Рассказ
Бледная, невыспавшаяся пани Наталья отворила дверь из спальни в столовую, где уже стирала пыль Варвара. Застёгивая на ходу белую утреннюю блузу, она тихо и будто с испугом спросила:
— Вы ещё не открывали ставни?
Варвара бросила тряпку и собралась бежать.
— Сейчас открою.
— Нет… нет, не надо… Пусть будут закрыты целый день! — быстро и испуганно приказала она прислуге.
Крепкая Варвара удивлённо подняла на неё своё широкое, землистого цвета лицо.
— Сегодня что-то неспокойно в городе. Дурные люди ходят теперь то и дело по улицам. Как бы только к нам не забрались. Не ходите сегодня на базар. Есть ли у нас что варить?
— Мяса нет.
— Ну и ничего. Обойдёмся… Варите, что есть. На улицу же не выходите и никого не пускайте в дом. Нас нет дома… понимаете? Все уехали. Разве кто из знакомых, это другое дело.
Пани Наталья говорила эти слова приглушённым голосом почти на ухо Варваре, а её светлые близорукие глаза беспокойно блуждали.
Когда Варвара вышла, пани Наталья огляделась по комнате. В доме стоял полумрак, и только жёлтые полоски света пробивались сквозь щели закрытых ставней и растягивались в воздухе мутными струйками. Пани Наталья потрясла железные засовы от ставней, поправила гайки и тихо прошла в другие комнаты, согнутая и белая, как призрак. Осматривая все окна со стороны улицы, она прикладывала иногда к стеклу ухо и напряжённо прислушивалась. Оттуда доносились какие-то неясные, смешанные звуки, которые порой казались ей необычными и тревожными.
Она думала о сегодняшнем дне. Чем же он кончится? Мало ещё топтали людей конями, недостаточно пролили крови, — нужно было ещё натравить тёмный народ на интеллигенцию. Сколько она просила мужа: уедем куда-нибудь на это время, заберём детей — не захотел… и вот теперь дождались… Ах, Боже! И за что же? Ей невольно вспомнились грязные, бессмысленно составленные, грубые воззвания, которыми уже несколько дней засыпали город. Призывали бить и резать всех врагов правительства. Там ясно значилась и их фамилия. Да, адвокат Валериан Чубинский… Эта фамилия была ненавистна полиции, и теперь она стояла в списках…
В соседней комнате послышался детский смех и крик.
Пани Чубинская бросилась туда.
— Тс! Тише!.. Ах, Боже мой! Перестаньте же кричать!..
Она отчаянно махала широкими белыми рукавами, словно птичьими крыльями, а возле бледных уст залегли складки неизъяснимой боли. Она унимала детей и озиралась на окна, будто страшась, что живые голоса прорвутся сквозь них на улицу.
На помощь пришла Варвара. Её спокойные движения, с какими она хлопотала по дому, собирала одежду и натягивала детям чулки, уверенная тяжёлая поступь босых ног, серьёзное лицо — всё это внушало пани Наталье спокойствие. С такой верной, рассудительной женщиной казалось безопаснее.
— Вы были, Варвара, на улице? — спросила пани Наталья.
— Нет, не была. Постояла немного у калитки.
— Ну и как там… спокойно?
— Так… Приходили какие-то люди, спрашивали пана.
— Люди приходили? Какие же те… люди?
— А кто их знает… люди…
— Что же у них… было что-нибудь в руках?
— В руках? Цепы были.
— Цепы?
— Я сказала, что пана нет… Все уехали.
— Хорошо сделала, Варвара, хорошо… Помните же, Варварушка, что в доме, кроме вас, никого нет… Ах, Боже!..
— Варвара! Варвара-а! — послышался из столовой раздражённый голос пана Чубинского. — Почему до сих пор ставни не открыты?
Пани Наталья удержала рукой Варвару и метнулась в столовую.
