I
"Выставленный на публичную продажу участок под конскрипционным номером 29, собственность Николы Прача, оценочной стоимостью 150 ринских, вместе со всеми хозяйственными постройками, состоящими из стойла на одну корову и свинарника на одну свинью, для удовлетворения кредиторского требования Мортка Шиндера в сумме 40 ринских и издержек по исполнению. Начальная цена 150 ринских. Кто даст больше?"
Всё это, выкрикивая охрипшим от водки голосом, зачитывал с продолговатого синеватого полулиста бумаги судебный возный, который одновременно исполнял обязанности присяжного лицитатора. А прокричав, он несколько раз громко ударил молотком по доске, поставленной на колоде, заменявшей место служебного стола.
Хата и хозяйственные постройки, о которых, словно в насмешку, говорилось в лицитационном эдикте, — это была жалкая лачуга, всё под одной крышей, на которой было больше зелёного мха, лебеды и крапивы, чем соломы, построенная из прогнивших дощечек на вербовых столбах.
— Кто даст больше? — повторил на своём русско-польском, якобы официальном жаргоне возный. — Начальная сумма 150 ринских.
Вокруг стояло несколько крестьян в поношенных серяках и соломенных шляпах, а также два-три пейсатых грязных жида. Они переговаривались между собой, оглядывались по двору, где происходило это событие, но на оклик возного никто не отвечал.
А в стороне, у покосившегося забора, сидел на колоде сам Никола Прач, высокий, лет тридцати пяти, худой, как жердь, с лицом, иссохшим от нужды и болезни. На коленях у него сидел пятилетний мальчик, прижимаясь к отцу и с испугом поглядывая на чужих людей перед хатой. Рядом стояла его жена с младшим ребёнком на руках и фартуком вытирала слёзы.
— Кто даст больше? — кликнул возный, оглядываясь. На это подошёл к нему жид, сам Мортко Шиндер, и, левой рукой коснувшись ермолки на голове, сказал:
— Ну, зачем, прошу пана, давать больше? Я дам сорок.
— Мортко Шиндер даёт сорок; кто даст больше? Первый раз! — крикнул возный.
Никто не отзывался.
— Второй раз!..
Все молчали, слышно было только, как глухо всхлипывала Прачихa.
— Третий раз!
Громкие удары молотка по доске были ответом на этот оклик. Мортко Шиндер за свои 40 ринских стал владельцем участка и хозяйства, оценённого в 150 золотых ринских, а стоившего как минимум 200 золотых ринских.
— Ну ты, дурак, — обратился он к Николе. — Разве я не говорил тебе, согласись со мной, отдай мне половину твоей земли? А теперь, видишь, я имею всё!
— Бог тебя накажет за нашу обиду, ты, пиявка человеческая! — крикнула, заливаясь слезами, Прачихa.
— За что меня должен бог наказывать? Что я не по правде делал? Тебя саму пусть бог накажет, ты, дрянь! Сейчас же убирайся с моего двора!
Прачихa быстро вытерла слёзы и хотела что-то ответить Мортко, но Прач махнул на неё рукой и сказал сломленным, глухим голосом:
— Оставь его! Что теперь говорить? Ничего мы не исправим! Бог нас наказал, такова его воля… Пусть так и будет! Пойдём!
Он встал, взял за руку мальчика и пошёл, а за ним, обливаясь слезами, пошла и его жена с младенцем на руках.
— Вот так, кум, ещё одного хозяина не стало в общине, — переговаривались между собой крестьяне во дворе.
— Ну, видно, какой-то божий допуст на христианский мир!
— Эй, говорите, "божий допуст"! — сказал один, одетый чуть получше других. — Народ сам себе виноват, и всё тут!
— Эй, куме, куме, — ответил первый, — не говорите так. Хорошо вам, бог благословил, беды не знаете. А бедный, хоть самый порядочный будет, всё же двоих в одну рубаху сразу не оденет.
