I
Было это давно, лет более двадцати назад, когда на дороге, ведущей из Дрогобыча в Борислав, в один летний день встретились два молодых человека. Не знаю, могли ли где встретиться два парня почти одного возраста, но такие разные по характеру и внешности. Один — высокий, крепкий и красивый, шёл прямо и легко, часто улыбался и нередко напевал весёлые песни; его бедная, но чистая одежда и плотницкий инструмент в мешке за плечами сразу говорили, что это подмастерье столяра, идущий искать заработок в Борислав, который с недавнего времени начал оживляться и привлекать всё больше рабочих и промышленных людей. Второй путник был тщедушный, сгорбленный и оборванный еврейчик, почти со старческим, безжизненным лицом, малословный и как будто грустный. Его худые ноги едва поспевали за здоровым столяром, а маленькие запавшие глазки беспокойно бегали в ямках, словно чего-то испугались и хотели где-нибудь спрятаться. И он шёл в Борислав искать счастья, но не нёс с собой никакого инструмента, никакого средства для заработка.
— А на что же ты, Юдка, думаешь жить в Бориславе? — спрашивает столяр.
— На что бог даст, — боязливо отвечает сгорбленный Юдка.
— Ну, вроде так, всё в божьих руках, — отвечает столяр, — но ведь у нас говорят: бога зови, а руки прикладывай.
— У нас так не говорят, — коротко ответил Юдка.
— А как же у вас говорят? Хотелось бы знать!
— У нас говорят: кто на бога надеется, тому бог не даст пропасть.
— Ха-ха-ха! — расхохотался столяр и махнул своими крепкими руками. — Вот бы я попробовал не работать месяц, разве бог с неба спустится да накормит меня!
— Не говори так, Слимак, не гневи бога!
— Я не хочу бога гневить, но ведь бог же не зря дал человеку свои руки!
И он снова размахнул крепкими руками, словно собираясь ими горы разнести.
— Если бог захочет, то и твои руки не помогут, Слимак!
— Разве что отвалятся, а тогда и жить не захочу!
— И здоровы будут, и не помогут!
— Этого не будет!
— Посмотрим.
— Ну, ну, посмотрим.
Оба товарища во время разговора шли одинокой дорогой через поля. До Борислава оставалось ещё с полмили. Солнце стояло в зените и палило без пощады. Слимаку давно уже хотелось пить, да и Юдка уже некоторое время украдкой поглядывал на мешок за плечами Слимака, откуда тянуло запахом хлеба и сыра. У него самого не было ни куска хлеба, ни единого крейцера.
Вдруг Слимак свернул с обычной дороги в сторону, на крутой, осыпающийся холм. Юдка остановился на повороте.
— А ты, Слимак, куда?
— Да вот тут родник, хочу воды напиться.
— А может, и отдохнём немного?
— Ну конечно! Солнышко печёт, как огнём жжёт, а до Борислава мы и так ещё рано попадём.
— Пусть будет так.
Сели возле источника. Слимак напился воды, вынул хлеб и сыр из мешка, а, видя, что у Юдки ничего своего нет, пригласил и его.
— Но, может, тебе нельзя, потому что трефное?
— Э, — сказал Юдка, — наш закон в крайней нужде позволяет есть и трефное.
— А так, обычно, не позволяет?
— Нет, не позволяет.
— Ну, так хороший у вас закон, что его можно при нужде растягивать, как сапожник кожу тянет.
— Не говори так, Слимак, грех так говорить. Наш закон так же от бога, как и ваш, — сказал Юдка как-то боязливо.
Пообедали — и дальше. Вот уже и Борислав. Хотя до этого шли всё по сухой земле, хоть дождя не было почти неделю, но в Бориславе на всех улочках было глубокое липкое болото. Евреи, парни, рипники, повозки и тачки сновали туда-сюда. Шум, песни, крики и пьяные проклятия не смолкали ни на минуту.
— Куда же ты теперь, Юдка?
— Пойду искать себе место. А ты куда?
