Они кричали на него приглушёнными, изменёнными голосами, что он не должен выходить, ведь его только и ищут, что там он ничего не сделает, что нельзя бросать жену и детей. Жена говорила, что умрёт без него.
Тем временем шум уменьшился и вскоре стих.
Только испуганные дети плакали в углу, всхлипывая всё громче.
— Варвара! Варвара! — звал пан Валериан. — Уведите детей в другую комнату, успокойте как-нибудь…
Вошла Варвара, тяжёлая, спокойная, с красными, голыми до локтей руками, и заговорила к детям так, что они сразу замолкли. Она обняла их тихими, грубыми, голыми руками и увела к себе.
В столовой тоже стало тише.
— Какие вы счастливые, — заговорила Татьяна Степановна, — у вас такая замечательная прислуга.
Пани Наталья обрадовалась, что нашла хоть один светлый момент среди этих страшных событий, на котором можно остановиться.
— О! Моя Варвара — золотая женщина… Это наш настоящий друг… Спокойная, рассудительная, преданная. И представьте себе, берёт всего-навсего три рубля в месяц…
— Добрый характер у неё, — добавил пан Валериан. — Четвёртый год служит… Мы привыкли к ней, она к нам… И детей любит.
Поговорив на эту тему, гости начали прощаться, но тут Татьяна Степановна вспомнила, зачем, собственно, пришла. Ей казалось, что панови Валериану после его речей на митингах опасно сидеть дома. Лучше бы переждать этот злой день где-то у соседей, в надёжном месте.
Горбачевский возражал. Напротив, лучше сидеть дома, не показываться на улице. Их квартиру ещё хорошо не знают, ведь они недавно сюда переехали, а увидев закрытые ставни, подумают, что дом пуст.
— Нет, нет, я останусь дома… Что будет, то и будет… — успокаивал их на прощание Чубинский.
Муж и жена остались одни. Он бегал по комнате среди клубов дыма, словно хотел рассеять тревогу.
Пани Наталья сидела подавленная.
Наконец Чубинский сел возле жены.
— Ну, не тревожься так сильно, — заговорил он к ней, стараясь быть спокойным. — Никто нас не тронет… Вот погремят немного и разойдутся…
— Я… я спокойнее… Ты не обращай внимания… просто нервы… Я тоже думаю, что ничего не будет…
Она едва сдерживала себя, чтобы не дрожать.
— Я уверен, что хулиганов мало, народ не пойдёт за ними…
— Да, конечно, хулиганов… …И не дойдёт до того, чтобы пролилась кровь…
— Ах, Боже!.. конечно, не дойдёт до того, чтобы…
Теперь, когда они остались одни, без людей, в этой тёмной комнате, окружённой чем-то грозным и неизвестным, и старались скрыть в разговоре друг от друга свои мысли и своё беспокойство, тревога росла, собиралась вокруг них, как гремучий газ.
Ведь разве он способен противостоять слепой злобе дикой толпы, которая не знает, что творит, он, безоружный! Она это знала.
Ну а если придут к ним? Что ж, если придут, они забаррикадируют двери мебелью и будут защищаться до конца. Они забаррикад…
— Дзень-дзелень… дзень-дзень!
Сильный, резкий звонок ударил в прихожей.
Чубинский даже вскочил.
— Не ходи… не открывай, — умоляла пани Наталья, ломая руки.
А звонок звенел, хрипел, бесновался. Чубинский кинулся на кухню. — Варвара! Варвара!..
— Тс… не кричи так…
Но Варвары не было.
Что же делать? Надо что-то делать. Где же Варвара?
Наконец вбежала Варвара.
— Это пан доктор звонят… Сейчас идут через кухню.
Доктор почти вбежал. Высокий, крепкий, он размахивал руками, как мельница крыльями, и уже на ходу кричал:
— Сидите себе, голубчики, и не знаете, что творится… Бьют, убивают… Перережут, говорю вам, как цыплят… Разгромили квартиру доктора Гарнье, уничтожили все его инструменты. Жену таскали за волосы, а Гарнье забрали с собой: он теперь несёт портрет впереди хулиганов. Вот вам раз.
— Ах, Боже! — Иваненко стащили с извозчика и разбили голову. Вот вам два. Зализко пришлось присягать на самодержавие, потому что били свирепо. Вот вам три. Акушерку Рашкевич, говорят, насмерть забили. Полиции нет, исчезла. Нас отдали пьяной черни… Надо всем собраться на площади у Думы. Слышите? Сейчас. Сейчас надо собраться и обороняться с оружием!
Доктор кричал так громко, будто на площади перед народом.
Пани Наталье тот крик разрывал грудь. «Ах, тише… тише… услышат…» — молили её глаза и страдальческое выражение.
Прижимала к груди руки и всё с ужасом шептала:
— О пан доктор… пан доктор… будьте милостивы… Ах, Боже…
Но доктор не слушал.
— Берите револьвер, — кричал он, — и пойдём сейчас!
— У меня нет револьвера, — сердито вскрикнул Чубинский.
— Фью-у! — даже свистнул доктор. — Как, у вас нет оружия? Так мы умеем только речи произносить, а как дойдёт до дела… Нет, голубчики, так не годится… Сидите же тут, пока вас не накроют, как курицу решетом, а я пойду…
— Куда? — кричал пан Валериан. — Это же безумие, вы ничего не сделаете…
Но доктор махал руками и с криком выбежал из дома.
