Сюда наконец повесили охранную доску, потому что строение неожиданно оказалось бывшей братской школой XVII века. «Пустая бутылка» стала философской категорией. Да что там философы! Алкоголики бросали пить, исповедуя теперь пустую, а не полную бутылку. Дым из его бывшей кочегарки шёл на валюту, расфасовываясь в баллончики «Утренний», «Вечерний» и «Дневной дым Бориса». Его эскизы, наброски, детские рисунки миллионными тиражами издавались в альбомах (следует сказать, что это – самые ценные достижения его творческого наследия), каждая его картина, что пылилась у друзей, становилась сенсацией и откровением для мирового искусствоведения и обращала к живописи массового зрителя, вызвав невиданный бум на картины вообще.
А когда в печать вышли все его школьные сочинения, а также те, которые он писал, проваливаясь на многочисленных вступительных экзаменах, всерьёз встал вопрос о порядке присуждения мировых литературных премий.
– Бориса! – стонал радиоэфир.
Огненное колесо висело над Майданецким, привлекательно искрилось, покачивая спицами.
Сельский пастух Матвей за валюту надрывал язык, рассказывая, как он учил Бориса Дидуха пускать дым из самокрутки, а табачные концерны устраивали аукционы, чтобы перекупить лицензии на махорку и сигареты «Ватра» – его любимое курево. А когда он сказал:
– Человек должен всю жизнь пить ту воду, где он родился, – паломники выпили весь пруд, где он с детства любил купаться.
Колхозу же понемногу не хватало пахотных земель – их растаскивали на сувениры рьяные пилигримы. А дом, где он когда-то родился, пришлось накрывать стеклянным колпаком, чтобы его не разслинили поцелуями.
Папарацци – любители скандальных сенсаций, искали их и находили. Опрос бывших его любовниц, включая и тех, ещё со школьной скамьи, выявил, что Борису принадлежит шестнадцать новых, придуманных им лично позиций, не зафиксированных Камасутрой. Тантристы разработали из них тридцать девять производных – и вот последствия: демографический взрыв в Бенгалии, Пенджабе и Албании.
Все его любимые анекдоты становились притчами и в таком виде просачивались даже на высокие церковные амвоны, тезу о внешнем и внутреннем духе, брошенную где-то впьяную, мгновенно взяли на вооружение прагматики. Кто-то узнал, что, рисуя обнажённую натурщицу, он нарисовал только её лицо – и в буддизме возникло новое течение: дзен-нуддизм.
– Верите ли вы в загробную жизнь? – спросил его основатель дзен-нуддизма Шри-Шивакха.
– Я верю лишь во всех наших предков, что жили до нас, – ответил он, – и тем возродил культ предков в славянстве.
– Верите ли вы в экстрасенсов? – прорвался к нему сотрудник журнала «Наука и общество».
– Скажу лишь, что каждый должен, а вернее – обязан! – быть экстрасенсом по отношению к самому себе, – и возникла новая наука: аутосенсизм.
После таких разговоров он спешил закрыться в каморке, где сначала спал с полчаса, а дальше, сдерживая собственную спешку, выводил всё то, на что ему когда-то не хватало времени и веры. Или записывал на бумажках забытые и уже отброшенные свои прежние мысли, словом, торопился, потому что представительство ООН уже категорически подгоняло его с окончательным ответом на коладанское предложение, подключая к этому случаю все телемосты, а главное – грозя ему тем, что снимет защитные кордоны спецвойск ООН.
– Вы должны согласиться. Человечеству нужен полноценный контакт с внеземными культурами, – настаивали представители этой организации.
– Вы сначала научитесь контактировать между собой, – Борис кивал на американского и советского посланцев, – а уже потом тянитесь контактировать с теми, ещё более далёкими.
Пока те приходили в себя, он развивал перед телезрителями эту мысль:
– Даже очень близкие между собой люди не способны к полноценному контакту – не научены!
– Это демагогия! – не терялся лишь канадский представитель. – Здесь речь идёт о событии мировой истории, возможно, что человечеству уже никогда не выпадет такой случай. Возможно, что именно контакт с космическими цивилизациями поможет нам контактировать и между собой.
– Возможно, – выкручивался Борис. – А вот кто-нибудь пользовался возможностью осуществить контакт с цивилизацией, скажем, муравьиной?
– С кем? С муравьями?
– Да, возможно, такие попытки будут тоже подготовительными в плане наших международных контактов.
– Однако муравьи, – вмешался японец, – это не одного уровня с нами существа.
– А кто вам сказал, что мы по отношению к ним, – он кивнул на потолок, – не являемся муравьями?