— Я здесь заказан на одну постройку, вон там, видишь? Должен там сделать двери, коробки и всю столярную работу. Ну, будь здоров!
— Бывай здоров, Слимак! А знаешь что? Если тебе когда-нибудь что-то понадобится, а я смогу — знаешь, я не такой еврей, приходи ко мне! Я тебе не забуду!
— Я к тебе? Ха-ха-ха! — рассмеялся Слимак. — А чем же ты мне поможешь, когда сам гол как сокол!
— Кто знает, Слимак, кто знает, что кому бог уготовил. Ещё раз говорю, приходи, Юдка тебе не забудет!
И разошлись.
II
Прошло десять лет. На главной бориславской улице только что открылся новый трактир. Он стоял на углу двух улиц, в очень удобном месте, хоть почти на локоть ниже уровня дороги, так что к дверям нужно было спускаться по ступенькам вниз. Рабочие днём и ночью заполняли просторную, грязную и сырую трактирную; песни, крики и ссоры не смолкали там никогда, и глухим гулом неслись по Бориславу через вечно открытые окна. Над дверью трактира была прибита табличка, выкрашенная в чёрный цвет, а на ней огненно-красными буквами было написано: "Bier und Branntwein-Ausschank des Judas Maultrommel". А в трактире среди пьяных рабочих вертелся, как юла, сгорбленный, хоть уже и не такой уж тщедушный, еврейчик — это был Юдка. А за стойкой стояла безобразная, как ночь, но богато одетая еврейка, обычно с одним или двумя детьми на руках: это была его жена.
Вечер. Толпами выходили рабочие с работы и расходились кто куда, но большая часть — по трактирам. У Юдки полно, как битком набито. Но что за грустный, понурый, измученный человек протискивается сквозь толпу к стойке? Его лицо, бледное и осунувшееся, говорило о перенесённой болезни. В руках у него два костыля, на которые он опирался, беспомощно волоча больные, исхудавшие ноги. Вот он с большим трудом добрался до стойки, остановился и огляделся.
— Что вам надо? — спросила еврейка.
— Юдку.
— Юдку? А зачем вам Юдка? Хотите водки — я и сама налью. А в долг — так и Юдка не даст.
— Нет, я не хочу водки, я бы хотел поговорить с Юдкой.
— Поговорить? — протянула еврейка и с презрением смерила глазами этого жалкого, оборванного бродягу. — Что вы ему скажете? Скажите мне, я передам.
— Нет, я хотел бы ему сам. А вот и он! — И оборванный бродяга обернулся к Юдке, который как раз протиснулся к стойке со стаканами и чарками в обеих руках.
— Der Goj will schmissen mit dir, — сказала еврейка Юдке. Тот обернулся и некоторое время смотрел на оборванного, но, очевидно, не мог его узнать.
— Вы хотели со мной поговорить? Ну, говорите, что хотите?
— Вы меня не узнаёте, Юдка?
— Нет, что-то не могу, — сказал Юдка, ещё раз взглянув на него.
— Правда, не сегодня это было, как мы с тобой, ещё молодые, шли в Борислав, помнишь?
— А, Слимак! Вот память у меня! Как же не помнить! Ну, что слышно, Слимак?
— Плохо слышно, Юдка. Беда у меня.
— А у меня хорошо, слава богу, — ответил Юдка.
— Вижу, вижу, — грустно сказал Слимак, качая головой.
— Знаешь что, Слимак, сейчас у меня нет времени с тобой разговаривать. Сядь вот тут на лавку, так… Malky, gib ejm a güt Bromfen, ün an Umbassen, hörst dü mech? А потом, как будет свободнее, поболтаем. Хорошо?
— Да, хорошо, — сказал Слимак и сел в углу возле стойки.
Было уже далеко за полночь, когда в трактире настолько поубавилось людей и стало тише, что Юдка смог уделить минуту. Он разбудил Слимака, который за это время, среди шума и духоты, уснул на лавке.
— Ну, Слимак, рассказывай, что у тебя слышно?
