Долго собиралась я навестить мою подругу, что была учительницей в церковно-приходской школе, и вот наконец выбралась. Ну и день же я выбрала! Не успела я отъехать и версту от города Луцка (село, где жила моя подруга, было верст за двадцать от Луцка), как зарядил страшный дождь; так под ним я и доехала до самого села, сквозь сито видя избы и плотину с ивами, и только на площади он дал мне немного просвета, и я яснее увидела церковь, большой дом священника, а немного дальше от него маленькую хатку с крылечком и школьным колокольчиком возле крылечка. «Вот и школа, – сказал мой возница, – да только как вы до неё доберётесь?» И правда, перед самой школой была огромная лужа, прямо как брод. Я глядела на неё с недоверием и выбирала место, куда бы ступить, чтобы не увязнуть с первого же шага. В это время моя подруга увидела меня в окно и выбежала на крыльцо с громким радостным приветствием: «А, вот и ты! наконец-то! Да что это ты, видно, испугалась моей Венеции? Делать нечего, друг мой, прыгай в воду». Я должна была послушать её совета и смело прыгнула по щиколотку в воду; впрочем, это не было большой смелостью, потому что и так уже промокла насквозь, так что осталось совсем немного. Войдя в дом, после первых взаимных приветствий я сняла с себя мокрую одежду и хотела повесить её на стену, как подруга остановила меня: «Куда ты? она у тебя вся выбелится, да ещё мокрая, так и не отстираешь». Делать нечего, вешаю я её на стул, а сама хочу садиться на другой. «Не садись!» – крикнула подруга. Я удивлённо оглянулась на неё. «Этот стул только на трёх ножках». – «А где же целый?» – спросила я. «На целом висит твоя одежда, а больше стульев нет. Садись на мою кровать, а я пододвину стол, и будем пить чай».
Как-то устроились, скоро и чай был готов; пока подруга хлопотала с ним, я рассматривала её жильё, да, впрочем, там и рассматривать-то было нечего. Голые стены, потрескавшийся потолок и ещё более потрескавшаяся печь, возле печи табурет с кружкой и миской для умывания, потом маленький шкафчик, у другой стены стол – в это время он был придвинут к кровати – сундук, да уже известные стулья, и всё.
– Ну, – говорю я подруге, – вот я приехала взглянуть на твою академию, как ты тут народ просвещаешь.
– Жаль, не увидишь, поздно приехала.
– Как это? Ведь теперь половина апреля, что же это у вас так рано каникулы? А ты же писала, что скоро экзамены начнутся.
– Не будет экзаменов.
– Почему?
– Батюшка не хочет. Я была приготовила одну группу способнейших ребят, да дело встало за законом божиим, это же батюшкино дело; он тянул-тянул до самого Пасха, а теперь говорит: «На что им эти экзамены, пусть идут быдло пасти». Вот так-то у нас! А ты думала как?
– Ну уж конечно думала, что не так. Ну, делать нечего, надо хоть так взглянуть на школу.
– Пусть уже завтра, теперь темно.
– Хорошо. Однако, слушай, чего ты тут сидишь, почему не поедешь домой, когда тебе тут делать нечего?
– Так ведь ещё надо деньги с батюшки выкрутить.
И она начала рассказывать мне длинную процедуру «выкручивания» учительских денег: как сначала их поп «стягивает» с общины, община отнекивается, говоря, что и сама школа вовсе не обязательна, что они не все детей в школу посылают и что, в конце концов, и денег нет. Однако кое-как деньги стягиваются, и батюшка прячет их у себя. Тут уже начинается «выкручивание». Учительница идёт к батюшке за деньгами, начинается бесконечный разговор. После долгих препирательств батюшка в конце концов даёт рубля три, а то и рубль, если упрётся.
– Ну, как же можно! – говорила я подруге. – И чего ты развозишь разговоры с этим попом? Какое он имеет право выдавать тебе твои честно заработанные деньги по пятачку, будто ты у него «на водку» просишь?
– А что же ты с ним сделаешь? От него ведь это зависит.
– Так ты бы пожаловалась на него!..
– Кому?
– Ну, там общине или посреднику.
– Да общине до этого дела нет, а с посредника мало проку, я рада, если он меня не трогает. Вот однажды приехал, так только ещё и набросился на меня, и как бы ты думала – за что? За то, что я в церкви зимой в смушковой шапочке стою. «Это, – говорит, – оскорбляет религиозное чувство крестьян!» Что я с ним буду говорить? Да, впрочем, ещё здешний поп не хуже других: он старый, так хоть сидит тихо, к тому же довольно добродушный. Я его внуков учу и за это у него обед имею.
– Как? только обед?
– Только! Это по-твоему – только, а по-нашему – даже. Если бы тебе бабы со всего села каждая по очереди обед носила, как мне было в одном селе, то и ты бы сказала – даже. Нет, ещё мой поп, слава тебе господи; с ним можно поладить. Жадноват, правда… к тому же приход небогатый.
– Ну, однако, вон в каком каменном доме живёт.
– Так что ж каменный, когда в нём пусто!
– Может быть, может…
Мы кое-как устроились, постелились и легли спать, причём окно надо было закрыть подушкой, потому что одно стекло было выбито. На другой день рано, вставши и умывшись вместо мыла яйцом (мыла не было, а деньги на него ещё надо было «выкручивать»), я пошла взглянуть на школьную комнату. Как только я перешла сени, ещё мокрые после вчерашнего ливня, и отворила дверь в школьную комнату, на меня дохнуло холодной сыростью, словно из погреба. Школьная комната была без настила, с неровным полом, такая же потрескавшаяся, только разве ещё хуже, чем хата учительницы; посреди неё ряды школьных парт, в углу чёрная доска со следами мела, в конце комнаты стол, за ним стул, а над стулом, прибитая к стене между двумя тусклыми окнами, висела немалая географическая карта, старая и будто закопчённая.
