допекло, так что аж зашипела:
— Ага ж! На что жена… Если он умный, то и сам потянет за Буг, а если ещё и кума Свирида с собой захватит, — так будет такая пара, что и за Буг не стыдно!
(Это она на меня змейку кидает, а я… будто мне невдомёк).
— Что мне тот Буг? — правит Демко. — Разве у Бога один Буг? Из-за Буга я и дальше… куда захочу, туда и потяну… Ага, Свириде?
— Тяните, тяните на здоровье! — издевается Демчиха. — Абы Гапка не потянула кого на расправу…
(Опять змейку на меня пускает, а я снова будто не слышу).
А Демко уже добирается аж до Палестин.
— Слыхал я, — говорит, — за те Палестины. Вот же к тем Палестинам и пойду!
И чем крепче ему в голову лезет, тем дальше он идёт. Уже и за те Палестины, — хвалится, — протопчу дорожку, а из-за Палестин…
— Может, и под лавку, рядом с кумом Свиридом? — перебивает Демчиха.
(А Свирид-то тебя не тронет, дьяволова дочка! — думаю). И будто не слышал, обращаюсь к Демку:
— По мне, куме, так я б в жизни не оставил своей избы…
— В Палестины! — правит, — в Палестины! И далеко-далеко за Палестины!
В голове у него уже хорошо звенит… Угощает: "К тебе, куме, к тебе, Свириде!" — а всё сам выпивает… А потом, что было последнее в бутылке, выхлебал без чарки, прямо из горлышка… И не унимается: в Палестины! в Палестины!
Мне даже противно стало…
— Какие там, куме, Палестины, — говорю. — На что они нам?
— Вот же ж несогласный Свирид в Палестины, — снова цепляется Демчиха. — У Свирида такая мысль, чтобы сперва Панамарчука проведать…
(То есть кабатчика — тогда в кабаке сидел Панамарчук Петро).
Я снова будто не слышу, а она таки щебечет:
— Несогласный Свирид в Палестины, несогласный… Отведёт тебя к Панамарчуку… не пустит в Палестины,
А Демко как грянет:
— Не пустит?! Кто не пустит?
Уже и мне немного поперёк горла.
— Хватит уже, куме, с теми Палестинами! — говорю. — Разве пристало добрым хозяевам по свету скитаться? Пусть дураки по дорогам маются, а доброму, — довожу, — хозяину не скитаться, а наживать…
А он на меня:
— Зась!
— Как это, — спрашиваю, — зась?
— Зась! зась! — орёт. — Не дам в кашу себе дуть!
— Так это? — говорю.
— А может, и так! — смеётся Демчиха.
Зубы блестят, из глаз искра скачет… Радуется, иродова дочка! Откинула дверь, держит на пороге да приговаривает:
— Ой, Свириде, не мешкай, поспешай домой! Не забыл ли, что Гапка на ярмарке новый себе макогон купила; да такой, словно железный… И кочерга у неё исправная… Ой, поспешай…
А Демко всё не унимается:
— Зась! зась! Не дам себе в кашу дуть!
Хочет подняться с лавки, да сил нет — будто приклеился… А Демчиха аж пританцовывает:
— Ступай домой, Свириде, ступай! Ой, ступай, бо макогон у Гапки серебряный, а кочерга золотая.
Воробей малый, а сердечко имеет… И не то что воробей, и святой иной раз согрешит…
Допекла мне ведьма проклятая.
— А погоди, — говорю, — дам я тебе и макогона, и кочерги!
Да прямо к ней…
А она прыг к дверям да из хаты… А я за ней, да как-то зацепился на пороге, — потому что к бесу у неё там всячины понаставлено, — а она в меня под рукой вертится снова в хату, да толкнула плечом в спину, да дверцу за собой на засов… Я и не опомнился, как вывалился…
П остоял, постоял, пощупал немного дверь — дверь у них славная — дубовая — да и повернул на плотину: будь тебе рыба и озеро!
Иду и думаю: зачем же Господь милосердный натворил эту женскую породу? На что она надобна? Только искушает доброго человека да свет ему завязывает!
Вот и плотина. А звёздно так, что, кажется, звёздами в глаза сыплет. Когда глянь: ОН сидит, именно там, где омут, да такой невесёлый, будто все дороги потерял. В воду смотрит.
— Ну что, — говорю, — бесёнок, чего это так заскучал?
Вздыхает тяжело.
Спрашиваю:
— Горько, бесёнок?
— И-их! — отвечает.
Да и подвигается немного, будто намекая: "Садись рядом".