Там стоял полууже одетый её муж и жмурил близорукие глаза. Он ещё не успел надеть очки, плохо видел, и лицо его среди светлых волос казалось растерянным и помятым.
— Валериан, милый, пусть так и будет… Это я велела… Ты знаешь, какой сегодня день. Я тебя сегодня никуда не пущу…
— Вот глупости. Пусть сейчас откроют ставни.
— Ах, Боже мой… Ну, я тебя прошу… Ради моего спокойствия… ради наших детей…
На лице пани Натальи выступили красные пятна.
Пан Валериан сердился. Что за выдумки! Всё равно никуда не убежишь! Но в глубине души он чувствовал, что жена поступила правильно.
Вскоре Варвара внесла самовар. Все сели за стол.
В комнате было темно и как-то странно. Жёлтые зайчики света дрожали на стенах и на буфете, ветер трепал ставни и стучал ими. Дети — мальчик и девочка, — поражённые необычной обстановкой, шептались между собой, пан Валериан раздражённо барабанил пальцами по столу. Стакан чая остывал перед ним, а он нетерпеливо покусывал свою светлую реденькую бородку и смотрел куда-то поверх очков. Уже несколько дней он замечал каких-то подозрительных людей, которые следили за ним, куда бы он ни шёл. По ночам у окон маячили какие-то тёмные фигуры и жались к заборам, когда на них обращали внимание. А вчера, проходя по улице, он отчётливо услышал за спиной ругательства, которые, несомненно, относились к нему. «Оратор, оратор», — злобно шипел какой-то здоровенный чёрный парень и сверкнул на него глазами, когда он обернулся. Пан Валериан ничего не сказал об этом жене, чтобы не тревожить её. И вдруг пронеслось у него перед глазами целое море голов… головы, головы и головы… вспотевшие, раскалённые лица и тысячи глаз, глядящих на него из тумана сизого пара. Он говорил. Какая-то горячая волна била ему в лицо, влетала с дыханием в грудь. Слова вырывались из груди, как хищные птицы, смело и метко. Речь, казалось, удалась ему. Ему удалось так просто и ярко изобразить противоположность интересов тех, кто даёт работу, и тех, кто вынужден её брать, что даже самому эта вещь стала яснее. И когда ему аплодировали, он знал, что то бьёт в ладони пробуждённая совесть… Да, но что будет сегодня?.. Будет ли что-то сегодня?
Чубинский взглянул на жену. Она сидела вытянутая и прислушивалась. На бледном лице застыл выражение испуганной птицы.
Эти закрытые окна действительно раздражают. Что там за ними, на улицах, на тех неизвестных реках, которыми плывёт чужой тебе народ, готовый каждую минуту разлиться морем страстей и затопить берега?
Вдруг что-то громко ударило в ставню.
Пани Наталья даже подпрыгнула на стуле.
На минуту все онемели.
— Ну, чего ты пугаешься? — рассердился пан Валериан. — Наверно, дети, шаля, задели ставню, как это часто бывает, а ты сразу невесть что подумала…
Из кухни вбежала Варвара.
— Что случилось, Варвара? — испугалась пани Наталья.
— Панич Горбачевский пришли… Они через двор зашли на кухню.
— А-а!.. Пусть заходит, пусть… — Студент Горбачевский уже показался из-за спины Варвары.
— Что там слышно, рассказывайте!.. — обратился к нему хозяин.
— Кажется, плохо. Всю ночь, говорят, у Микитки был черносотенный митинг. [30] Пили и советовались, кого бить. Прежде всего, будто бы, решили уничтожить «ораторов» и «домократов»…
— Ах, Боже…
— Вы не пугайтесь, пани… может, ничего и не будет. На улицах какое-то тревожное движение. Бродят кучками по три-четыре… Лица сердитые, суровые, а глаза хищные, злые, так и светятся огнём, как только увидят интеллигента… Дайте мне чаю…
Пани Наталья дрожащими руками налила стакан чаю и, расплескивая по дороге, подала студенту.