— Те-те-те, — отозвался богатый, — тоже пустые разговоры. Работать надо больше, рук прикладывать!
— Ой, да разве бедный не работает, пока глаза из орбит не лезут… Но что это всё поможет? Вот сейчас мы тут стоим, а знаем ли мы, не случится ли завтра с кем-то из нас то же, что сегодня с Николой?
— Такое, такое, — ответил богатый. — Не бойтесь, с хорошим, порядочным такое никогда не случится, а всегда с каким-нибудь бездельником, как этот Никола! Говорите что хотите, а я всё на своём — он сам себе виноват!..
II
Мир широк, а куда в нём податься бедному, беззащитному?
Никола Прач шёл вниз по селу, как во сне, а жена шла за ним, рыдая и причитая, словно по умершему. Был душный летний день. Люди работали в поле, и на селе никого не было видно. Дальше жена подбежала и поравнялась с мужем.
— Никола, куда ты идёшь?
— К Свече, — ответил он мрачно.
— Боже мой, что ты говоришь?
— Ну а куда теперь идти? Другого выхода нет…
— Да сохранит нас бог от этого, Никола. Не говори так! Вот тут живёт моя тётка, пойдём к ней, будем летом работать, а зиму как-нибудь перебьёмся.
— А потом?
— Потом… потом снова будем работать и, может, как-нибудь проживём среди добрых людей.
— Добрых?.. Ну-ну, стоит среди них жить! Нет уж, ничего из этого не выйдет.
И Никола пошёл дальше. Жена удержала его за руку.
— Побойся бога, что ты хочешь сделать? Ведь это великий грех! А меня на кого оставишь? А детей?..
— А живя, что я тебе и детям помогу? Глупая, пусти меня!
Но она не отпускала и упорно тянула его через мостик на тёткин двор.
— Знаешь что, — сказал наконец Никола, — если хочешь, иди к тётке…
— А ты?
— Я не пойду.
— Почему?
— Я не могу ни одной минуты жить в этой проклятой деревне! Если силой удержишь, повешусь. Так что лучше отпусти.
— Но куда же ты пойдёшь?
— Пойду на заработки, на Людвиковку, на тартак.
— На тартак? Господи боже, да ты же слабый, как комар! Что ты там сможешь делать?
— Не бойся, что-нибудь найду. А там сейчас нужны рабочие, так возьмут.
— А когда вернёшься?
— Как заработаю столько, чтобы выкупить своё добро у этого проклятого жида. Раньше нет.
Она вытаращила на него удивлённые глаза и тревожно смотрела ему в лицо.
— Никола, что ты говоришь?
— Что слышишь.
— Но ведь это…
Она не смогла договорить, что-то комом встало в горле.
— Когда будет, тогда будет, но так и должно быть. Или заработаю, или пропаду — что мне по такой жизни!
Он поцеловал жену и детей и медленным, неуверенным шагом пошёл дальше по дороге. Она, плача, смотрела ему вслед с мостика, пока он не скрылся за поворотом.
III
Год прошёл с того дня. Снова лето. С ясного неба солнце льёт жаркие лучи на высокие голые горы, на зелёные болота над рекой, на фабричные здания Людвиковского парового тартакa. Свича бурлит и разбивается о круглые камни; на нетронутых горах дремлют еловые леса, окутанные прозрачной синей дымкой. Среди котловины стоит сама фабрика, со всех сторон окружённая высокими штабелями толстых брёвен, словно огромной серой стеной. Из красной трубы вырывается дым и раздаётся пронзительный свист; внутри фабрики слышен яростный гул, писк, скрип и треск паровой машины, смешанный с оглушительным шумом воды и криками рабочих. А вдалеке на вершинах гор слышится тут и там стук топоров и хруст валящихся елей.
