Был у нас в селе такой Матвей, которого никто хорошо не знал. И не потому, что он был приезжий к нам на сезон созревания яблоневых садов, а по причине того, что знаться с ним боялись.
Потому что он был начитанный на таких книгах, какие я лично видел. Настолько они были умные, что даже переписанные им целиком и полностью вручную. Может, мне за это никто не поверит, ведь книгу вручную переписывают только писатели, но все они делают это до того, как она станет книгой. А вот какая, интересно, книга может похвастаться тем, что её переписывали после?
Так вот, несмотря на это, у него было их несколько штук... И все в толстых общих тетрадях, толще самих тех книг. Таких, где всё было записано насчёт жизни и как ею надо жить. Особенно по отношению к другим людям, которые тоже желают ею жить.
И вот, чтобы ему, Матвею, это легче было делать, он начал изучать единоборства. Таким образом, что достиг в них результатов, которых добился сначала путём советского бокса, а потом уже по-китайски, по-японски и по-тайваньски. И от этого стал сам по себе такой жилистый кругом, такой крепкий везде, где только можно. Что ему, наконец, стали нужны именно те книги, которые бы объяснили ему, для чего он такой сам себе нужен.
Они-то и подсказали ему найти собаку, каких мы даже по телевизору в мире животных не видели. Она была, как телёнок, в том смысле, что по размеру. Но я бы лучше с любым телёнком бодался, чем с таким псом.
Чёрным таким везде, что даже в пасти, где был лишь красный язык. Словом, эта собака оказалась ещё более жилистой, чем её хозяин. И хоть книг он тех не читал по причине собачьей неграмотности, однако мог бы поспорить с любым начитанным в плане единоборства.
Подчинялся он лишь Матвею путём тайно издаваемых через свисток сигналов и, кроме них, ничего, что положено было знать собаке, знать не желал.
Вот таким путём объявился у нас в селе этот сторож охранять колхозные сады от колхозников. Что мне лично не удавалось никогда, хоть я был на них в должности охранника. Не получалось! В период цветения или почкования у меня это ещё как-то выходило. Чего нельзя сказать про меня в период, когда созревали плоды яблок. А особенно груш. Решить эту проблему в правлении колхоза удавалось лишь путём Матвея. Который бы решил эту проблему и без своего барбоса. Так он всех нас пугал, носясь с дикими китайскими криками между деревьев, нанося им удары чем попало, включая сюда даже и голову. Потому что он, видимо, представлял для себя и собаки этот сад в виде полигона, где осуществляются все его мечты, переписанные им из книг. До такой силы, что даже недозревший завязь, содрогаясь от ударов, обильно осыпала землю. По которой следом мчалась тень, подобная чёрной молнии, его дрессированной собаки, радуясь на своего хозяина, что он такой ловкий.
Наши парни начали обходить его стороной, особенно в магазине. По причине своего оттока из села в город. То есть, своей малочисленности, которая делалась с каждым годом ещё малочисленнее. Такой, что даже наш бригадир и то спасался и даже не пытался с Матвеем раздавить флакон, как только узнавал, что тот всё время что-то записывает в толстые тетради...
И у каждого пропадало желание иметь с ним дело.
Стоило лишь краем глаза взглянуть на его жилистое лицо.
Теперь добавьте ещё к этому лицу того пса, дога по национальности, на которого ни одна наша деревенская псина не осмелилась даже пискнуть, не то что гавкнуть, попрятавшись при одном его приближении кто куда. Так тихо, что этот беззвучный ужас постепенно передался и их двуногим односельчанам...
Ну, тут была ещё одна причина этой истории, а именно: страшная нужда в смысле бедности. Усиленный рост цен и налогообложения. Которые рано или поздно должны были столкнуться с этим новым сторожем колхозного достатка.
Матвей же, начитанный многого из книг, им же списанных, очень удивлялся, что не может постичь: ну почему он, такой классный, такой столичный, а не находит у женщин никакого отклика. Даже у тех, кто деревенского фасона. Несмотря даже на свою повсюду жилистость. Да ещё и у нас, в селе, где котировались куда менее жилистые и постарше мужики, которых становилось с каждым сезоном всё меньше по причине гибели сельского хозяйства.
Это было и мне странно. Особенно тогда, когда к моей землянке и забредёт, не буду говорить кто, какая-нибудь доярка поболтать по причине взятой на ферме банки молока или сметаны.
А к нему — ни-ни. Хоть он уже был той сметаной переполнен. И накладываемый на самописные книги по три раза, жаждая ответа по той причине, что там его не было.
Не было его даже среди наших местных алкоголичек. Так они его, по-видимому, уважали, что от одного его вида становились трезвые.
И вот он окончательно начинает созревать для этого. И сад также, лишь яблоками. Куда днём колхозницы приходили работать на колхоз, а ночью — чтобы немного поработать и на себя. В смысле яблок, которых уйма пропадала, разбиваясь о землю, гниючи.
Это, наверное, в тех самописях он начитался, что в таком случае не пора бегать с японскими криками, а тайком себе подстеречь какую-нибудь нарушительницу и, натравив собакой, справедливо наказать за это. Тем, что всегда носит при себе каждый нестарый мужчина. Чтобы она кричала по-японски, или по какому угодно, запуганная предварительно собакой, которая своим рычанием и лаем заглушала не только её вопли, но и даже страх, тем гаканьем вызываемый.
