Сон

I

Было нас у отца три дочки, — я старшая. А был наш батюшка такой грозный! Раз в году отпустит на улицу погулять с девчатами.

— Никчёмный тот женский род, — говорит, — всё бы им гулять! Гуляют да стрекочут, как сороки.

— Разве ж ты сам никогда не гулял, Иван? — скажет мать.

— А я сроду дураком не был, слава Господу!

Хоть отец был грозный, а всё же нас сильно жалел. Бывало, как поедет в Киев, то и навезёт нам гостинцев хороших: матушке очипок, шёлком вышитый, или плахту красную, мне доброго ожерелья, или ленточек, или пояс красный, самый лучший; младшим сёстрам тоже серёжки, ожерельица... Вот так хоть приедет рано, а гостинцы раздаст только на другой или на третий день. Мы уж в глаза ему заглядываем, ходим вокруг него — нет! Он себе рассказывает, как там с перекупкой поссорился, или что ещё. А как уже вынет гостинцы да начнёт всех одаривать, — радуемся так, Господи!

— Батюшка, голубчик наш! Ой батюшка наш милый!

— Да ну, ну! довольно уж, довольно! Чего это разшумелись, как пчёлы? И не унять! Может, вы думаете, что я всё это покупал? Эге ж, умные головы! Это как распродал пшеницу да что осталось с мерки, то и привязался какой-то навязчивый крамар: меняться да меняться! Я и поменялся, лишь бы отвязался.

Вот так всегда что-нибудь выдумает, а признаться, что вспомнил о нас, купил гостинец — никогда в жизни не скажет! Такой уж был покойный, пусть царствует!

Хата у нас была хорошая, и сад, и огород большой; в саду вишни, и черешни, и яблоки, и грецкие орехи, и груши, и калина; двор широкий, ворота новые. А в хате мило да любо глянуть: лавки и столы липовые, иконы киевские, красиво расписанные, позавешанные рушниками вышитыми; и на рушниках цветы, и кругом цветы да пахучие травы.

II

Минул мой шестнадцатый год, семнадцатый начинаю. Отпраздновали мы зелёную неделю. Одной ночью приснился мне сон: стою я в зелёной ржи, выше пояса; кругом меня колосится пшеница и мак краснеет, а напротив меня два месяца полные. Один ясный, а другой ещё яснее; и плывут прямо на меня. Тот яснейший месяц всё другого опережает, а дальше так и скатился мне на руки, а второй за облако зашёл. Проснулась я и рассказываю, какой дивный сон мне приснился.

— Вот и дивный! — говорит мать, а сами улыбаются.

— Чего только тем дурным девчатам не приснится! — отозвался отец. — Видишь, месяц рукой схватила, как вола за рога! Спится — то и снится.

— Почему? — говорит мать. — Сон — мара, а бог — вера!

III

В воскресенье отпустилась как-то у отца на гулянье. Вышли мы за село, на могилу; поём себе, шутим; когда кто-то: "Ге-ей! ге-ей!" — аж эхо пошло по горам. Мы так и вздрогнули. Смотрим, а это чумаки с горы идут. Волы всё серые, пегие да круторогие, а ярма узорные.

Чумаки статные, молодые.

— Вот, проклятые бурлаки! — говорят девчата, — как напугали!

— Слушайте же, — заговорила Мотря Чемеривна (такая резвая и бойкая была девушка, кареглазая!), — давайте чумаков поприветствуем!

И затянула:

"Ой чумаче, чумаче, хрещатий барвінку!"

Девчата и себе подхватили, а чумаки идут да только поглядывают, а потом как кинутся на нас! Мы врассыпную. Чумаки за нами; поймали да и окружили, как туча.

— Пустите нас, паны чумаченьки! — просится Мотря, — будьте милостивы!

— Эге ж! — крикнул чумак, высокий, как дуб, стоя недвижимо; а руки простёр, чтоб ловить; в зубах люлька, — эге! не знаешь, девица, чумацких обычаев!

И замолк.

