Сначала он должен был приласкать его, расположить к себе добром и лаской, завоевать полное доверие, а потом взяться за «цивилизацию» этого дикаря. Начал с того, что научил его ходить прямо, без переваливаний с боку на бок, с поднятым лицом, научил кланяться, садиться, приучил к аккуратности и бережливости во всех движениях, словах и поступках — к тому, что, по его словам, должно отличать умного и практичного человека. Он стал заниматься с ним домашней гимнастикой (в то время это ещё была у нас неслыханная новинка), чтобы приучить к быстроте, точности и грации в движениях. Он нашёл для него новое, более здоровое жильё — у столяра — и велел Борису в свободное время учиться столярному делу. Книг пока никаких не давал.
— Школьных тебе достаточно, — говорил он. — До других очередь дойдёт позже. А сейчас работай у верстака!
И Борис работал. Только в пятом классе Михонский, видя, что парень уже окреп физически, стал здоровым, как дуб, подвижным, любознательным, и что его дух окреп и привык к методичной работе, начал давать ему книги из своей библиотеки. Начал, разумеется, с «азбуки» человеческой цивилизации — с «Одиссеи», которую дал ему в польском переводе. Борис прочитал бессмертную поэму на одном дыхании за несколько дней и принёс Михонскому книгу обратно с благодарностью.
— Ну что, прочитал?
— Прочитал.
— Расскажи мне, что ты прочитал?
Борис был готов к этому вопросу. Он пересказал Михонскому содержание поэмы, по-детски выделяя фантастические и чудесные приключения, опуская бытовые сцены.
— Ну, хорошо, — сказал Михонский. — Но ты знаешь, что всё, что ты мне сейчас рассказал, — это лишь одна половина «Одиссеи»?
— Половина? — удивился Борис.
— Ага, только половина.
— Значит, есть и вторая?
— Есть.
— А где? Можно попросить у пана профессора?
— Она там же. В той же книге. Возьми и прочитай ещё раз, а потом расскажешь мне и вторую половину.
Борис был немного разочарован, взял книгу, но несколько дней не мог заставить себя перечитывать.
— Ну что, нашёл вторую половину «Одиссеи»? — спросил его Михонский.
— Нет, не нахожу.
— А ты читаешь второй раз?
— Читаю.
— Не ври, Борис! — воскликнул Михонский наполовину мягко, наполовину с жалостью. — Ты не начал читать заново, а то бы обязательно нашёл и вторую половину. Правда ведь?
— Не начал, — признался пристыженный Борис.
— Вот именно! Я ведь знаю, что такой умный парень, как ты, если прочитает такую умную книгу, как «Одиссея», то обязательно найдёт и вторую её половину.
Этот разговор глубоко задел Бориса. Он поклялся себе больше никогда не лгать и тут же принялся перечитывать «Одиссею». Теперь, зная уже содержание, он читал её медленно. Живые бытовые сцены напоминали ему родные картины сельской жизни, в которой он сам вырос, в которой жил его отец. Чем глубже он погружался в поэму, тем больше тускнели в его памяти фантастические приключения и мифологические чудеса, и тем ярче проступали сцены сельского веча, поездок по полевым дорогам среди плодородных нив, деревенских праздников, девушек у речки, застолий, садов, игр, пастушьей жизни на лугах и так далее. Второй раз он прочитал поэму с куда большим интересом, чем первый, и на этот раз пересказал Михонскому совсем другое содержание. Живые воспоминания из собственного детства придавали его рассказу ещё больше живости, ясности и выразительности.
— Вот видишь! — сказал Михонский, стараясь не показать слишком явно свою радость. — Согласен, что эта половина не менее интересна, чем та, о которой ты мне рассказал в первый раз?
— Даже интереснее! — с воодушевлением ответил Борис.
— А почему интереснее?
— Потому что… потому… — Борис немного замялся, словно ища слова, чтобы объяснить то, что ещё не до конца оформилось в его сознании. — Мне кажется… вся «Одиссея» — как дом. Эти бытовые сцены — это фундамент, стены, а те чудесные приключения — это красивые резные украшения, балкончики, галерейки…
— Браво! — сказал Михонский. — И действительно, тот, кто впервые осматривает дом, сперва обращает внимание на всякие внешние детали: столбики, окна, роспись на стенах, драпировки. А чтобы заметить планировку, прочность фундамента, расположение печей и дверей — нужен наблюдательный, опытный взгляд. А для жильца дома это куда важнее, чем внешняя мишура, которую иногда и охранять трудно, и толку от неё никакого. Но теперь я скажу тебе ещё один секрет. Всё, что ты до сих пор увидел в «Одиссее», обе эти половины — это, собственно, лишь одна сторона дела. Есть ещё другая, куда интереснее.
Борис уставился на учителя глазами, полными любопытства.
— Понимаешь, — сказал Михонский, — в первый раз ты прочёл её, будто по прямой линии, как по узкой тропинке через поле. Ты любовался её извивами, но на само поле почти не смотрел. Правда?
