В наклонённом в воду корче у берега, заслонённая крутыми лозовыми ветками, лежит здоровенная щука. Она спит. Потихоньку она разжимает свою пасть и выпускает воду зевками. Лежа брюхом на мягком иле, она слегка играет в воде красноватыми плавниками и хвостом, её открытые глаза ничего не видят. Она спит, как добротное полено, а в её рыбьем мозгу, словно лёгкие облачка, проплывают смутные сны.
Вот в её воображении мелькнул вчерашний голавль. Собачья бестия! Как хорошо она засела на него в камышах! Полностью укрылась. И он её не видел. Роясь своим тупым ртом в иле, он приблизился к ней совсем-совсем... И она вдруг кинулась на него, да что толку! В одном просчиталась — голавль был чуточку великоват для её пасти. Она на миг ощутила его голову между своими зубами. Но в ту же секунду голавль махнул хвостом, сильно ударил им по воде и, задев её головой за живот, юркнул в корягу. Вот бестия! Вот негодник! Щука сквозь сон гневно замахала брюшными плавниками и подалась на полдюйма вперёд. При этом она коснулась носом ветки и проснулась.
Рыбий мозг не удерживает впечатлений так, как наш. Проснувшись, щука уже не помнила того, что ей снилось. Не двигаясь с места, она повела тем глазом, что глядел в плёс. Что там слышно? Не шалит ли проклятая выдра?
При воспоминании о выдре у щуки задрожали спинные плавники. Там, на спине, у неё ещё болел шрам от выдриных зубов. Щука уже точно не помнит, когда это было, — её память не уходит дальше вчерашнего дня, — но страх перед выдрой — это у неё не сегодняшнее и не вчерашнее впечатление, а извечная, родовая традиция, что вместе с ней вылупляется на свет из материнской икры. В этом страхе щука рождается и растёт. Этот страх гонит её всю жизнь, не оставляет ни днём, ни ночью. Правда, днём этот враг не так страшен: днём он и сам обычно должен прятаться от других, сильнейших врагов, так что днём щука — хозяйка в воде. Но ночью! Ночью щука спит, а выдра бродит. И вот уже тысячелетиями у неё накапливается мудрость, как охранять себя ночью от выдры. Как бы ни любила она широкий плёс, глубокие омуты, вольный водный простор, на ночь щука вынужденно прячется под берега, в камыш или в завалы ветвей и коряг, ищет таких укрытий, где выдра не сможет её заметить или, даже заметив, не сумеет неожиданно схватить, а должна будет продираться к ней, плескаться — и тем разбудить свою жертву и спугнуть её к бегству.
Неподвижно лежит щука на своей мягкой постели, заслонённая крутыми лозовыми ветками. В плёсе тихо. Солнце недавно взошло и косыми лучами золотит самую середину плёса, оставляя в тени именно тот берег, под которым лежит щука. Из холодной воды поднимается против солнца лёгкий сизый пар. Тихо-тихо скользит вода в плёсе, гладкая, как зеркало. Не слышно ни звука. Ни одно малейшее движение не тревожит водного покоя. Малюсенькие рыбёшки, что днём тысячами снуют под поверхностью и то и дело высовывают ротики на воздух, теперь ещё спят в укрытиях. Вот здесь, прямо под щукой, на гладком глинистом дне дремлет целое стадо толстобрюхих вьюнов. Лежат рядышком, толстенькие и ладненькие, словно цыплята на жердочке. Щука шире разжимает рот, увидев их. Вкусные бестии, нечего сказать! Но ей ещё не пора завтракать. Вода ещё холодная, в желудке она чувствует остаток вчерашней плотвы, а в холодной воде пища переваривается медленно. И всё же сам вид этих невинных, толстеньких и медлительных вьюнов порадовал щучье сердце. Какие приятные создания! Щуке делается сентиментально на душе. Она любит вьюнков — не менее искренно, не менее нежно, чем паны своих подданных, чем пастухи своих овец. Сейчас, пока она не голодна, она готова бы прижать к сердцу любого из них или даже всех. Если бы только далися! Да где там! Эти глупцы боятся её, не верят, и она вынуждена хитростью подбираться, подкрадываться к ним, вынуждена силой удерживать, чтобы не уплыли. А раз рук у неё нет, только зубы во рту, то очень часто эти бедные добряки вместо того, чтобы оказаться на её влюблённом сердце, оказываются в её голодном желудке. Ай, как это грустно! Но что поделаешь — не её вина. Она так любит этих бедных, добрых, толстеньких вьюнов, а любовь, когда раз овладеет щучьим сердцем, становится непреодолимой. Ничего против неё не поделаешь.
Но постой! Что-то булькнуло в воде. Пошла лёгкая волна и пощекотала щуку по бокам. Что это такое? Щука не двигается с места, но прислушивается. Сонная леность всё ещё держит её тело в объятиях. Что это плещется в воде? Это не выдра. О, выдрино плескание она знает! Выдра шлёпает по воде грубо, громко, а потом ныряет и исчезает, бегая по дну, — а тут что-то иное. Щука лежит на своём месте, повернув морду к воде, и ничего не видит. Прислушивается, лениво шевеля плавниками, но ничего не видит. Плеск затих, только поверхность плёса всё рябит; лёгкие гребешки волн набегают один за другим и тихонько щекочут щуку по бокам, по мягкому, чешуйчатому брюху. Щекочут, ласкают её, и она будто засыпает снова. Она чувствует себя в безопасности в своём укрытии из перепутанных, крутых ветвей, пеньков и корней. Какой враг её здесь увидит? Кто сможет достать? Кто подумает, что она тут? А вон рядом с ней разве не лежит толстая ивовая ветка, такая же серая, такая же скользкая от водяного мха, такая же прямая и остроконечная, как щука? Не раз это бревно, занесённое сюда половодьем, было лучшей защитой для щуки! Издали глядишь — два бревна лежат под берегом. Даже старый рыбак Сарабрин пару раз попадался на эту хитрость. Раз даже, устав от долгого и безрезультатного хождения по реке, проходя мимо этого корча и увидев два бревна, он сердито тронул их багром и пробурчал:
— Вот ещё обманка не бревно, прямо как щука!
