Очерк из сельской жизни
Зима.
Старенький священник села Д. медленным, утомлённым шагом и с усилием брёл сельской дорогой к лесу. Дорога трудная: снегом занесена. Последние дни он всё падал и падал, словно сыпаный невидимой рукой, и намёлся высокой белой толщей. Куда ни глянь — царство его. За низенькими сельскими хатами вырастали белые могилы, намётенные ветром, и ночами сверкали против луны холодным кристальным блеском.
Мороз давил и жёг, и разве что кто вынужден был — выходил из хаты.
А старенький священник был вынужден.
Двое хозяев, один молодой, а другой старый, пришли в его дом и поставили вопрос: «Что с чужим делать, что неведомо откуда появился, бедный какой-то путник, и лежит полумёртвый на лесной дороге недалеко от хаты чёрной Магдалины?.. Слабость сбила его с ног, видно, что больной, повалился среди пустой дороги, прямо за селом, под лесом».
Надо было пойти и взглянуть на несчастного. Может, следы какие укажут, откуда он, а может, ещё и заговорит... может, сумеет ещё подняться и дальше пойти: такой чужак, что неведомо откуда и что, — лишь забота для села; погибнет, так и хоронить задаром, трудись за бог весть какие грехи... Он не любил даром трудиться. Стар был уже, а что важнее — какой ему с того прок... А тут аккурат...
— Эх, что за дорога, что за дорога! Это кара божья падает на нас, кара божья! — бормотал он, запыхавшись и тяжело опираясь на толстую, кованую палку. Белая длинная борода аж застыла от мороза.
— Так ведь дал бог святой снег, аякже, — ответил младший. — А может, оно и добром выйдет весной для земли?
— А-и, «добром», дурень! Грешите, да пьёте, да крадёте, да грабите, свидетельствуете ложно друг на друга; на божье не даёте — и добром должна становиться стужа да судьба? Не плёл бы ты глупостей!
Молодой замолчал.
Он сунул одну руку в рукав другой, согнулся, опустил голову вниз и старался противостоять острому, жгучему ветру, что жёг лицо. Не имел он охоты говорить: по правде сказать, боялся священника.
Его товарищ — старый болтун, сельский сторож — поглянул краем глаза на священника и отозвался:
— Что мы должны были делать, батюшка? Старосты не было дома, чтобы у него посоветоваться, уехал в город, а что к вам нам ближе всего, то и пришли к вам за добрым советом. Это не наш человек, батюшка, это чужой. Нельзя первого попавшегося чужака, да ещё и в болезни, в хату тащить. Беду может занести. Мы шли вдвоём к лесу, я да вот этот... и видим: недалеко сада чёрной Магдалины... прямо возле межи, лежит человек. Подходим... смотрим... это не из нашего села.
— И не из соседнего! — вставил молодой.
— И не из соседнего! — повторил старый. — Вместо шапки у него на голове соломенная шляпа, а вместо сермяги или тулупа — полотнянка.
— Из Галиции! — вставил, как прежде, сухо молодой.
— Так и есть, — говорю.
— Может, замёрз! — говорит этот.
— Или заболел, — говорю я, — да и рухнул.
— Или напился, или напился! — крикнул раздражённым голосом священник, остановившись, чтобы перевести дух, так как дорога как раз поднималась горбом между полями.
Оба селянина рассмеялись.
— Может, хотел согреться! — вставил старший. — Так и сбежала водка в ноги да свалила.
Через минуту молчания спросил священник:
— А далеко ещё там до него?
— Да вроде недалеко. Недалеко хаты Магдалины, возле её огородца, недалеко межи...
— Какой Магдалины?
— Так ведь чёрной, батюшка, чёрной...
— Ага... ага! — протянул священник. — Чёрной... — и замолчал.
О, уж слишком хорошо он её знал. Тринадцать раз бывал в её хате. Тринадцать детей похоронила она, та Магдалина.