— Правда.
— А во второй раз ты понял, что тропинка — не главное. Ты уже смотрел на поле, на его почву, на то, что на нём растёт. Так?
— Кажется, так.
— Вот. Но до сих пор ты воспринимал «Одиссею», так сказать, плоско — как плоскость, по которой сам ходишь. Ты не пробовал — да и не мог — подняться выше, взглянуть на неё как на нечто объёмное, замкнутое в себе, как на отдельный мир с собственным движением, жизнью. Это был бы, если угодно, стереометрический взгляд. Но ты ещё слишком молод! Ещё успеешь. Когда окончишь школу, войдёшь в своё собственное практическое бытие, начнёшь строить свой духовный и материальный мир — тогда перечитай ещё раз «Одиссею». Тогда увидишь эту новую сторону. Пообещаешь мне?
— С удовольствием.
Михонский пожал ему руку.
— Не забудешь?
— Нет, не забуду.
— И запомни мой завет: при чтении любой книги иди от плоскостного восприятия к объёмному. Я знаю, сейчас тебе это не вполне понятно, но придёт время — поймёшь. Только не думай, что на этом всё, что, дойдя до этой ступени, ты уже овладел ключом к полному пониманию человеческих творений. Нет, сынок… — (впервые Михонский назвал Бориса сыном, и впервые Борис почувствовал в его голосе особую мягкость и волнение) — нет, это всего лишь ступень, только начало, как планиметрия и стереометрия — это лишь азбука математики. Потом тебе захочется понять внутреннюю структуру произведения — его механику. Потом — его составляющие, как бы химию. Потом — сам процесс создания, его связь со временем, с жизнью, из которой оно выросло. Затем ты подойдёшь к оценке идейной сути — к «психологии» произведения. И, в конце концов, расширишь свой горизонт и спросишь: откуда у тогдашних людей и у этого загадочного Гомера возникла идея создавать такие произведения? И в такой форме? И на таком языке? И тогда на тебя обрушатся тысячи подобных вопросов, и ты поймёшь, что подобное творение — частица жизни великого народа — открывает перед нами такие же бескрайние горизонты и тайны, как и само это жизнь.
— Неужели можно задавать себе такие вопросы? — робко спросил Борис, у которого голова пошла кругом от этих вдруг раскрытых перед ним горизонтов.
— Не только можно, но и нужно, — сказал Михонский.
— А есть ли надежда получить на них правдивый ответ?
— Скажи — какой-то ответ! — с нажимом ответил Михонский. — Что значит «правдивый»? То, что для нас сегодня — правда, для других, позже, может быть уже и не совсем правда. Главное — правильно поставить вопрос и ответить на него в согласии с известными нам фактами. У других будет больше фактов, или они будут понимать наши иначе — и ответ будет другим. Но хватит об этом. У тебя ещё всё впереди. Ты ещё, — он улыбнулся ласково, — стоишь на планиметрическом уровне. Читай дальше! Читай не спеша, не много, но старайся дойти до объёмного взгляда. Тогда поговорим об этом снова.
С тех пор Борис под руководством Михонского прочёл все лучшие произведения Гёте, Шиллера, Лессинга и Виланда. Шекспира читал в немецком переводе, потому что в Перемышле не было никого, кто бы научил его английскому. По настоянию Михонского в пятом классе он записался на французский язык, и через два года читал в оригинале Мольера, Расина и Корнеля. Зная латынь и французский, он с помощью Михонского легко освоил итальянский, прочитал обязательного Манцони — «Обручённых», но его больше тянуло к Данте и Ариосто. Михонский посоветовал оставить их на после школы, а пока углублял его понимание прочитанного беседами о творчестве мастеров мировой литературы. Видя, что в ответах и сочинениях Борис переходит от планиметрического к стереометрическому пониманию, он давал ему читать подробные биографии авторов, сборники их писем, воспоминания их самих и современников, приучая, с одной стороны, понимать произведение через призму времени и живых человеческих отношений, из которых оно выросло, а с другой — постигать саму эпоху аналитически, через настроения людей, а не по готовым схемам школьных учебников. В то время вне школы среди гимназистов были популярны обширные «Weltgeschichte» Роттека и Шлоссера, но Михонский не советовал их читать.
— Общие обзоры, — говорил он, — у тебя есть в школьной программе. Её ты должен знать, хоть там девять десятых — чепуха. Зачем нагружать себя ещё больше, забивать голову готовыми схемами, которые для своего времени имели смысл, а для нас — никакого? Хочешь глубже изучить историческую эпоху — иди к первоисточникам, к сочинениям современников или к фундаментальным монографиям. А эти «сливочники», что будто бы собирают сливки со всех специальностей, в лучшем случае дают бурду, подогнанную под их вкус, но для нас, особенно для молодёжи, больше вредную, чем полезную.
Так же предостерегал Михонский Бориса и от чтения компендиумов истории литературы.
— Это не для тебя! — говорил он.