А
I
Чудесное зимнее утро. Миллионы искр кругом: на земле, в воздухе и на небе. Искрится на бледно-голубом небе солнце, поднимаясь всё выше над замёрзшим Подгорием. Искрится ослепительно-белый снег, толстым твёрдым слоем покрывший землю, выровнявший борозды на полях, засыпавший овражки и канавы вдоль дороги, заполнивший даже высокие и узкие берега потока. Искрятся и мерцают в воздухе мельчайшие снежные звёздочки, тихо-тихо падающие на землю с безоблачного неба. Искрится позолоченный крест на церковном куполе добромильского василианского монастыря, к которому теперь устремлены глаза многих тысяч людей. Громко гудят-ревут монастырские колокола, созывая верных на службу; широко разносится их звон по округе, перекатывается с холма на холм, волной бьёт о стены больших Карпатских гор, врывается в ущелья, плывёт вверх по долинам, словно со всех сторон спешит собрать верный народ на великое духовное торжество. «Ко мне! Ко мне! Ко мне!» — возвещают тонкими пронзительными голосами два меньших колокола, а самый большой, могучий «Василь» степенно повторяет своё «Гов! Гов! Гов!», от которого быстрее в воздухе мигают снежные звёздочки, а в глубоком ущелье срывается со своего логова под густой, снегом до земли пригнутой елью пугливая косуля, выскакивает из своей норы и, насторожив ушки и подняв красивую головку, боязливо озирается кругом и ещё долго не может успокоиться.
Но, видно, прежде чем колокола начали свой могучий благовест, народ уже был готов, а то и в пути к церкви. Вот движутся со всех сторон пёстрые группы: и бойки с окрестных гор, в ходаках, с ременными и шерстяными обмотками, закрученными вокруг ног до колен, в суконных штанах и гунях, в барашковых шапках и вышитых рубашках, с большими стеклянными запонками под шеей; и добромильские, хыровские и староместские мещане — скорняки, жестянщики и бондари, в длинных капотах и тканых, иногда шёлковых поясах, в серых шапках на завязках и высоких сапогах; и их жёны с множеством кораллов на шеях и в больших зимних платках; и молодёжь с лицами, красными от мороза, с улыбками и весёлыми шутками на устах — ведь это мясопуст! «Весёлый праздник» — так издавна называется нынешний храм, в день «трёх святых», а точнее в честь монастырского покровителя, святого Василия Великого.
Но нынче этот праздник вдвойне весёлый. Впервые его справляет добромильский монастырь под управлением новых гостей, реформаторов василианского устава — иезуитов. Впервые добромильская монастырская церковь встречает этот день в действительно величественном, праздничном убранстве. Целую неделю перед тем шли приготовления к нынешнему торжеству, и в городке из уст в уста передавались неслыханные чудеса о тех пышностях и красотах, которые в праздник Василия должны открыться глазам всех верных. Монастырские лошади свезли целый лес елей; возами везли свечи, масло для ламп и нарванный из-под снега зелёный барвинок; из монастырской ризницы достали самые пышные облачения для службы; пригласили чуть не два десятка окрестных священников; в самом Риме на этот день выхлопотали стодневенный отпуст; возле церкви устроили прекрасный фонтан и пруд для водосвятия; церковь внутри обвешали сукном и лампадами; большой, новый, в самом Риме написанный образ святого Василия впервые нынче покажут народу, повесят в середине церкви, а потом освятят у фонтана; десять священников будут исповедовать, а двое — проповедовать: один, русский, сразу после Евангелия, а другой, иезуит, будет говорить по-польски под церковью перед водосвятием. Эти вести, разумеется, были совершенно правдивы, ибо шли прямо из монастыря; шире, громче и быстрее они разнеслись по округе, чем монастырские колокола, — так что неудивительно, что заинтересованный народ из дальних деревень, а особенно с гор, отправлялся ещё до восхода солнца и спешил, пробираясь по колено в снегу через горы и ущелья, лишь бы успеть вовремя в Добромиль, выслушать всю службу, исповедаться и причаститься и за это получить стодневенный отпуст.
С раннего утра церковь уже была в осаде. Тысячи людей толпились вокруг неё, теснились к дверям, стояли на коленях под стенами, били поклоны на снегу, а затем снова давились внутри, слушая всенощную и утреню. Возле исповедален была такая теснота, что там без конца раздавались громкие крики давимых и топчемых людей. Целых десять баб с полными корзинами восковых свечек, называемых здесь «офирками», уселись в два ряда перед церковью; долго будут они молиться богу за иезуитов, ведь нынче имеют добрый заработок: каждая свечка длиной в шесть дюймов, сложенная из шнурка, раз обмоченного в растопленный воск, не толще хорошей соломинки, продаётся по крейцеру, то есть минимум в десять раз дороже собственной стоимости, — а каждый благочестивый христианин, идя в церковь на отпуст, считает своим долгом и «офирку» такую принести богу. А в церковном притворе, перед дверями, снова теснота. Там за двумя длинными столами по обе стороны дверей уселось опять человек десять молодых людей: перед каждым лист бумаги и чернильница, каждый пишет и пишет, что есть силы. «За душу моего батюшки!», «За душеньку моей покойной жены», «За душу Ивана», «За душу Федуня» — гудит бесконечная смесь голосов, а за каждым словом слышен звон медной или даже серебряной монеты о огромную тарель, которых несколько стоит на столах под присмотром двух василианских новициев, занятых лишь тем, что время от времени сгребают с тех тарелей деньги в большие медные котлы с крышкой, стоящие рядом на помосте. А писари всё пишут и пишут, — правда, не слова, а так, только крестики да всякие ненужные каракули, — ведь тёмный бойко всё равно читать не умеет! (ф. 3, № 372). . . . . . .
