Посвящаю памяти Антона Грицуняка
Этот рассказ — не моя духовная собственность. Я услышал его в Збараже, в восточной Галичине, от старого крестьянина по прозвищу Антон Грицуняк, который рассказал его на народном вече. Грицуняк — это очень интересная личность, один из немногих ещё живых недобитков того племени рассказчиков и бандуристов, что слагали старые думы о делах и подвигах казаков Грицька Зборовского, Кишки, Безродного, Андыбера, о битвах Хмельницкого с ляхами и о трагическом побеге трёх братьев из Азова, и пели-рассказывали их внимавшему козацкому войску. Внешний вид его совсем неприметный: простой седой дедушка, одетый небогато, даже бедно, невысокий, сухощавый, с лицом, изборождённым трудом жизни, но выразительным, с чёрными блестящими глазами. Он ничем не выделяется из толпы крестьян, редко вмешивается в разговор и на первый взгляд не проявляет интеллигентности выше обычного уровня галицкого крестьянина. Разумеется, он не умеет ни читать, ни писать.
За несколько минут до начала вече я разговаривал с несколькими знакомыми крестьянами. Грицуняк подошёл к нам, нас представили друг другу, мы обменялись несколькими словами и разошлись. Мои знакомые, главным образом молодые крестьяне, окончившие народные школы и прилежным чтением книг расширившие своё образование, не могли нахвалиться Грицуняком за его необыкновенный ораторский талант и за то, что он, один из немногих людей старшего поколения, душой и телом присоединился к радикальному крестьянскому движению.
Неудивительно, что я был очень заинтересован его речью. Но вече началось, пункт за пунктом повестки дня обсуждались и решались, а Грицуняк не заявлял желания выступить. И лишь при последнем пункте повестки дня, где объявлялись «предложения и интерпелляции», он взобрался на стол, заменявший трибуну, взобрался как-то неохотно, очевидно, уступая настояниям знакомых. По залу пронёсся лёгкий шум и шёпот, когда его фигура показалась над собранием, и все собравшиеся, которых было более 600 человек, тесно набившихся в не слишком просторном помещении, стихли, хоть мак сей.
— Так коли уж говорить, — произнёс Грицуняк совсем серьёзно к тем, кто стоял ближе всего, — то должен иметь перед собой бумагу. Я-то, по правде, неграмотный, но свои номера знаю, а без бумаги говорить не умею. Пусть это будет хоть налоговая книжечка.
Громкий смех встретил это первое заявление Грицуняка. Один из стоявших рядом подал ему чистый лист бумаги. Грицуняк взял его обеими руками и, держа перед собой, будто читая с него, начал речь таким монотонным певучим голосом, словно подражал сельскому школьнику, начинающему читать «наизусть». Позже его интонация заметно оживилась, хотя он всё же не выходил из тона ритмической, будто библейской прозы. Время от времени всё собрание прерывало его рассказ громким хохотом, но рассказчик и бровью не вёл; напротив, при постоянных взрывах общего веселья его лицо становилось всё серьёзнее, даже мрачнее, пока к концу не дошло до полной деревянной апатии, юмор и иронию которой выдавали только необычайно блестящие глаза под нависшими бровями.
— Слушайте, братцы, какой разговор был у меня недавно с одним моим старым приятелем. Приходит, видите ли, ко мне мой друг и ровесник, с которым мы уже давно не виделись. Приветствовались мы, как бог велел, а я и спрашиваю его:
— Ну, старый друг, как поживаешь? Как тебе живётся?
— Слава богу, живу неплохо и дела идут хорошо, — отвечает он.
— Ну, это радостная весть, — говорю, — и мне бы очень хотелось знать, какое это тебе такое счастье привалило?
— Какое счастье? Да это нетрудно сказать, ты и сам это знаешь.
— Нет-нет, так ты от меня не отделаешься, — говорю я ему. — Должен ты мне подробно рассказать, что это за счастье тебе выпало.
— Ах, друг, — ответил он, — разве не счастье то, до чего мы, слава богу, дожили? Подумай только: барщину мы уж давно не работаем, перед законом все мы равны, хоть пан, хоть мужик, ну, и конституцию, спасибо ей, имеем.
Он наговорил так много сразу, что на последнем слове у него дух перехватило.
— Эге, дорогой друг, — молвил я, — всё это, о чём ты сказал, действительно хорошие вещи, только знаешь, не стоит слишком близко к ним приглядываться.
— Это почему?
— А потому, что они, как те крашеные платки, линяют, а краска потом пачкает человеку пальцы.
Мой приятель этого не понял, и я продолжил:
— Видишь ли, друг, это чистая правда, что мы теперь не обязаны работать барщину. Но не хотел бы ты припомнить себе поподробнее, как это тогда было, и как у нас теперь?
Мой друг не смог припомнить так подробно, так что мне пришлось немного помочь ему своей памятью.
— Верно ведь? Тогда каждый день рано утром ходил панский десятник по селу от хаты к хате, стучал костылём в двери и кричал: «Эй ты, Иван, Гриць, Семён, ну-ка, на барщину, а то будут кнуты в деле!»
— Ая, ая, так тогда и было, — сказал мой приятель и невольно почесался в том месте, где его в ту минуту совсем не чесалось.
