SCHON SCHREIBEN *
(* Краснопис, каллиграфия (нем.).)
В просторном втором классе нормальной школы отцов василиан* (* Василиане — монахи василианских униатских монастырей.) в Дрогобыче тихо, как маком посей. Приближается урок «красивого письма», страшный для всех не столько самим предметом, сколько фигурой учителя. В василианской школе все предметы преподавали сами отцы, а вот для письма они наняли светского человека, какого-то бывшего эконома или наставника — пана Валька. Пан Валько и поныне воображает себя экономом: хоть с нагайкой уже не ходит, но от тросточки не отказывается и не забывает применять её по назначению. Понятно, что дети, отданные хоть на час под власть такого учителя, дрожат заранее, и «краснопись» для них — настоящая мука.
Только малый Мирон сидит спокойно, почти весело на своей скамье. Ему странно, почему в классе вдруг стало так тихо, когда один смельчак, отправленный в коридор на разведку* (* Разведка.), вбежал и крикнул: «Валько идёт!» — и тут же наступила тишина. Малый Мирон не знает ещё пана Валька. Он только что прибыл из сельской школы, отец записал его во второй нормальный класс у отцов василиан, и сегодня — его первый урок красивого письма. Хоть в селе он был весьма слаб в этом предмете, не умел как следует держать перо в руке, ни одного ровного штриха провести, — всё-таки он ребёнок, не ему заранее тревожиться о том, чего он ещё не знает. Он лишь удивился, почему так неожиданно стало тихо, но не решился спросить кого-либо из соседей — ведь он их пока почти не знает. Да и, по сути, его это не очень и волновало. В этой, для других страшной и тревожной тишине он с ещё большим удовольствием предался своему любимому занятию — мыслям о родных краях. Нельзя сказать, чтобы он тосковал по ним: он знал, что каждую понедельничную неделю увидит отца и мать. Он просто представлял себе, как хорошо будет летом, когда он приедет домой и снова сможет бегать по пастбищам, сидеть у речки или бродить по ней за ковблями* (* Ковбля — разновидность мелкой речной рыбы.); мысли эти были радостные, светлые, а не печальные и не жалобные. Малый Мирон с наслаждением погружался в ту красоту природы, что расцветала в его воображении среди серых, холодных стен василианской школы, и не думал о буре, что надвигалась на класс.
— А ты чего скриптуру* (* Скриптура — тетрадь.) к письму не приготовишь? — прошептал один сосед Мирона, толкнув его в бок.
— А? — отозвался Мирон, нехотя выныривая из золотого сна.
— Скриптуру приготовь! — повторил одноклассник и показал Мирону, как положить тетрадь, чернильницу и перо, как это велит пан Валько.
— Идёт уже, идёт! — пронёсся шёпот по классу, будто приближался грозный царь: по коридору застучали шаги учителя «красного письма». Вскоре двери класса открылись, и вошёл Валько. Мирон взглянул на него. Учитель совсем не походил на царя. Это был мужчина среднего роста, с коротко подстриженными волосами на круглой, бараньей голове, с рыжими усами и такой же испанской бородкой. Его широкое лицо и развитые скулы вместе с большими, оттопыренными ушами придавали ему выражение тупой упрямости и хищности. Небольшие лягушачьи глаза сидели глубоко в ямках и злобно поблёскивали из-под лобья.
— А ну! — грозно выкрикнул он, захлопнув за собой дверь и размахивая своей кривой тросточкой. И от этого крика, как колосья на ветру в пасмурный летний день, так и склонились головы восьмидесяти пяти учеников над синими и красными линейками скриптур. В каждой руке дрожало перо. Один лишь малый Мирон, не знавший характера Валька, сидел, глядя прямо на учителя, и с интересом его разглядывал.
— А ты что?! — крикнул Валько, уставившись на него, и пошёл прямо к нему.
Мирон онемел от неожиданного испуга. Он каким-то инстинктивным движением развернулся и принял ту позу, в какой уже давно застыли его товарищи.
Валько взял мел, подошёл к доске, замахнулся и начал писать. Сначала — только буквы: маленькие и большие, гласные и согласные, без всякого смысла. Потом появились слова, а в конце и целые предложения: «Бог сотворил мир», «У человека две руки», «Земля — мать наша». Исчерпав тем самым весь запас своей учености, показав «высший» класс каллиграфии с кучей завитушек и длиннющими, как мир, «колбасными» хвостами, Валько положил мел, отступил, глянул с одобрением на надписи и, повернувшись к дрожащему классу, грозно выкрикнул:
— Писать!
На этом его «учёная» деятельность завершилась, теперь начиналась экономская. Чтобы продемонстрировать это наглядно, он стряхнул с пальцев мел, взял в руку тросточку и, как орёл, высматривающий добычу, сошёл с возвышения* (* Градус — возвышение, где стоит учительский стол.) и начал обход.
