— Старайся прежде всего познакомиться с как можно большим числом литературных произведений через собственное чтение, а уж потом берись за историю литературы. Я бы приказал сжечь девять десятых всех этих компендиумов. Это попросту деморализация, а не наука. Они воспитывают целые поколения всезнающих умников, которые всё знают — но поверхностно, со слов других, — и при этом обо всём готовы рассуждать с таким видом, будто сами это видели, читали и обдумали.
А больше всего Михонского рассердило (и это был единственный случай), когда Борис, случайно получив от какого-то товарища в долг «Эстетику» Лемке, недавно изданную по-польски, принёс её своему учителю и спросил, как к ней подступиться.
— Брось это подальше! Даже не смотри! Это мусор! Это глупости от первого до последнего слова! — закричал Михонский. — Уже в первых словах "nauka о pięknie"* — пирамидальная глупость и ложь. Не существует никакой особой науки о красоте, а эстетика вовсе не наука о красоте, да и вообще никакая не наука. Красота — это наше субъективное ощущение определённых форм, пропорций, звуков, цветов — столь же субъективное, как любовь, гнев или презрение. Нет отдельной науки о любви или гневе, так же как нет и о чувстве красоты. А вне нашего личного ощущения никакой красоты не существует, хоть пусть себе немецкие болтуны вопят и на головах стоят. Не читай этого! Учись смотреть на природу, на произведения человеческого искусства, но своими глазами, а не сквозь очки псевдоэстетических формул. Чем больше ты будешь видеть, чем внимательнее будешь всматриваться, чем лучше поймёшь технику и общие законы психологии, тем лучше выработается твой вкус. А эти эстетики — это по сути школы для натаскивания болтливых сорок и попугаев, сморгонские академии, где учат медведей танцевать — всех по одному шаблону и всех без толку.
Наряду с выдающимися литературными произведениями — о произведениях искусства тогда в Перемышле и речи не шло — Михонский давал Борису читать хорошие биографии выдающихся деятелей литературы и науки, воспоминания великих людей и их письма, приучая его понимать каждое произведение через ту эпоху и те человеческие отношения, в которых оно родилось и которые оно выражает. Так Борис прочитал биографию Гёте, написанную Льюисом, и «Разговоры с Гёте» Эккермана, польские воспоминания Пассека, переписку Гёте с Шиллером, мемуары Бенвенуто Челлини и автобиографию Гёте «Wahrheit und Dichtung»*. Живая основа — вот на что главным образом старался обратить внимание своего любимого ученика Михонский. И постепенно из-за художественных и поэтических дискуссий начинали вырастать размышления о самом человеческом бытии, о современных поисках и стремлениях человеческого духа, о современной науке — исторической, естественной и общественной. Но здесь Михонский обычно ограничивался тем, что формулировал какой-то вопрос и добавлял:
— Именно над этим, в этом направлении сейчас работают учёные люди там, в более свободных странах. Ну, ты узнаешь об этом в своё время. А пока что у тебя ещё есть время. Это уже относится к стереометрическому способу восприятия, а к нему ты ещё не совсем готов.
Борис не настаивал. В голосе Михонского в такие моменты он слышал какую-то грустную ноту, нечто вроде болезненного смирения человека, которого научили сдержанности прежние печальные опыты. Из случайных намёков самого Михонского и рассказов других товарищей он знал, что Михонский был эмигрантом из России, получил чрезвычайно широкое образование и, вероятно, готовился к гораздо более значительной научной карьере, чем жалкая судьба гимназического «бельфера» в галицком провинциальном городке, и что какая-то необычная катастрофа выбросила его из колеи и изгнала в мир. Загнанный обстоятельствами в глухой галицкий город, не имея особого счастья в семье, хотя у него была молодая, необычайно красивая и весёлая жена и миленькая, прелестная, как ангелочек, дочурка, он чувствовал потребность хоть в каком-то духовном, свободном от школьных регламентов труде — и удовлетворял эту потребность, занимаясь более широким, свободным развитием хотя бы одного, самого способного и, как ему казалось, самого характерного из своих учеников.