— Она теперь и за себя, и за мужа работает, потому что у него и ноги, и руки все покоробило, — начал рассказывать старый сторож.
— Отчего покоробило? — спросил священник.
— Кто может знать... Куда-то ходил на работу и как вернулся — будет два года на Николая, — так всё лежит да и лежит... и руки, и ноги его свело. Есть у неё хорошая доля на этом свете. Не дай, господи, никому такого. Ещё и дети мрут. Вот последнее, что ещё держится у неё, да и то будто уже не её. Лишь глазами светит. Худое... жёлтое, и день и ночь охает да кашляет. Беда!
— Ов! — воскликнул священник и снова на минуту остановился. Потом добавил, переведя дыхание: — До неё ещё далеко. Где-то они построились в стороне от села, как от врагов. Так... говоришь... её малая болеет?
— Болеет. Что она ни делает, куда ни ходит за лекарствами, а дитя всё не такое, как другие дети. К святому Иоанну чудотворному Сучавскому на поклон водила. Видать, не вырастет ей и эта дитина.
— Так если так, то верно, что не вырастет. Но она женщина честная: про божье не забывает. Даёт на службы... и добрая работница. Когда пошлёшь за ней, она сразу явится. На всё у неё есть время.
— Честная женщина, правда, — согласились мужики, — только вот одно, что счастья нет. Дети вырастают, из худшей беды выпутываются, а потом как будто кто посвистит на них — они и уходят. Она уже такая измождённая от горя и расходов, что всё больше чернеет. Недаром прозвали её чёрной. Только и делает, что крестит да хоронит, крестит да хоронит. Не знаю, как земля её носит; какая у неё душа от горя. А пальцы её так же покоробило, как мужа, только от работы. Смерть и болезнь в хате всё повыедали. Если бы не та дитина, что светит глазами в хате, пошла бы сама в землю, а так дитина да работа держат её при себе. Такая уж её доля на этом свете.
— Ну и доля! — аж пропел молодой товарищ. И снова минута молчания, во время которой слышалось лишь тяжёлое дыхание священника и стук кованой палки по замёрзшей дороге.
— Вот у кого с детства нет судьбы, как хоть бы у Магдалины! — снова начал старый. — А глянь, сиротой осталась; в наём пошла, как только ходить начала. А потом, как замуж вышла, смерть на детей запала, потом мужа руки и ноги скрючило, и неведомо отчего. Почему так? Бедная, и всё тут. А говорят: дети у неё такие разумные, как взрослые. Всё, мол, «знают».
— Потому что умирать должны! — сухо вставил молодой. — Спросите у какой-нибудь женщины, у которой дитя умерло, какое оно было при жизни? И послушайте, что расскажет. Такое да сякое было — и то знало, и это знало, и то видело, и то слышало... а наш человек и постареет, и измучится, а такого всё равно не знает!
— Сила божья! — ответил благоговейно сторож.
— Ну-ка, ещё не видно хаты Магдалины? — вдруг позади собеседников крикнул священник, которого уже стала раздражать дорога.
— Видно, уже видно! — поспешили известить хозяева. И вправду, из-под леса, словно грибок, показалась соломенная, наполовину снегом заваленная крыша маленькой хаты.
— Ну, наконец-то добрались?
* * *
— Хата Магдалины смотрит лицом в лес, — сказал младший.
— Потому что люта, что за спиной уже чужое село, — ответил старший. — За её огородом уже межа. Вот, простирается соседний выгон. Её хата прямо на распутье стоит. Слушает, как волки воют в лесу и судьба ночью бродит. А знаете, — добавил объясняя, — что потому у неё и столько беды. Говорят, счастье обходит того, кто на межи сидит. Оно тянется или в одну сторону, или в другую, а кто на межи стоит, тому ничего не достаётся. Но смотрите, уже видно беднягу, что лежит. Слава богу, на место добрались, а то бы батюшка дальше идти не захотели.