Первым, на кого пала его злая доля, оказался какой-то маленький, слабенький и страшно напуганный ученик. Весь в поту, согнувшись над тетрадкой, он изо всех сил старался удержать перо в дрожащих пальцах и, косо поглядывая на доску, выводил на бумаге крючочки, завитки и колбаски, какие только что изобразила уверенная экономская рука. Но увы, его рука дрожала, линии выходили ломаными и кривыми, перо скрипело, брызгало и всячески пыталось вырваться из пальцев.
Валько встал над ним, как палач над душой, и, злобно усмехаясь, без слова начал следить за его работой. Бедный мальчик почувствовал беду и окончательно потерял контроль над рукой и пером.
— Это ты так пишешь? — процедил Валько, но тросточка уже со свистом полоснула по его плечам.
— Ой-йой-йой! — взвизгнул мальчик, но тут же замолк под змеиным взглядом учителя.
— Ты лучше писать не умеешь?
— Умею, умею! — лепетал мальчик, сам не понимая, что говорит.
Учитель, возможно, и вправду верил, что ученик может писать лучше, и что он нарочно пишет плохо — возможно, из большой любви к его тросточке.
— Ну, смотри же! — И Валько пошёл дальше, не дожидаясь плодов своей «науки». Впрочем, плоды его не интересовали — он теперь был лишь эконом и ничем больше. Его глаза уже выискивали новую жертву. В углу сидел еврейский мальчик, который, по старой привычке своего народа, писал справа налево — старался выводить завитушки Валька от правой руки к левой, с конца строки к началу. Одну строку он уже завершил, а вторую начинал словами «сот бог а з к сир». Готовая строка ещё сносно выглядела, но новая — не готовая — бросилась Вальку в глаза.
— А ты как пишешь, Мойше?! — взревел он, подскочив к ученику.
Валько всех еврейских детей называл «Мойше», разве что это были дети богатых «тузов», перед которыми он благоговел* (* Респект — уважение.). Еврейчик, по фамилии Йонас Туртельтауб, услышав крик и увидев надвигающуюся угрозу, съёжился, как улитка в панцире, и перестал писать.
— Ха-ха-ха! — заржал Валько, разглядывая каракули.
— Пане профессор... — начал мальчик, но тут же запнулся.
— Иди сюда!
И, не дожидаясь, пока Йонка сам выберется из-за парты, схватил его за ухо и выволок на середину.
Увидев бедного Йонку — дрожащего, скрюченного, слюнявого от страха — весь класс расхохотался. Хотя каждый сам дрожал и съёживался. Но такова сила тиранского гнёта — стоит тирану усмехнуться, и все, кто под его пятой, будут хохотать, не замечая, что смеются над собственной участью.
— К доске! Ну-ка, пиши! — Валько стер часть своего текста и сунул мел в руку Йонке. Тот начал писать, как умел — справа налево. Класс снова рассмеялся, Валько усмехнулся, но вдруг его лицо насупилось* (* Заворситися — насупиться.), он повернулся к последней парте, где сидели самые старшие и крепкие ребята, и крикнул:
— А ну, задайте ему!
Мальчик затрепетал всем телом, попытался что-то сказать, но к нему уже бросились два «помощника» и повели на «градус». В классе воцарилась гробовая тишина. Вместо смеха — бледность. Только пронзительный визг Йонки раздавался среди каменных стен василианского монастыря.
— Достаточно! — сказал Валько, и Йонка, всхлипывая, вернулся на своё место.
Совершив это высокопедагогическое «дело», Валько продолжил обход. И снова удары тросточки сыпались на плечи и руки несчастных детей.
Что почувствовал от всего этого Мирон — трудно сказать. Он дрожал, как в лихорадке; в ушах шумело, в глазах всё кружилось, будто в бурю. Ему всё казалось, что следующий удар будет по нему. Написанные слова и строки прыгали перед глазами, распухали и путались, выглядели ещё хуже, чем были на самом деле. Он сам не заметил, когда перестал писать — перед глазами стоял серый туман.
— Это ты так пишешь?! — взревел Валько у него над головой.
Мирон вздрогнул, схватился за перо, макнул в чернило и повёл по бумаге, как бык тащил плуг за рога.
— Ты не знаешь, как держать перо?
— Не знаю... — прошептал Мирон.
— Что?! — взревел Валько. — Я тебе не показывал десять раз, не один?!
Мирон с изумлением уставился на разъярённое лицо Валька. Но вместо ответа учитель сжатым кулаком ударил его в лицо. Малый Мирон, как скошенный, рухнул на скамью, а со скамьи — на пол. Лицо залило кровью.
— Поднимите его! — крикнул Валько. Из последней лавки подскочили те же «помощники» и подняли обмякшего Мирона.