— Ну, что же дальше? — спрашивал пан Валериан, вскакивая с места и бегая по комнате.
— Спасибо. Прошёл через базар. Народу много. Там раздают водку. Идут какие-то тайные собрания, но о чём говорят — трудно сказать. Слышал только несколько фамилий: Мачинского, Залкина, вашу…
— Ах, Боже…
— Вы не пугайтесь. В воскресенье обычно больше народу и пьют водку… Можно ли попросить хлеба? Спасибо. А всё-таки удивляюсь, почему вы не уехали на это время из города? Бегу вот к вам — вижу: ставни закрыты, значит, никого нет, зашёл только спросить — куда и надолго ли, — а вы тут сидите себе… Вы рискуете, вы очень рискуете…
— Вот видишь. Разве я не говорила, разве не умоляла его — поедем куда-нибудь, заберём детей… — чуть не плакала пани Наталья, прижимая руки к груди и глядя на гостя умоляющим взглядом, как тогда на мужа.
— Эх, что теперь об этом говорить! — раздражённо вскрикнул пан Валериан и снова забегал по комнате. Он курил папиросу за папиросой и разбивал головой клубы синего дыма, что тянулись за ним длинными волнами, как туман в горах.
— Ах, что делается… что только делается…
Это сказала кто-то другой высоким женским голосом.
Все обернулись к двери из кухни, откуда, впуская на миг свет, влетела в столовую маленькая кругленькая женщина. Шапочка съехала у неё на бок головы, рыжие волосы растрепались и полыхали, будто она принесла на них пожар с улицы.
— Ах, как здесь темно. Где вы? Где вы? — Она ни с кем не поздоровалась, подбежала к столу и упала на стул.
— Мои милые, мои дорогие… вы ещё живы? А я думала… Уже началось… Толпа ходит по улицам с царским портретом. Я только что видела, как били Сикача…
— Которого?
— Младшего, студента… Не снял шапку перед портретом. Я видела, как его, уже без шапки, красного, в рваном пиджаке, согнутого вдвое, бросали из рук в руки и все били. Глаза у него такие большие, красные, безумные… Меня охватил ужас… Я не могла смотреть… И знаете, кого я видела в толпе? Народ… Крестьян… в серых праздничных свитках, в больших сапогах, простых степенных хлеборобов… Там были люди из нашего села, тихие, спокойные, трудолюбивые…
— Это худший элемент, Татьяна Степановна, — отозвался студент Горбачевский.
— Нет, не говорите так, я их знаю, я уже пять лет учительствую в том селе… А теперь убежала оттуда, потому что меня хотели избить: это старая дикая ненависть к барину, кто бы он ни был. У нас всех разорили. Ну, ещё богатых… Но кого мне жаль, так это нашей соседки. Старая вдовица, бедная. Один сын в Сибири, другой в тюрьме сидит… Осталась только старая хата да сад. И вот уничтожили всё, разобрали хату по брёвнам, сад вырубили, книги сыновей порвали… Она не хотела просить, как другие. А некоторые выходили навстречу толпе с иконами, с малютками, становились на колени в грязь и умоляли целыми часами, руки мужикам целовали… И тех пощадили…
— Ах, какой ужас, — машинально прошептала пани Наталья.
Она всё ещё сидела вытянутая, напряжённая, словно чего-то ждала.
— Тс… тише… — нетерпеливо прервала она разговор.
С улицы донёсся далёкий гул.
Все замолчали, повернулись к окнам и, вытянув шеи, застыли в ожидании.
Шум словно приближался. Было в нём что-то похожее на далёкий ливень, на глухое рычание зверей. «А-а-а… а-а-а…» — отражали высокие стены смешанные звуки, и тут где-то близко послышался топот ног по камню улицы.
— Ах, подлость… подлость… Я иду на улицу… — вскричал Чубинский и забегал по комнате, что-то ища.
Но на него набросились все.