А другие стали шутить с девчатами. Я всё за Мотрю прячусь. Когда вышел чумак, хороший, пригожий, чернявый, глаза — как у орлёнка, вышел ко мне, взялся в боки да и говорит:

— Девицы-голубицы! какая же это между вами девица, что как заря ясная сияет? Если б плавала она в синем море рыбкой, я б её шёлковым неводом поймал; коли б летала пташкой, я б золотым просом приманил; а теперь должен спросить: чья это дочь?

А девчата все разом:

— Ивана Самуся! Ивана Самуся!

Тогда взял он меня за руку:

— Девица-чаровница! велишь ли мне сватов к тебе слать?

А у меня аж в глазах потемнело.

IV

Поздно вернулись мы домой. Чумаки пошли своей дорогой.

Не спится мне; в голове шумит, как в мельнице, а сердце всё повторяет мне милые чумацкие слова.

С того времени словно свет для меня завязался. Одна дума, одна печаль...

Уже и мать начали замечать да беспокоиться:

— Доченька моя, доченька! что же это с тобой сталось? Побледнела, моя деточка.

А отец хоть и ничего не говорит, да всё внимательно на меня поглядывает.

Выйду между девчата, так меня и окружат:

— А чего такая грустная? А что у тебя на уме? Вот как воды в рот набрала! Может, кто на тебя недобрым глазом взглянул? Может, такой ветер тебя обвеял? Чего ты такая, как за немилого сосватанная? Скажи нам всю правду, Домасю-сердце!

А я всё молчу — боюсь, хоть иногда искреннее слово как не вырвется из уст.

— Гляди, сторонится нас! — сердятся девчата.

— Что ж я вам скажу, сестрицы? Так чего-то нездужаю, — отговариваюсь.

— Ну так хоть в крестика или в короля!

Сцепятся руками и меня схватят да и понесутся, смеясь, аж земля гудит.

— Э, девчата! — говорит Мотря. — Домасе и не до нашего гулянья.

Знаю я хорошо, какая тоска в её сердце вошла.

Девчата так и пристали:

— Скажи, Мотре, наша сестрица, голубушка!

— Полюбила наша Домаха чумаченька молодого, проходящего.

— Так и есть! того чернявого, высокого? Того, что сапоги скрипят? О, и хороший же! да какой весёлый, разговорчивый! золотые уста!

Меня словно жаром обдало.

— Стыда не имеешь, Мотре, — говорю ей.

— Вот ещё! я правду говорю. Может, нет? Ну так поклянись! Видишь, и уста твои не размыкаются!

Слушай, что я тебе скажу, а вы дайте мне дух перевести. Чего навалились все разом? Садитесь кружком да слушайте.

Мы посидели да и слушаем; а у меня сердце так и бьётся, будто выскочит.

— Я узнала, откуда те чумаки родом.

Я аж вскрикнула:

— О?.. а откуда они?

— Они все из Мазовища.

— А откуда ты знаешь?

— Со дна моря.

(Эта Мотря и вправду была такая, что и со дна моря достанет, что ей надо.)

— Тот, что к Домахе тянулся, Данило Дончук, а тот, что мне приглянулся, Кирило Савтыр.

— А какой же он, тот Кирило? — спрашивает Олена Яковенкова. — Тот белобрысый, весёлый?

— Ничего подобного! Я и не спрашивала про твоего белобрысого. Это уж Господь тебе судил, сестрица, а нам дурить негоже. Мой Кирило — золото, не чумак! Такие брови высокие, чёрные. Всё люльку курил; хмурый, будто думает на турка идти; а неподвижный, как будто из золота выкован! Слово сказал лишь раз, девчат не заигрывал, да и на меня что-то дважды взглянул, да и то вроде ненароком, специально. Аж мне беда: все шутят, все смеются, а он стоит, только брови поднимает. Такого журавля я себе и присмотрела! Да уж ничего не поделаешь, абы они с Крыма вернулись!

— Ну и что? — спрашиваю.

— Будут нас сватать, — говорит, — и засватают, как пить дать! А ну, девчата, возвеличим Домаху!

И начала:

Сияла звёздочка, сияла: "С кем ты, Домасю, стояла?" "С тобою, Данилко, с тобою, Под зелёною вербою; С тобою, чумаче, Данильцем, Под вышиваным рукавцем".

— Так скажи же, Мотре-сердце, как ты всё это знаешь? Кто тебе сказал?