— А как же теперь? Десятник не ходит уже с костылём по селу от хаты к хате, это правда. Но что делает мужик? Вот я тебе скажу, друг. Мужик встаёт по доброй воле рано-ранехонько, берёт курицу или полкопы яиц и идёт к тому же десятнику — теперь он называется «пан ржонца» — кладёт перед ним свой подарок и просит его, «клену вашему», чтобы позволил ему выйти поработать на панском поле. А если придёт без подарка, то пан ржонца даст ему в загривок и милостиво оставит ему свободу — умереть с голоду.
Мой бедный друг не смог ничего ответить на эти слова, только тяжко вздохнул и покачал головой.
— И перед законом мы равны, так ты говоришь, дорогой друг, — продолжал я с ним беседу. — Наверное, и в этом есть правда, хоть я до сих пор как-то этого не замечал. Когда я прихожу к пану старосте, или к пану судье, или даже в автономный отдел повета, то всё ещё слышу то же самое, что и до 1848 года: «Подожди, мужик! Прочь отсюда, мужик!». А когда я раз вздумал быть умным и сослался на своё равенство перед законом, то получил оплеуху, такую звонкую и крепкую, как и при десятниках. А вот глянь ты: когда в канцелярию приходит пан помещик, пан управитель или хотя бы простой пан арендатор, его никогда не заставляют ждать снаружи, а сразу приглашают присесть и обходятся с ним так чинно, так вежливо!.. Ну, ровно такую же «равность» мы имели и до 1848 года!
— Но тогда были кнуты! — вставил мой друг и опять невольно почесался в том же месте.
— Верно твое слово, — ответил я, — тогда кнуты были, а теперь придумали кое-что, что совсем заменяет кнуты. И ещё, может, с прибавкой. Вот послушай, что сказал один мой сосед пану старосте. Видишь, моего соседа, очень тихого человека, потянуло съездить в Вену — знаешь, с той большой депутацией, что ездила к цесарю жаловаться на обиды от Баденьего. Ну, а потом, знаешь, эта депутация выслушала в Вене, что выслушала, а когда вернулась, всех бедных депутатов начали таскать на протоколы и штрафовать. И моего соседа не минула эта «милость»: пан староста приговорил его к 50 римских штрафа. Тут мой сосед набрался смелости и говорит: «Пане старосто, я бедный человек. Раз я уже допустил этот великий грех и ездил к цесарю жаловаться на выборы, то что ж, готов принять заслуженное наказание. Но ведь моя жена и дети в моём преступлении ничем не виноваты, так за что же вы их наказываете? Накажите меня одного, а не их. Ведь если вы накладываете на меня такой денежный штраф, то, чтобы собрать его, я должен продать свою последнюю корову и последнюю свинью, и это наказание хуже упадёт на мою семью, чем на меня. Так прошу вас, вельможный пан старосто, сделайте мне великую милость и замените этот штраф на кнуты. Я, слава богу, мужик сильный и здоровый, 50 ударов ещё выдержу, а 50 римских штрафа, честное слово, не выдержит моё бедное хозяйство». Так говорил мой бедный сосед, но пан староста его просьбу не исполнил, сказав, что теперь мы все равны перед законом, кнутов нет, а что велят заплатить, то плати, хоть с колена выколи. И мой бедный сосед теперь ждёт со дня на день казённой расправы и описи всего добра, потому что штраф он до сих пор не заплатил. Ну, и что ты скажешь, друг, про эти новомодные кнуты, которые вместо одной определённой части тела бьют всего человека да ещё и всю его семью?
Мой приятель снова не смог ничего ответить, только тяжко вздохнул.
— И конституцию имеем тоже, — начал я после короткой паузы снова, — ага, имеем! Говорят, она очень красивая и роскошная. Ты её видел, дорогой друг?
— Видел? — удивился мой приятель. — На бумаге, в книге печатной, видел, а как же?
— Э, нет, я не о бумажной говорю, — ответил я, — а о настоящей, такой, как она выглядит на самом деле. Видел ты когда эту настоящую, живую конституцию?
— Как же её можно видеть? Ведь мы все в ней живём, чувствуем её...
— О да, чувствуем — это ты верно сказал. А вот я видел её своими глазами и хочу тебе рассказать. Еду я как-то с двумя сыновьями в Тернополь на ярмарку. Перед нами ехал незнакомый мне хозяин с женой. Муж сидел впереди и правил лошадьми, жена сидела сзади, а между ними, на соломе и крепко связанная, лежала упитанная свинья, которую везли в город на продажу, и спокойно высовывала из воза свою лопоухую голову. Подъезжаем к Тернополю, переезжаем через рогатку, а тут, глядь, возле будки сидит пожилой господинчик, держит в руке блестящий нож и курит люльку на длиннющем чубуке — вот таком! Едва только он увидел воз со свиньёй, как сразу вскочил и крикнул во всё горло:
— Стой, хлоп!
Хозяин остановил воз, а господинчик с ножом подошёл.
— Что везёшь на возу? — резко спросил он.
— Свинью, прошу пана, — покорно ответил хозяин.
— Да я и сам вижу, что свинья, но как ты её везёшь? А? Не видишь, что у бедной скотины от верёвок ноги распухли? Ах ты, лентяй, ах ты, негодяй, разве не знаешь, что нельзя так мучить бедное животное?
С этими словами господинчик подошёл к свинье и своим ножом так поспешно перерезал верёвки, что в спешке порезал ей ноги.
— Марш в полицию! Надо тебя как следует наказать! — кричал непреклонный господинчик — «освободитель» свиньи.
Мужик сидел на возу, остолбенев от испуга; он начал было оправдываться перед сердитым господином, но тот и слушать не захотел! Зато баба мужика оказалась, видно, порасторопнее.