Забиваем трубки и берёмся за пилы. Лес вокруг шумит, солнце то тут, то там пробивается сквозь ветви, птички щебечут — аж на сердце радостно, а ты себе спокойно куришь трубку, раз за разом, и пилишь. Ну вот, перепилили дерево, стаскиваем брёвна на полянку. Господи, сколько человек может намучиться! Глаза, бывало, из орбит лезут… И вроде бы брёвнышко небольшое, а как потащишь его в крутую гору — аж дыхание перехватывает. Зато уж как натаскаем целую гору дров, берёмся укладывать. Внизу немного щепок для костра, а потом — брёвна, брёвна — вверх до самой вершины. Сверху кладём еловые ветки, чтобы ветер не раздул огонь и чтобы пламя не прорвалось наружу, а поверх всего накрываем землёй или чем-то мокрым — чтобы, видите ли, уголь внизу лучше тлел. Ну, одна куча готова — поджигаем. Один остаётся следить за кладкой, остальные — дальше. Пока первая дотлеет, мы разжигаем ещё три-четыре. Это надо видеть — как красиво это выглядит, как над лесом венцом поднимается дым! А ночью, бывало, кажется, будто огромный красный пояс обвил гору. Ну, а как посчитаем, что дотлело хорошо — начинаем тушить. Из одной кучи не раз получаем десять-двенадцать возов угля. Подумайте только, какие это кучи! Ха! Дом — ничто по сравнению с этим!
Так было и тогда. Сложили мы четыре кучи, подожгли и следим. Моя куча была запалена последней, у второй был Митро, у третьей — Иван, а у четвёртой — Митров Штефан. Якимко остался в селе при лошадях. Было это где-то после полудня. Я хорошо обложил свою кучу еловыми ветками, забил щели, закурил трубку и лежу себе под ёлочкой, извините, на животе, вот так, опершись на локти — спокойно.
Думаю себе: «Уж Митрову и Иванову кучу завтра тушить — за ночь уголь как раз дойдёт». Вдруг слышу — крик у Ивановой кучи. Подскакиваю, бегу — что там такое? Не очень-то и близко. Добегаю до Митровой — Митра нет! Прислушиваюсь — слышу его голос у Ивановой, всё кричит: «Быстрее, быстрее разбирать!» — «Господи, — думаю, — что же там стряслось?» Мчусь, скачу через пни и бурелом, продираюсь сквозь кусты, сердце колотится — бух-бух-бух! Прибегаю. Мать святая! Митро и Штефан мечутся у Ивановой кучи. Тут пламя вырывается, как из преисподней — знаете, уголь уже дотлел. Дым сыплется, а они с деревянными баграми в руках бьются, разгребают брёвна.
— Что здесь, что тут такое? — кричу им. Но, видно, не услышали — так трещали ветки, так гудел огонь. Понимаю — спрашивать нечего, хватаю и я длиннющий багор и начинаю разгребать брёвна. Заметил меня Митро сквозь дым, пламя и искры.
— Быстрей, — крикнул, — быстрей, брат!
— Но что случилось? — спрашиваю. — Где Иван?
Митро ничего не ответил. Лишь Штефан, обожжённый и едва живой в дыму, прокричал:
— Упал в огонь. Пламя прорвалось сверху, а он лез закрывать. А потом уголь просел, и...
— Господи милостивый! — закричал я, и будто ледяной обдала меня волна. Не знаю, откуда, но вдруг во мне появилась сила. Что ударю багром — брёвна летят, как щепки из-под топора. Ударю — летят, рассыпаются. Уже руки, ноги, лицо обжёг — ничего не чувствую, только всё кричу, как безумный:
— Иванушка мой, дитятко! Иванушка, где ты?
И вот, среди огненной красноты что-то чернеет. Мы вдвоём баграми подцепили — вытащили. Это был мой Иванушка.