Остановились на месте.
Вокруг тишина и лишь гудение леса... Тёмный великан дышит ледяным холодом и стоит как стена, неподвижно. Рядом с ним бежит узенькая сельская дорога, а у дороги «лицом к нему» хата Магдалины. За хатой жалкий садик, что упирается в выгон уже чужого села.
Но в эту минуту хата Магдалины никого не занимает. Она от трёх путников ещё добрых двести шагов в стороне.
Всё внимание людей обращено на чужака, что лежит в белой полотнянке у дороги под лесом и не шевелится. Лицо у него от боли искривлено, жёлтое, словно окаменело. Пальцы сжаты.
Печальное зрелище.
— Господи Иисусе Христе! — воскликнул младший, перекрестившись.
— У него уже душа на плечах! — сказал другой.
— Ну-ка, мой, потряси, чтоб знать, живой ли, или нет... — нетерпеливо приказал священник.
Он, увидев чужака, всё понял: бедный крестьянин-странник занемог в дороге и как раз тут упал. Жалкая одежда, изношенная торбина при боку, худое, как воск, лицо всё ему объяснили.
— Шевелится?
Неуверенной рукой ощупывал старший хозяин чужака и догляделся.
— Живой! — крикнул. — Шевелится...
Минута напряжённого молчания.
Священник задумался, а мужики молчали. Разглядывали любопытным глазом несчастного, как он лежал и едва слышно стонал. Нечасто такое бывало.
Откуда шёл?.. Кто он?.. Ни стар, ни молод... с работы, может, какой возвращался. Руки у него смолой перепачканы, будто дёгтем торговал. Вот что несчастного в дороге постигло... Вдруг постучал священник нетерпеливо палкой, не произнеся ни слова. Хозяева взглянули вопросительно на него, а потом старший снова наклонился.
— Живой он, живой, батюшка, — уверил, как прежде. — Но до смерти ему уже недалеко. Губы посинели... Что тут делать?
— Что делать?
— Свечку принести, чтоб без свечки не умер! — добавил серьёзно младший.
— Дурень! — выругался священник. Потом искривил старческие уста презрительно. — Шатаются куда-то! — процедил. — Бродят по свету, маются, а в конце концов падают обузой на других. Кто возьмёт его на себя? Кто устроит похороны? Кто понесёт все расходы?
Мужики вытаращились на него с испугом и замолчали.
Глаза священника засверкали недобрым блеском; белая длинная борода его задрожала... он сгорбился ещё больше, чем обычно, и, подняв руку высоко вверх, указал длинной палкой на пустой, занесённый снегом выгон соседнего села.
— За межу, — прошептал холодным, хитростью переполненным голосом. — Затащите его за межу... Пусть соседнее село себе с ним голову ломает... — и, отвернувшись раздражённым движением от всех, потрусил торопливым шагом белой дорогой назад.
Люди остановились.
Не произнеся ни слова, стояли добрую минуту с нерешительным видом; потом спохватился старший:
— Понесём? — спросил.
— Нет! — ответил младший. — Не на моей земле лежит.
— И на моей нет — раз; а во-вторых, кто его знает, что он за один?..
* * *
В то же время чёрная Магдалина сидит в своей хатке и прядёт. Время от времени останавливается её большой скорбный взгляд на тринадцатилетнем ребёнке, что лишь в рубашонке... сидит на печи, щиплет перо и прерывает глубокую тишину долгим кашлем. Муж на постели, обернувшись лицом к стене, лежит молча.
Уже долго воет собака в будке возле маленького хлева, где находится её единственное богатство — корова, и никак не успокоится.
— Воет, будто волков учуяла... — отозвался немощный с постели, прерывая глубокую тишину, и с голосом, словно присутствующие имели то же на душе, что и он. — Иди, жена, глянь, как держит она голову.