– Именно об этом мы и...
– Лично мне – не хочется быть муравьём. Так. Все – свободны!
И спешил в комнатку с мольбертом. Самой трудной оказалась для него самая первая картина. А дальше он удивлялся лёгкости, которую обретал, с изумлением прислушиваясь к себе: куда подевалась та его исконная скованность? Где тот атмосферный столп чужих убеждений и замечаний, что давил на него когда-то? Он ощущал, что успевает сделать то, на что ему не хватило бы времени при нормальной жизни. Следует сказать, что его осаждали новые замыслы, идеи, концепции – но то не считается, то – менее важно, главное – расплатиться со всеми прежними, от которых он когда-то отшатнулся.
И успокоился окончательно тогда, когда перерезал ленточку на персональной выставке в Республиканском выставочном зале. Что там началось! Ведь заочный международный аукцион раскупил его картины, ещё не видев ни одной, – каждый лез посмотреть в оригинале то, что придётся видеть лишь в копиях и репродукциях.
Там, на митинге, он сказал:
– Я бы не хотел, чтобы вы подумали обо мне, как о величайшем художнике. Лично я знаю многих, кто делает это гораздо лучше, чем я. Говорю это для того, чтобы вы не верили теоретикам, которые будут убеждать вас, что таких – не существует. Это – раз. А второе, что хотел сказать в такую важную для меня минуту, это то, что я согласен ехать, то есть – лететь, на Кола-Дан.
Он не называл главную причину своего согласия – его очень беспокоило то, что его престарелые родители в первый же день катавасии покинули своё хозяйство и убежали неизвестно куда, несмотря на свой возраст. Дети начали сильно отставать, потому что в школу пройти они не могли, как и прогуляться во дворе. Он узнал, что бывшего председателя приёмной комиссии из худинститута, которого войска ООН не охраняли, настигла толпа и разорвала бы на сувениры, если б не милиция с брандспойтами.
– Он не хотел Бориса! – вопили они.
Узнал о поджоге республиканского совета по альпинизму, о пикетировании Эльбруса, где толпа требовала вообще запретить этот варварский, несправедливый и слишком травматичный вид спорта, который в своё время пренебрёг Дидухом. Неизвестно за что, но крепко досталось и спелеотуризму, к которому Борис никогда не принадлежал. В угрожающем положении находилась и школа, которая Борисову золотую медаль за успеваемость когда-то отдала кому-то другому.
А ещё он с ужасом осознал, что его жизнь превратилась в сплошное интервью. Не столько перед телекамерами, сколько перед самим собой – у него выработалась привычка задавать себе вопросы и каждый раз удивляться, находя на них ответ.
К своему отлёту он подготовил специальную речь – всё то, что он приберёг, зная, что его последние слова на Земле западут всем в душу: о том, что не следует ждать новейших знаний от каких-то пришельцев, что они ничего не стоят, полученные в готовом виде, что следует лучше обратиться к тем технарям, которые десятилетиями пробивают свои научные открытия, что также не следует надеяться на что-то хорошее от высокой, но заимствованной культуры, которую люди не завоевали собственноручно, и что неизвестно, куда такая, пусть и слишком высокая культура может человечество искривить, в каких-то нелюдских направлениях. Что следует, наверное, для всех, кто пытается сделать что-то новое – то ли в науке, то ли в культуре, – ввести банк идей, куда принимаются и регистрируются любые, хоть и самые абсурдные. Именно так будут проверять компетентность работников банка, потому что отвергнутые, а со временем – принятые, они будут наглядно отражать сдвиги в человеческом развитии, – главное, чтобы они все были зафиксированы, а не исчезали совсем навсегда.
Когда он прощался с семьёй, то не услышал шума за окном. Поцеловавшись с младшенькой, шагнул за дверь и обомлел: ломая ооновские заграждения, к его дому двигалась толпа. Тихо, безнадёжно сопротивлялись военные, оттеснённые потоком толпы в сторону.
Борис заморгал глазами на такое дело. А те наконец, набившись полным-полно во двор, повынимали транспарантики:
«Не пустим!» «Борис, не уезжай!» «Будь здесь, Боря!»
Миллионная толпа за домами скандировала те же лозунги, так что стёкла дрожали. Этот звон и подсказал Борису, во что превратится только что отреставрированный Подол, если он решится-таки протолкнуться к автотрассе. Поэтому он как можно увереннее поднял руку, стараясь успокоить толпу. Гвалт постепенно улёгся, и Борис наконец смог сказать:
– Пришельцы должны стать отпришельцами!
Колесо в небе качнуло спицами, начало медленно вращаться и двинулось в космическую бездну.