– Что это, твои ученики изучают географию? – спросила я, глядя на карту.
– Куда там географию! Они едва читать да писать научатся за тот короткий срок, что ходят в школу.
– Почему так?
– Да где ж, если они иной раз только в Пилипповку начинают впервые собираться, а так всё то скот гонят и прочее.
– Однако есть же у вас какая-то программа?
– Так что ж, вот чтобы научились читать, писать без больших ошибок, главным образом в букве «ять», да счёту немного, а то ещё и пение немало времени занимает.
– Какое пение? ты их петь учишь? – спросила я, уже совсем удивившись, потому что до тех пор не слышала, чтобы моя подруга пела, а тем более могла ещё и других учить.
– Да, учу, церковному пению; впрочем, это не очень трудно, выбираем самые простые песнопения, но всё же научить хоть бы и «Господи, помилуй» мальчишек, которые не имеют никакого понятия ни о нотах, ни о хоровом пении, дело нелёгкое; не раз так и упаришься над ними, а уж что горло болит – и говорить нечего… Ну, впрочем, пойдём, что ты тут ещё надеешься увидеть?
Но я стояла посреди комнаты и прислушивалась – за стеной был слышен какой-то гомон.
– Что это такое? – спросила я.
– А, это, наверно, люди собрались, здесь сходная, в ней же и сторож живёт, а за стеной моей комнаты – холодная. Я тебе говорю, что тут порой наслушаешься!..
– А теперь ведь никого нет в той холодной?
– Нет, теперь весна, весной редко сажают – работа в поле в самом разгаре, так люди отпрашиваются, чтобы уж если сажать, то позже, когда срочная работа кончится, или когда праздники длиннее выпадут…
Гомон за стеной усиливался, видно было, что разговор ведётся далеко не мирный. Гулко отдавался он в сыром воздухе школы; становилось как-то неприятно. Мы вернулись в дом учительницы.
– А где же ваши школьные книги? – спросила я.
– Вот здесь, – ответила подруга, показывая на маленький шкафчик возле печи.
– Можно посмотреть?
– Можно, можно, хотя, знаешь, там есть и запрещённые!
Я смотрела на неё и не знала, верить ли мне. Она засмеялась.
– Да, да, запрещённые, вот увидишь! Ты же, надеюсь, не донесёшь на меня «по начальству»?!
Я всё-таки не понимала. Она отомкнула шкаф и начала показывать: вот это «библиотека для чтения вне классов».
Взяла я наугад какую-то книгу, читаю: «Житие св. Симеона Столпника». Откладываю, беру другую: «Житие св. Григория»… Ещё одну вытаскиваю, с другого конца полки – опять: «Житие преподобного…»
– Что это у тебя всё такой «душеспасительный» выбор? – спрашиваю.
– Что же делать, на то у нас церковно-приходская школа, какие книги нам присылают, такие и должны читать. А вот здесь наши учебники, – и она показала на среднюю полку.
Там стояли: молитвенник, «Краткий катехизис», Закон Божий, «задачник», арифметика и несколько тоненьких букварей, я забыла имена их авторов – всё какие-то неизвестные.
– А вот и запрещённое! – сказала наконец подруга, улыбаясь и показывая на низ шкафа, где лежала кучка книг и стояла немалая пустая бутыль.
Я взглянула на книги: «Родное слово» Ушинского, читанки Паульсона, несколько изданий «Посредника»…
– Что ты, шутишь со мной? – воскликнула я от удивления.
– Да нет, какие тут шутки? Это в самом деле книги, «изъятые из школьных библиотек».
– Да тут же есть книги, «одобренные Комитетом грамотности!»
– Мало ли что! «Комитет грамотности» для нас не указ, – она говорила это не смеясь, а скорее грустно; пришлось поверить.
– А это тебе зачем? – спросила я, показывая на бутыль.
Подруга снова засмеялась:
– А это учительское наследство! Тоже, если хочешь, запрещённое. Мой предшественник держал в этой бутыли водку, ну, а у меня она, конечно, пустая стоит, да, может, ещё кому пригодится когда-нибудь… Впрочем, глядя на эту бутыль, я вспомнила моего батюшку и то, что уже пора мне идти обедать к нему. И ты со мной?
– Да нет, как же я…
– Ну, нечего, милая, должна идти, потому что у меня ничего нет. А ты не думай, мой батюшка любит гостей принимать, он ещё и рад будет. Пойдём.
Хочешь не хочешь, пришлось идти. Пробираясь вдоль тына, чтобы не попасть в налитые вчера лужи, пошли мы к поповому двору. Двор был большой, поросший травой, на нём сараи, кладовые, разные хозяйственные постройки, рядом с двором большой старый сад с густыми деревьями окружал тот самый большой каменный дом, что я видела, когда ехала. Высоким крыльцом мы поднялись в этот каменный дом. В первой же комнате мы увидели попа с дочкой и двумя внуками, которые уже сидели за накрытым столом. Подруга познакомила меня, и нас пригласили к столу. Обедая, я всё поглядывала вокруг по комнате. Трудно было решить, бедное это было или богатое хозяйство. Подруга моя правду говорила, что попов каменный дом пуст, но ему очень многого нужно было, чтобы стать полным. Это было старое строение, бывший католический монастырь (церковь тоже когда-то принадлежала к нему), с толстыми стенами, глубокими окнами, с высоким сводом вместо потолка, холодное, просторное, довольно тёмное.