— Видите ли, — неохотно сказал Слимак. — Вот чего я за десять лет дождался. Жена спилась и умерла, промотала всё, что я имел. Сам я слёг, ноги отказали. Что теперь делать? На столярную работу не берут — там стоять надо, бегать, а я не могу. В яму тоже не пойду. Что делать? Руки здоровы, а, выходит, гнию заживо.
— А видишь, Слимак, не говорил ли я тебе, что бога учить не надо, как человека наказывать? У бога на всё способ есть.
— Ох, вижу уже! — вздохнул Слимак. — Сколько я натерпелся за эти годы, боже мой! Вот, седею!
— Ну, а что же теперь будет?
— А я знаю, что будет? Пришёл к тебе, Юдка. Помнишь, ты тогда сказал: приходи! Пока мог заработать, думал: заработаю. А теперь никак. Хотя, видишь, не так, чтобы совсем никак: руки здоровы, только ноги — вот беда!
— Так что же я тебе на ноги сделаю?
— Э, уж мне на ноги никто не поможет, разве лопата да мотыга, — сказал с жалобной усмешкой Слимак. — Но, может, ты нашёл бы для меня какую работу?
— Работу? Гм… — сказал Юдка и задумался. — Для тебя работу? Это трудно, бедняга Слимак! Но что делать, раз обещал человек, то надо как-то подумать. Ну, знаешь, Слимак, ложись вот здесь на лавочку. Małky, gib ejm a schmutzig Lałech ünter’n Kopp. Переночуй, а завтра посмотрим!
Сказав это, Юдка пошёл спать, а Слимак, вздохнув и помолившись богу, лёг на лавку, подложив под голову грязную тряпку, которую принесла ему еврейка, и вскоре тоже заснул.
На следующий день утром Юдка долго совещался со своей Малкой, бегал куда-то по соседям, а потом, около полудня, позвал Слимака в свою спальню, заваленную перинами и почти совсем тёмную.
— Знаешь что, Слимак, есть для тебя работа.
— Какая?
— Лёгкая работа, столярная. У тебя есть какой-нибудь инструмент?
— Да что-то есть: пара рубанков, сверло и топор.
— Ну, хорошо. Сверло можешь продать, сверло не нужно. Нужны только рубанок, топор и пила.
— А что же это за работа — только с рубанком, топором и пилой?
— Лёгкая работа, Слимак. Будешь строгать ручки для корбов и мельниц, дощечки, колышки, знаешь, такие мелочи. Даже верстака не нужно, можно на высоком стуле; будешь сидеть и свою работу делать.
— А почём? Сколько заплатите?
— Заплатите, Слимак? За что тут платить? Слушай, что я скажу! У тебя ведь нет жилья, правда?
— Нет.
— Ну, я дам тебе жильё, вот там, во дворе. Тихо тебе будет, спокойно, только сиди да работай. Слышишь? А есть тоже будешь, и стружки твои, разумеется, стружки! крупная щепа — ко мне. Ну, а одежда, может, у тебя есть какая-никакая, а?
— Да что-то есть.
— Ну, то хорошо. Если нужно, и то найдётся. Тряпку дам на постель, ну, и две пачки табаку в неделю, и каждую субботу две порции водки. Согласен, Слимак?
— Что ж, пусть так и будет, — мрачно сказал Слимак и опустил голову с таким печальным выражением, словно склонял её под тяжёлое ярмо, из которого уже никакая сила не могла бы его освободить.
III
Снова прошло десять лет. Приезд императора летом 1880 года собрал в Борислав тысячи людей со всей подгорской округи. Пошёл и я. С утра погода была прекрасная; весело беседуя, я шёл с группой знакомых крестьян, любуясь чудесными окрестностями и густыми овсяными снопами, что, словно звёзды на небе, белели кругом по полям. Однако недалеко от Борислава нас застал дождь, густой и промозглый, так что, дойдя до города, мы все промокли до нитки, а я особенно дрожал от холода, отправившись в дорогу лишь в одной лёгкой летней блузе из серого полотна.