— Гура! — кричат лесорубы при каждом падении такого лесного великана, а затем начинается обрубка, великана очищают от ветвей и по утоптанной колее спускают вниз по горе к реке, которая доставит его прямо к машине. День за днём со всех вершин вокруг раздаётся этот стук и крик, день за днём сотни лесных великанов с хрустом скользят по голым осыпям гор в долину, чтобы там на воде ждать своей очереди лечь под безжалостные железные зубья паровых пил. И день за днём 14 установленных пил (гатров) грызут кости лесных великанов, словно 14 больших неутомимых червей.
Среди лесорубов работает и Никола вот уже год. Он стал ещё более измождённым и худым, но сегодня рубит с каким-то ожесточением, словно эта ель — его смертельный враг.
"Наверное, сегодня последний раз, господи, последний раз!" — думает он, высоко замахиваясь топором.
Сегодня он счастлив. В его ремне, завернутые в тряпицу, лежат в надёжном тайнике 50 ринских, заработанных за год. 40, рассчитывает Никола, будет жиду, а 10 — на начало хозяйства. Сегодня вечером кончится его работа, а завтра он пойдёт домой.
И действительно, на следующий день, ещё до рассвета, Никола Прач уже был далеко от Людвиковки. Он шёл быстро, задыхаясь. Мысли его витали в будущем, не желая ни разу взглянуть назад, где он не увидел бы ничего, кроме беды и нужды.
"Сначала пойду к жиду, — думал бедный человек, — выкуплю поле и хату, а потом уж к жене… "Пойдём, — скажу, — время пришло снова стать на своём!"
Эта мысль придавала силы его слабым ногам. Солнце клонилось к закату, когда он дошёл до своего села. Сердце забилось в груди, когда он издали увидел свою полуразвалившуюся хату и широкую корчму на краю села. Собрав последние силы, он поспешил туда.
— Добрый вечер, Мортко! — крикнул он, заходя в корчму.
— Здорово! А, это вы, Никола? — сказал Мортко. — Где же вы были, что вас так долго не было видно?
— Был на работе, — сказал Никола. — Слушай, Мортко, я тебе должен сказать кое-что.
— Ну, что такое?
Никола вынул из пояса тряпицу, развязал её и положил перед жидом четыре десятки.
— На, видишь! Отдай мне участок и хату.
— Что, что, что? — воскликнул жид и отступил. — Ты хочешь за сорок ринских купить участок и хату? Ха-ха-ха!
— Не купить, а своё вернуть.
— Вернуть? Ов, а как вернуть?
— Я тебе отдаю, что должен, а ты мне возвращаешь участок и хату.
— Овва! Ты, вижу, Никола, где-то набрался ума. У нас так не бывает! Мне за этот участок дают триста ринских. Я хочу четыреста, а тебе отдам за двести пятьдесят. Понимаешь?..
Никола застыл от этих слов. Жид, казалось, испугался, потому что юркнул в кладовую и запер за собой дверь. В корчме было несколько знакомых крестьян. Они обступили Николу, стали приветствовать его и утешать, но он стоял, как столб, не сводя глаз с того места, где минуту назад стоял жид. Долго-долго простоял так бедный человек, а потом обернулся к людям.
— Люди, разве такое может быть? — спросил он глухим дрожащим голосом.
— Что ж, кумочек, сделаешь жиду, когда всё в его руках? — ответил один.
— И права на это никакого нет?
— Нет.
— Ну! — сказал Никола и замолчал, только крупные жгучие слёзы покатились по его бледному, измученному, пылью припавшему лицу.
— Люди добрые, — сказал он спустя минуту, — возьмите эти деньги, прошу вас, и отдайте моей жене. Мне они не нужны! Поклонитесь ей от меня и скажите, что я скоро вернусь. А про то, что тут с жидом было, — ни слова! Слышите, ни слова!
— Хорошо, кумочек, хорошо!
— А теперь, будьте здоровы!
Он натянул шляпу на голову и вышел.