И каково же было его расстройство, когда эта «обманка не бревно» при прикосновении его багра что есть силы ударила хвостом, изогнулась полукольцом, метнулась стрелой напрямик, треснула его в живот, словно добрый пёсик, и, ударив ещё раз хвостом по воде, скрутилась и исчезла в глубоком плёсе.
— Тьфу ты, чтоб тебя! — бормотал Сарабрин. — Вот ведь! А это и вправду щука была, чтоб её! Вот ведь! А я, дурак, ещё и тычу её багром под нос, а сак на плечах держу. Ну, видел кто такого дурака, как я, а? Такую громадную щуку добровольно из рук выпустить!
Старый Сарабрин мог легко утешиться. Таких дураков, как он, было и есть куда больше на свете, чем ему казалось в минуту досады.
Вот хоть взять Антошку, сына Сарабрина. Парнишка уже большой, второй год пасёт. Казалось бы, и ума в голове хватает. А с этой самой щукой какую имел историю! Ведь на прошлой неделе взял его отец с собой на рыбалку.
— Пойдём, Антошка, — сказал он, подозвав его с другого конца огромного общественного пастбища. — Вот тут, в Горбачёвом плёсе, здоровенная щука есть. Я как-то чуть было не зачерпнул её саком, но боялся, что прорвёт. — Старик соврал. Ему было стыдно признаться, что сам спугнул щуку, приняв её за бревно. — Так вот я принёс невод. Пойдём, раздевайся! Затянем пару раз — точно наша будет!
Антошка не слишком охотно послушался отца.
— Вода холодная! — сказал он.
— Да где ж холодная! Гляди, как солнце печёт! Вода как парное молоко.
— Глубоко там.
— Не бойся! Ты пойдёшь по мелкому берегу, а я по глубокому.
Наконец мальчик разделся. Полезли в воду, протянули невод раз — нет щуки; протянули второй раз — нет. Идут всё глубже, а отец всё шепчет и наставляет сына:
— Осторожно, парень! Смотри! Вот здесь, под этим корчем, застанем. Тут она должна быть. Как только коснётся сети, сразу поднимай своё крыло!
— Хорошо, батя, — отвечает мальчик, а сам аж зубами стучит и дрожит — то ли от холода, то ли от нервного напряжения ожидания и страха, чтоб как-нибудь не упустить такую большую щуку.
Обставили корч.
— Внимательно, парень! — крикнул отец и бухнул багром в ветки. А щука как раз сидела в этом корче. Она видела рыбаков, видела, как они тянули сеть, но, будучи после хорошего обеда, поймав приличного голавля, не спешила уплывать. Лишь бульканье воды от багра испугало её, как удар, и она что есть силы рванулась головой в сеть.
— Поднимай! Поднимай! — крикнул отец. — Щука есть!
Ага, есть! Парень от страха и холода потерял соображение и вместо того, чтобы поднять нижний конец вправо, поднял его влево — открыл щуке ворота настежь. Она лишь булькнула, показала Сарабрину хвост и юркнула, куда глаза глядят. А старик замер, словно приговорённый.
— Ну, Антошка, — сказал он. — Думал я, что как умру, так самого большого дурака на свете не станет. А теперь вижу, что ещё большего после себя оставлю.
— А я вам разве не говорил? — добродушно и жалобно сказал Антошка. И оба, дрожа от холода и волнения, выбрались из воды.
Щука не слишком понимала всю важность этой истории. Её рыбий мозг, под влиянием многовековой традиции, куда больше боялся выдры, чем человека, и, спасшись из рук рыбаков, она и не осознавала толком, как близка была к смерти.
И в эту минуту она тоже не осознавала этого. Вода была ещё холодная, пищеварение шло в её желудке вяло, и она, не обращая внимания на лёгкий плеск, доносившийся к ней из дальних изгибов реки, лежала себе, то ли дремля, то ли покачиваясь в мечтах. О чём грезила она? Верно, о том, как на завтрак проглотит пару вьюнов, что в таком идиллическом настроении лежали на дне омутка, вон там перед её глазами. А на обед, когда солнце пригреет, вода потеплеет и есть захочется сильнее, она должна будет поймать голавля, одного из тех толстых, тупорылых и ленивых водяных гуляк, что, нажравшись всякой живности, в полдень выплывают наверх и, гордые своими пышными красными плавниками, прогуливаются к солнцу, таща за собой целые стайки глупой мелюзги — мелких плотвичек и уклеек. Что бы там ни было, а одному из них сегодня она устроит капут! Да и сегодня она не будет такой дурой, как вчера, не кинется на самого большого, того пузатого, величиной с поросёнка. Чур его, старого увальня! Пусть его дождётся Сарабрин. Она выберет себе кого поменьше. И так их в этом плёсе не меньше полусотни. Правда, сейчас их не видно, негодников! Они спят в пещерках, под брёвнами и в глубоких норах в глине на самом дне. Там они в безопасности и от выдры, и от щуки. Но пусть только пригреет — уж они, как непослушные, повылазят из своих нор, а тогда посмотрим!..
Эх, щучьи мечты! Чем вы надёжнее, ближе к осуществлению, чем человеческие?
В ту минуту, когда щука вот так расписывала себе дневной порядок нынешнего дня, мы её и увидели.