На Чубинского напал теперь страх. Постыдный, подлый страх. Он это понимал. Что же делать? Куда деться? Он не хотел погибнуть такой бесславной, страшной смертью. Спрятаться? Нет, не одному, о нет, а всем, это само собой… Он огляделся по комнате. Жена стонала полубессознательная и сжимала руками голову. Варвара хлопотала у стола. Убежать? Куда? Десятки планов загорались в мозгу, как блуждающие огоньки, и тут же гасли. Нет, не то… не то… Звериный ужас гонял его по комнате, от двери к двери, а он пытался обуздать его и весь дрожал. «Не теряй головы… не теряй головы…» — говорило что-то в нём, а мысли метались, как у зверя, попавшего в ловушку. А? Что такое? Чего она хочет? Что-о?
— Завтрак подавать?
Ах, так это Варвара.
Это немного привело его в себя.
— Что вы говорите?
— Спрашиваю, подавать ли завтрак?
— Завтрак? Не надо. Вы же слышали?
— Как же не слышала… Х-ха!
Это «х-ха!» остановило его посреди комнаты. Он заметил, как дрогнуло лицо Варвары, словно спокойная вода от плеска рыбы, и одна из волн докатилась до него.
— Господ бьют… — жалобно пояснил пан Валериан и с удивлением увидел, что полное тело Варвары вздрагивает, будто от сдерживаемого смеха.
— Чего вы?
— Я та-а… И вдруг смех вырвался.
— Ха-ха!.. Бьют… и пусть бьют… Ха-ха-ха!.. Довольно господствовать… ха-ха-ха!.. Слава Тебе, Господи, дождались люди…
Она даже перекрестилась.
Лицо у неё залилось кровью, глаза загорелись, она упёрла руки в бока красными, голыми до локтей руками и качалась от смеха, как пьяная, так что большие груди её прыгали под поношенной одеждой.
— Ха-ха-ха!.. а-ха-ха!..
Она не могла удержать смех, неодолимого, пьяного, что клокотал в груди и только, как пену, выбрасывал отдельные слова:
— Ха-ха-ха! всех… истребить… ха-ха-ха!.. чтобы и следа не осталось… всех!.. а-ха-ха!.. — она даже всхлипывала.
Тот дикий хохот один носился по дому, и было от него так мучительно и страшно, как от бешеного танца острых ножей, блестящих и холодных. Словно дождь молний сыпал этот смех, было в его переливах что-то убийственное и смертельное, наводящее ужас.
Чубинский даже ухватился за стол, чтобы не упасть.
Тот смех бил ему прямо в лицо. Что она говорит? Что-то невозможное, бессмысленное…
Пани Наталья первой вскочила с места.
— Прочь! — крикнула она тонко и пронзительно. — Прочь!.. Она ещё детей мне зарежет!.. Гони её прочь!..
Варвара уже не смеялась. Только грудь её всё ещё вздымалась, а голова склонилась низко. Она взглянула искоса на хозяйку и, собрав в охапку посуду, тяжёлой походкой направилась на кухню.
Голые ноги гулко стучали по полу. Чубинскому стало душно. Он весь дрожал. Сделал несколько шагов вслед за Варварой и остановился… Что-то невозможное… непонятное… Какой-то кошмар.
Побежал на кухню и открыл дверь.
Там было светло.
Увидел Варвару. Стояла у стола согнутая, увядшая, спокойная и что-то вытирала.
— Вар…
Хотел говорить и не мог.
Только смотрел. Большими глазами, испуганными, острыми и необычайно зоркими. Он обнимал ими всю картину и мельчайшие подробности. Увидел то, мимо чего каждый день проходил, как слепой. Эти босые ноги, холодные, красные, грязные и растрескавшиеся… как у животного. Лохмотья на плечах, что не давали тепла. Землистый цвет лица… синяки под глазами… Это мы всё съели, вместе с обедом… Синий чад на кухне, твёрдую лавку, на которой она спала… среди помоев, грязи и копоти… едва прикрытая… Как в логове… Как то животное… Сломленную силу, что уходила на других… Грустную мутную жизнь, век в ярме… Век без просвета, век без надежды… работа… работа… работа… и всё для других… для других… для других… чтобы им было хорошо… им, только им… А он хотел ещё от неё дружбы!…
Не мог говорить. Зачем? Всё так ясно и просто.
Выбежал из кухни обратно в столовую.
— Ты видела? — бросился он к жене. — Не видела? Пойди посмотри… Почему она не бастует? — кричал каким-то необычным для себя голосом. — Почему не бастует?
Бегал по комнате, словно кто хлестал его кнутом; ему было душно, нечем дышать.
Подбежал к окну и, не помня себя, начал откручивать гайку. Быстро и нетерпеливо.
— Что ты делаешь? — кричала до смерти перепуганная жена.
Не слушал. Толкнул изо всей силы засов. Железный болт с грохотом ударил в ставню, эхо разнеслось под высокой потолочной балкой. Окно распахнулось, ударилось створками о рамы, и в комнату ворвалось жёлтое мутное светло. Осенний ветер вбросил внутрь целое облако мелкой холодной пыли и каких-то неясных хаотических звуков.
— Почему она не бастует?
Он ловил грудью холодный воздух и не замечал даже грозного гула улицы.
А улица стонала.
— А-а-а… — неслось где-то издалека, словно от прорванной плотины.
— А-а-а… — катилось ближе что-то дикое, и слышались в нём и звон разбитого стекла, и отдельные крики, полные отчаяния и ужаса, и топот ног огромной толпы… Скакал по улице извозчик, и гнался за ним грохот колёс, как безумный… Осенний ветер гнал жёлтые тучи и сам бежал из города.
— А-а-а… а-а-а…
1906, Чернигов
[30] — черносотенцы — члены монархических организаций «чёрных сотен» — вооружённых отрядов для борьбы против революционного движения 1905–1917 гг.