Б
I
На ратушных часах пробило пять, когда патер Гаудентий проснулся. Вечером он долго не мог заснуть, долго метался на постели в беспокойных думах, а когда наконец заснул, то сон его был также тревожный. Несколько раз он вскакивал, говорил и кричал во сне, одеяло душило его, какие-то страшные видения налегали на грудь. И всё же он ровно в пять проснулся по давней привычке: тридцать лет он привык точно будиться в этот час для ранней монастырской молитвы и теперь ни за что на свете не мог проспать эту минуту.
Он проснулся словно избитый. Рубашка на нём была вся мокрая, сердце билось быстро, холодный пот каплями стоял на лбу. И в голове было пусто. Он ни за что не мог вспомнить, что ему снилось, но чувствовал, что это было что-то страшное.
Несколько мгновений он лежал так с зажмуренными глазами, пытаясь вспомнить, мучаясь этой напрасной работой, медленно собирая разбросанные, расшибленные во сне душевные силы. Его чувства начали свою обычную работу. Прежде всего слух. Сначала он не слышал ничего, кроме учащённого биения сердца, громкого — казалось, как удары пожарных колоколов. Но постепенно сердце стало биться ровнее, кровь перестала приливать к мозгу, и уши патера начали улавливать шум ветра снаружи, свист бури на углу иезуитского костёла, скрип железного флюгера на башне и густой сухой шорох снежных зёрен, которыми ветер кидал и сыпал на зарешеченное окно его кельи. Потом патер открыл глаза, но в первый момент ничего не увидел. Темнота в его келье стояла такая густая, словно прямо перед его глазами приставили широкий смоляной пластырь. Лишь спустя некоторое время зрачки в его глазах расширились настолько, что смогли различить квадратное, чуть более светлое пятно — окно, закрытое деревянной ставней. Вглядываясь изо всех сил в это пятно, патер старался сориентироваться, где он лежит и в каком положении; это была его слабая сторона — он никогда в темноте не мог сориентироваться сразу, хоть бы место, где он спал, было ему до боли знакомо и привычно. Лишь через несколько минут упорных раздумий он настолько представил себе расположение своей кровати и своего тела на ней, расположение столика, придвинутого к кровати, и расположение спичек, фонаря и свечи на столике, что решился осторожно протянуть руку и нащупать коробок со спичками. Достав их, он зажёг свет и только теперь почувствовал себя совсем свободно, совсем как дома.
Хотя келья была не очень просторная, свеча всё же не могла прогнать всю темноту, что серыми клубами стояла по углам, паутиной свисала к потолку. В келье было холодно. Сегодня патер не имел раннего officium в костёле; приор всегда освобождал его от утреннего общего богослужения, когда на него выпадала обязанность проповедовать в полдень после обедни, а после обеда сидеть в исповедальне. И всё же патер настолько привык к правилам монастырской жизни, что, не думая ни о чём, не вставая с постели, протянул руку к столу, взял бревиарий, перекрестился и начал ровно, медленно, вполголоса то ли читать, то ли на память произносить предписанные утренние молитвы.
— Domine exaudi orationem meam!* — Его голос то поднимался, то стихал, пальцы медленно переворачивали страницу за страницей. Часы на ратуше пробили четверть шестого, и в монастырском коридоре раздался громкий звонок. Он созывал братчиков в костёл на молитву. И действительно, почти в ту же минуту то тут, то там в коридоре послышался лёгкий шум, скрип дверей, стук шагов.
Словно чёрные тени, передвигались иезуиты по полутёмному коридору, освещённому только одной лампой, молча спускались по лестнице, молча исчезали в тёмном проёме, в узких сенцах, ведущих в костёл. Патер Гаудентий, лёжа в постели и шепча молитвы, прислушивался к этим шорохам, этому стуку и скрипу и пытался представить себе, как братчики входят в костёл, становятся длинным рядом перед алтарём, как кланяются, сгибая не спину, а только колени, словно барышни, как рассаживаются в скамьях и приглушённым голосом под нависшей тьмой высокого свода начинают произносить те же молитвы, которые теперь произносит он. Ему ясно виделись их фигуры, он ощущал даже холод, который охватывает их в том широком каменном пространстве костёльного нефа.
— Et ne nos inducas in tentationem!* — вдруг всплыли у него слова из «Отче наш» и, сам не зная почему, зацепили его внимание, словно воз, гружённый хворостом, задел прохожего за одежду сучком. Сколько лет он день за днём десятки раз произносил и читал эту простую божественную молитву и ничего особенного не думал при её словах, а теперь вдруг эти мелодичные слова словно мягкой тайной рукой отодвинули какую-то лёгкую завесу в его душе и показали ему в ней такие перспективы, такие виды, которые он хоть и знал, хоть и пережил по отдельности, нарознь, словно разменянные на мелочь, но которых ему до сих пор не приходилось видеть вместе, с одного размаха, оценить в полной сумме, понять во всей важности.
Его уста ещё едва слышно произносили латинские фразы, пальцы механически переворачивали страницы бревиария, но мысль была далеко, в глубине души.