— Посылала я сороку-белобоку, а она мне принесла две вести под правым крылышком: одну про Данила, а другую про Кирила.

И так смехами да шутками и отговорилась, а правды не сказала.

V

Наступает осень. Отработались в поле; справили обжинки. По улицам начали сваты ходить: только и слышишь, как девчата хвалятся:

— А я за своего Михайлика обручена!

— А меня отец благословил за Павлуся!

Грустно мне да тоскливо, словно в чёрную тучу вошла. Только и радости, как встречусь с Мотрей, наговорюсь.

Как я её просила:

— Скажи мне, милая, правду ли ты говорила, или то твои шутки? Кто тебе сказал, что будут сватать?

— А разве я не сказала, кого посылала? сороку-белобоку... — Да и начнёт смеяться. — Вот, сердце, я тебе дам добрый совет: чего не надо — не спрашивай. Подумай-ка лучше, как это мы с тобой в чужую сторону пойдём, да среди чужих людей. Какая у нас доля выйдет! Коли бы, Господи, счастливая! Приезжаем к своим родителям, к матушкам в гости. Вот я приеду нарядная да красивая, а ты ещё лучше; серой парой (ибо там все в Мазовищи серые волы), в намётках дымчатых, с любимым мужем. Пусть нашим врагам тяжко будет!

А как начнёт, как начнёт воображать, я и заслушаюсь.

Как-то занимаюсь в своём саду, бежит младшая сестра:

— Домасю! Домасю! сваты идут! Уже близко!

Ох мне горюшко! Побежала в хату, в сенях остановилась. Слышу — с отцом разговаривают, что пришли к вашей милости от пана Игната. Вышел отец двери открывать, я ему в ноги, кланяюсь да плачу:

— Батюшка родненький, не губите свою дитятю!

— А какой же враг тебя губить хочет! — говорит отец. — Хватит уж, хватит, не плачь!

— Разве мы будем тебя силовать, доченька? — говорят мать. — Чего ж плакать?

Я радостная, так благодарю их:

— Спасибо, маменька, что вы меня жалеете, что за немилого не отдаёте!

Отец, попотчевал тех сватов, поблагодарили за милость.

— А дитя наше, — говорит, — ещё молоденькое, пусть мы ещё сами её полюбим да научим уму доброму.

— Вот, доченька, — говорят мать, как уже проводили старостов, — это твой месяц, что за облако зашёл.

VI

Как избавилась от того горя, мне вроде и веселее стало; жду Данила с Крыма... как он вернётся, как увижу его! а подумаю, что, может, какая беда с ним в дороге случилась, то и сердце моё замрёт. Выйду себе, сяду где в саду да как задумаюсь, то мысль мысль сменяет; делать что — никакого желания нет. Так и маюсь целый день.

Одним утром так тяжко мне было! Когда слышу — зовёт мать:

— Домасю! Иди же в хату: Господь хороших гостей прислал.

— Каких, мамо? — спрашиваю, а сама так и дрожу.

— От пана Корния Дончука: сватает тебя за своего сына, Данила.

Боже ж мой милый! Я и не помню, как мать ввели меня в хату, как благословили! Подавали рушники (я вынесла самый лучший, вышитый), да и обручились мы.

Старики же советуются со сватами, а Данило склонился ко мне близко.

— Девица моя! — говорит. — Любишь ли ты меня так, как я тебя, сильно?

Я молчу... а так уж сладко мне его слушать! Каждый вечер, бывало, придёт ко мне в сад, да и ночь с ним мне не мигнется.

А мать говорят:

— Вот тебе, доченька, и тот месяц, что тебе на руки скатился!

VII

И Мотря обручилась с Кирилом Савтырем. Одним днём мы и повенчались. Тогда уж призналась:

— Посылала я, — говорит, — старую Бульбиху разузнать аж в Мазовище; так она обо всём расспросила и самого Кирила видела, и Данила, и вести те мне принесла.

После свадьбы спрашивает мой отец Кирила:

— Как же это ты, Кирило, женился? Если б своими глазами не видел, сроду бы не поверил, что такой бурлак да женился.

— Женился, пан Иван, — говорит Кирило, — как видите.