Но развитием тела и разума воспитательная деятельность Михонского не ограничивалась; развитие моральной сущности человека занимало у него, пожалуй, самое важное место. Правда, мораль он понимал гораздо шире и гуманнее, чем это обычно делают школьные учителя и регламенты. Во всех протоколах педагогических советов, где учеников исключали за карточные игры, пьянство или связи с девушками, имя Михонского стояло в числе тех, кто голосовал против исключения — и обычно он был единственным, кто так голосовал.
— Я не одобряю таких поступков, — говорил он, — но, во-первых, это вовсе не смертельные грехи, чтобы за них морально убивать человека, а во-вторых — в этом в значительной мере виноваты мы сами, мы, учителя. Займите, увлеките юношу наукой, покажите ему личный пример подлинной духовной, посвящённой науке жизни — и он прильнёт к вам всей душой, не подумает ни о пьянстве, ни о картах. А что до девушек — эх, не стоит и говорить, это уже даже воробьи на крышах давно должны бы чирикать!
Разумеется, такие речи дела не меняли, и учителя под гнётом регламента и школьного закона без колебаний продолжали «морально убивать» каждый год по нескольку, а то и по десятку молодых людей за такие проступки.
Борис, для которого Михонский стал настоящим духовным отцом, никогда и не думал ни о картах, ни о выпивке. Да и некогда было: работы всегда хватало, причём такой, что никакие карты или вино не могли бы от неё его отвлечь. А устав от школьных занятий и чтения внепрограммной литературы, он бежал к себе в коморку, где имел небольшой столярный верстак и самодельный токарный станок, и строгал, точил, резал, сколачивал, пока и физически уставшее тело не просило отдыха. А за этой каждодневной мелкой работой виднелись такие широкие, светлые и бескрайние горизонты новой, ещё лучшей и желаннейшей работы, что предаться хоть на часок забвению — будь то карты или хмель — Борис считал бы не удовольствием, а просто утратой.
Мы уже видели, как простым и естественным способом Михонский пробудил в мальчишеской душе стремление — никогда не лгать. Конечно, потребовались долгие годы систематической и терпеливой работы со стороны учителя и сознательных усилий со стороны ученика, чтобы из этой установки, как из зёрнышка, вырастить прекрасное растение — честную откровенность и правдивость характера. Живя в постоянной, но разнообразной и потому не изнуряющей, всегда бодрой работе, Борис приучился точно рассчитывать свои силы, начиная любое дело. Он приучился быть таким же точным и в словах, не обещал того, чего не мог выполнить, а пообещав — прилагал все усилия, чтобы исполнить. Поэтому, при своём одиноком и несложном образе жизни гимназиста, он никогда не попадал в такие ложные положения, где пришлось бы выкручиваться, врать, как говорится, «пудрить глаза». Товарищи знали и высоко ценили его слово. Если кто-то спрашивал у него что-нибудь, мог быть уверен: Борис или даст точный ответ, или прямо скажет, что не знает. Да и в таких случаях он, с его широкой для гимназиста начитанностью, обычно умел сказать, где найти ответ на заданный вопрос. Ученики, поначалу шутя, прозвали его «Эпаминондом», найдя в латинских выписках Шенкеля фразу об этом древнем герое: «qui ne joco quidem mentiretur»*. Под именем «Эпаминонд» Бориса знала вся гимназия.
_______________________
* «Заручені» («Обручённые») (ит.). — Ред.
* «Weltgeschichte» — «Всеобщая история» (нем.). — Ред.
* «Nauka о pięknie» — «Наука о красоте» (польск.). — Ред.
* «Wahrheit und Dichtung» — «Правда и поэзия» (нем.). — Ред.
* «Который даже в шутку не говорил неправды» (лат.). — Ред.