Пресвятая Богородица, да не приведи вас никогда видеть и слышать того ужаса, что свалился на мою бедную седую голову! Лежит мой Иванушка на земле передо мной — весь чёрный, как головешка. Тело обуглено, кожа сгорела, потрескалась... Не узнать, где были глаза, где уста, где лицо — ничего!.. Пресвятая, я за всю жизнь не видел ничего страшнее, чем мой бедный сынок. А я стоял над ним ни живой ни мёртвый, только руки заламывал и приговаривал: «Иванушка, сердечко, отзовись, хоть словечко скажи!»
Но мой Иван давно уже душу Богу отдал. Дай ему Господь там вечный покой! Ушёл он по страшной дороге с этого света, оставил мне тяжкую скорбь, оставил старика без помощника, одного, как былинку в поле! Эх, сынок мой, сынок, видно, такая тебе судьба досталась! А не лучше ли бы было, чтоб меня, старого, та беда постигла? Погоревала бы старая с детьми — и всё. Хоть не нуждались бы. А теперь что? Лета уже давят человека! Мне бы уже на печи лежать, старые кости греть, а не по заработкам скитаться! Ох, Господи милостивый!.. Постоял я над своим Иванушкой, но некогда было стоять. Утер слёзы, завернул сына в верету и понёс в село, как ребёнка. На следующий день похоронили. Эх, панич, панич, вы ещё не знаете, как болит отцовское сердце за ребёнком. А тут — голод, работа зовёт, чтоб самому не погибнуть! Не было времени долго скорбеть и жалиться, некогда было к старой матери завернуть, успокоить её в великой печали. На третий день мы загрузили уголь и поехали. Чужие люди передали матери: «Вот тебе, матушка, не убивайся в тоске… только не жди своего сына. Он уже не приедет тебя на старости приголубить, не высыплет заработанные деньги на стол, не скажет: „Вот, мамо!“. Уехал он, матушка, в далёкий путь, в чужую страну, где никто не нуждается в заработках. Там тебя, мамо, твой сынок и ждёт». А бедной Фенне сказали: «Вот тебе, девонька, не жди своего жениха! Увела его к себе другая, разлучница — сырая могила!»
Очень плакали по Иванушке мать и сестра, а ещё больше — бедная Фенна. Приходили все трое в Илемье, заказывали панихиду по его душе, молились на свежей могиле. Вот и вся сказка про моего бедного Иванушку. Мать и по сей день плачет, а у меня и до гробовой доски сердце болеть не перестанет. И Фенна долго по нём плакала, тосковала, да вот этой Масленицы появился другой жених, вышла замуж. Дай ей, Господи, счастливой жизни за её искренность!
На следующий год, как раз в это же время, встретил я старого угольщика. Разговорился с ним о жизни.
— Вот, видите, нужда да нужда! И больше ни о чём и слышать не приходится. Наш заработок всё меньше с каждым днём. Леса вырубают, да и каменного угля всё больше. Вот и придётся с голоду погибать. Да слава Богу хоть за то, что выдал дочку этой Масленицы. А Митро больше за углём не ездит — пошёл со Штефаном в Людвиковку, на лесопилку.
Хорошо ещё, что Якимка со мной отпустил. «Бери, — говорит, — брат, моего сына, коли твоего Господь с этого света забрал». Вот такая, видите, у меня чёрная печаль. Кабы не Якимко, который мне теперь во всём помогает, пришлось бы с бабкой с голоду пропадать. Сам я уже, видите, ни к чему. Где там — годы бегут, силу уносят! Да уже и не хочу, и не могу за другой заработок браться. Жил угольщиком — так, видно, угольщиком и в гроб лягу. Лишь бы мой Иванушка дышал! Не так бы мне умиралось. Эх, эх… оставил меня сиротою, будто без правой руки. С ним всё ушло: и сила, и достаток, и утешение, и заработок — всё.
_________________
* Народное поверье: если, проснувшись, взглянешь на окно — забудешь, что тебе снилось.