Так продолжалось нечасто, но достаточно и не редко. Особенно перед хорошими праздничными базарными днями. Особенно, когда созревали ранеты «Слава победителю», выведенные для того, чтобы напоминать салют победы. И рос он в самом опасном месте — дальше всего от соседней лесопосадки, где было удобно прятать велосипед для быстрой побега, для спасения своей ночной женской добычи.
Но в случае с Матвеем и лесополоса не защищала, потому что он умел бегать садом, не стукая по нему своими конечностями, включая в них и голову, а глядя ею, куда скрывается нарушитель, особенно, если это — нарушительница нестарого возраста.
И хоть я человек неверующий, но он мне как-то признался, что в этом саду он себя чувствует змеем-искусителем благодаря яблокам. Но я допускаю даже, что он потом ощущал себя и Адамом. И даже лично и богом, это когда, повалив какую ночную тётку, он достигал ей своего и, наконец, взрывался тем самым салютом из яблок...
Так продолжалось каждый сезон, потому что начальство за это очень уважало Матвея, что он оберегает много колхозного добра. Которое колхоз всё равно собрать не успевает. Однако для чего нужна чёткая охрана, потому что тут охранялся не сад, а нечто гораздо более важное.
Ну, это всё прелюдия была, потому что сказка наша про зверя.
Который пробуждается в фруктовом лесу, именуемом садом. Именно в тот момент, когда его вкус достигает урожаем. И этот хищник пользует тайну неразглашения происходящего по причине людского позора.
О котором, надо сказать, все, даже те, кто никогда не был под Матвеем, однако догадывались. Позора — для женщин как воровского за яблоки, так и дамского за те дыни, арбузы, сливы, словом, что у кого из них созрело за пазухой. Но лишь уговор — чтобы оно не было переспелым для Матвея. Доведшего себя до такой степени охоты на этих несчастных, что потом он мог спокойно снова целый год терпеть, выжидая новый садоводческий сезон.
Однажды его начинают тревожить маленькие такие аккуратные следы. Женских туфелек таких, какие ему тут ещё ни разу не попадались в руку. Такие, что могут быть лишь от юного существа, потому что существо старшего возраста сроду не полезет в таком обуви в запрещённое место. Они были кругом, и каждые несколько дней повторялись. А вещественных доказательств не было по причине того, что они в виде яблок и выносились с места преступления.
И откуда? С самых сортовых деревьев. Преступница будто знала, с какого дерева надо брать плоды, а с какого нет.
Не мог сообразить Матвей, что эта загадка решается очень просто. Поскольку она была обучена очень хорошо лазить по деревьям, чем обрывая следы, таким образом недоступные ночью для собачьего нюха. А тем временем скрываться в совершенно противоположном направлении от посадки. Сбивался Матвей, потому что верил, что женщины никогда по деревьям не лазают, ведь они никогда в своё время не были для этого мальчишками. Он усиливает свою охрану — и снова — следы есть, а нарушительницы, молодой, юной при этом, каблукастой такой — нет. И эта загадка оказалась для него куда хитрее, чем он привык.
Так что всё это похоже становится на сказку, где Иван никак не поймает свою Жар-птицу, которая крадёт при этом его волшебные яблоки. До такой степени, что он поклялся перед своим барбосом, что выловит хитрюгу.
И не только выловит, но и...
Вот он на обложке своей общей тетради пишет новую мудрость. Только берёт её не из чужой книги, а из своей личной головы. И составляет график нарушения теми каблучками сада. Который точно совпал с дежурствами в поликлинике медсестры Таньки. Но он о медчасти ещё не догадался, а вычислил точно, когда неизвестная незнакомка точно прибудет к указанным деревьям возобновлять свои действия.
Эти деревья имели ту особенность, что их Танька, ещё будучи школьницей во время бесконечных субботников и воскресников, бесплатно вкалывая на колхоз, чем прививая себе любовь к труду, лично сама посадила.
Будучи девочкой меткой и любознательной, она их привила. Причём так удачно, что они стали самыми сладкими на весь колхоз.
Одна только беда, что девушка по окончании школы ездила в столицу поступать в тот университет, где учат на садовода.
— А зачем тебе это? — спросили её там.
— Я крестьянка, у меня это в крови, я очень удачно посадила и привила сорок деревьев, поэтому у меня такая любовь к труду.
— А докажи!
Не могла она доказать, потому что привезти и показать им те свои деревья она не сумела. И её отвергли.
Да даже если бы она и мысль допустила о предоставлении университету деревьев в качестве доказательств, то какой бригадир с Матвеем её к такому дереву с лопатой подпустят? Что ты! Так она выше коридорной медсестры в науке никогда и не поднялась.
Поднималась она выше и выше по стволу туда, где солнце ярче всего просвечивает плоды, от чего они становились наливнее нижних и, казалось, излучали в темноту листвы то дневное тепло и свет. И так она этим делом, видимо, увлеклась вся, что не заметила, как внизу возник жилистый мужчина.