Солнце пылало кроваво-золотым огнем у самого заката. Кровавой полосой блестела Сви́ча среди тёмно-зелёной равнины, извиваясь между ивами. Шумела вода о камни. Чирикали воробьи в кустах лозняка, а в сердце бедного Николы клубилось горе.
IV
В те дни, когда всё это происходило, в Людвиковке случилась новость. В одной корчме возле Долины, стоявшей уединённо посреди поля, ночью была вырезана вся арендаторская семья. Один лишь мальчишка чудом укрылся за дымоходом и потом рассказал о резне. Людей, которые это сделали, он не знал и даже не понимал их речи. Подозрение пало на двух итальянцев, работавших в Людвиковке. Их и арестовали.
Те итальянцы работали «на спусте». Это была очень опасная работа. Один лесистый холм не лежал у воды, так что спустить с него срубленный лес было некуда: кругом — неприступные, заваленные огромными камнями дебри. А деревья на том холме были как раз самые лучшие и высокие. Директор лесопилки ломал голову, как добраться до них, и, в конце концов, придумал способ.
На полусклоне этого холма из-под скалы бил небольшой родник, который тонким ручейком стекал в долину и, бурля, терялся среди камней, чтобы уже у подножия горы успокоиться и тихо впасть в Свичу. От этого родника директор велел построить спуст (ризу) прямо на фабричный двор. Спуст этот был просто небольшой водопровод, сложенный из толстых деревянных брусьев в виде длиннейшего корыта. Как струна, он протянулся от фабрики над страшной, усеянной камнями, а кое-где заросшей ежевикой и диким хмелем пропастью — прямо в самое сердце того крутого холма. Со дна пропасти водопровод казался толстой верёвкой, а подпорки, на которых он держался, — длинными жердями, готовыми вот-вот зашататься и упасть. По этому деревянному корыту текла вода из родника, и с её помощью легче было спускать дерево с горы на лесопилку.
Но сама вода не могла сдвинуть с места огромные брёвна, хоть для облегчения скольжения их очищали от коры. Приходилось двум рабочим постоянно стаскивать эти колоды вниз по спусту. Это делалось так: рабочий, крепко врубив топор в один конец колоды, цеплялся за топорище обеими руками и, шагая по краю бруса, всем телом свешенный над бездной, волок по скользкому дну колоду за собой. Двигалось всё это не быстро, и работа была крайне опасной: если бы топор выскочил из дерева или руки рабочего соскользнули с топорища — его ждала неминуемая смерть на дне страшной пропасти.
Поэтому местные рабочие ни за что не соглашались идти на эту работу, хотя директор платил за неё по два ренских в день. Лишь те два итальянца согласились и, действительно, уже три месяца успешно справлялись с этим делом. Остальные боялись даже смотреть, как они, изогнувшись над пропастью, тянули брёвна вниз по спусту. Правда, вдоль главного корыта на подпорках были положены доски, чтобы удобнее было ходить, но если бы топор вырвался из дерева — доска не спасла бы рабочего.
Так что, когда Никола вернулся в Людвиковку, место двух арестованных итальянцев было свободно.
— Господин директор, — сказал Никола, входя в фабричную контору, — вот я снова у вас и прошу работы.
— Работы? — проворчал директор. — Ага, хорошо. Вот тут при спусте есть дело, хочешь?
— При спусте? — переспросил Никола.
— Я тебе хорошо заплачу — два ренских в день. Хочешь?
Никола задумался. От одной этой мысли веяло холодом, но выхода не было. Да и, в конце концов, о чём ему теперь заботиться?..
— Хорошо, господин директор! — сказал он. — Пойду на спуст, да будет воля Божья!
— Что, пойдёшь? — удивлённо переспросил директор и посмотрел на него. Он сам, казалось, теперь испугался смелости Николы.
— Да, пойду! — твёрдо сказал Никола.
На следующее утро возле спуста собралась целая толпа рабочих и фабричных надзирателей. Всем хотелось увидеть, как справится Никола с этой головокружительной работой. Никола уже был в лесу. Оттуда доносились крики и оклики рабочих, стук топоров и треск валящихся деревьев. Вот уже вкатили огромное бревно в корыто. Белое, очищенное от коры, смолистое дерево блестело на солнце. Вот и Никола. Он перекрестился, схватил обеими руками огромный топор с длинным прочным топорищем и, размахнувшись им над головой, врубился изо всей силы в толстый конец бревна.
— Ну, во имя Божье! Вперёд!..
Никола ухватился за топорище, наклонился, перевесился далеко над пропастью и с помощью других рабочих сдвинул бревно с места.
— Помедленнее! Осторожно! — кричали снизу.
Колода довольно легко скользила по дну спуста. Никола шёл уверенно по доске, шаг за шагом. Уже выходил над самой страшной пропастью. Более робкие отворачивались, не в силах вынести вида человека, ступающего, словно по нитке, между жизнью и смертью.
— Боже, спаси его! — шептали рабочие.
— Интересно, дойдёт ли? — шептал директор.
А Никола шёл. Глаза его были устремлены на бревно и на блестящий топор, что, словно огромный зуб какого-то свирепого зверя, вонзился в белое, блестящее тело колоды. За топором и бревном он уже ничего не видел и не слышал. Не чувствовал даже страха. Ему казалось, что он глазами держится за бревно, и если хоть на миг отведёт от него взгляд — тут же погибнет.
Но что это?.. Дрожит ли у него рука? Или топор качнулся в дереве? Николу сжало что-то за сердце. Он почувствовал, что топор вбит слишком слабо и вот-вот вырвется. Он хотел остановиться и поправить его, но что-то словно толкало его вперёд. Он взглянул вниз, в пропасть, и в тот миг у него закружилась голова, потемнело в глазах, и одно-единственное слово сорвалось с губ:
— Боже!
Единственный крик тревоги вырвался в ту же секунду из грудей всех, кто смотрел с противоположного берега. Никола только мелькнул — и камнем головой вниз рухнул в пропасть. Уже на первом остром выступе его голова разлетелась на куски, словно разбитая тыква.
— Боже! — вскрикнули рабочие при этом виде и бросились в долину, хоть и знали, что для бедного Николы спасения уже нет.
Его похоронили за Свичей у подножия высокой горы. Зелёная поляна, заросшая мхом и полевыми цветами, с двух сторон окружённая рекой, возвышается над ней так, что вода никогда не заливает её; там покоится его тело. Сви́ча пенится и ревёт вокруг, словно в бессильной злобе за свою жертву. Со всех сторон в задумчивости глядят высокие горы — на невзрачную зелёную могилку с одной стороны и на большую фабрику с красной трубой — с другой. В лещине кукует кукушка, будто спрашивая: «Кто здесь? Кто здесь?» А щеглёнок в высоких травах протяжно откликается: «Несчастный! Несчастный!» Лишь сердитая расписная сойка на одинокой ели дразнит: «Сам виноват! Эге! эге!..»
Львов, 20 декабря 1880.
——————————————
* Кто даст больше? (польск.) — Ред.