Когда начались обыски у Лещинской, тогда войт Гнат Майнус, наблюдавший за пахарями в поле, увидев эту ревизию, оторвал от плуга крестьянина Федя Туркова, послал его ко мне в лес с поручением — сообщить, что ко мне приближается обыск, и спрятать меня глубже в лесных оврагах; а пахарям в поле и свидетелям его распоряжения строго-настрого велел молчать. Комиссия обыскала имение и всю деревню, но не найдя меня, арестовала Грица Дзюрыка, которого, видимо, указал неизвестный доносчик. Чтобы заставить его выдать меня, приказала капралу всенародно перед корчмой, на глазах у всей общины, отсчитать ему 52 удара палкой; но комиссия не добилась успеха, потому что Гриц Дзюрык с нечеловеческим мужеством вынес эти удары и меня не выдал. Затем его арестовали и прибегли к хитрости — запугали его жену, что на следующий день мужа повесят, если она не выдаст, где я прячусь, — и этим страхом комиссии удалось добиться от слабой женщины признания, что я скрываюсь в лесу. После этого признания лес снова обыскали с солдатами и крестьянами, и 27 марта 1846 года меня поймали, а Грица Дзюрыка освободили из-под ареста — и, узнав обо всём, он сурово наказал жену за то, что она выдала место моего укрытия. Федя Турков, которого я когда-то наказал за проступок, после моего поимки принёс и вернул мне доверенные ему с глазу на глаз 200 злотых в серебре, добавив благодарность и признание, что та давняя кара сделала из него — преступника — честного человека и из бедняка — самого зажиточного хозяина в селе. Поэтому считаю своим долгом засвидетельствовать правду и выполненный этими людьми братский долг, и в то же время поблагодарить всю эту общину, особенно Грица Дзюрыка, за это поистине братское дело помощи и самоотверженности, пока провидение не даст мне возможности полностью исполнить долг благодарности»*.
К такому положению Никодим Пшестшельский не пришёл. Последнее упоминание о нём — это правительственный список расстрелянных во время бомбардировки Львова и борьбы на баррикадах 1 ноября 1848 года (см. рукопись библиотеки Оссолинских, №1780, перепечатано у Пепловского — *Z dziejów Galicyi*, II, стр. 139); имя Никодима Пшестшельского там значится под 25-м номером.
Мне остаётся упомянуть ещё о других исторических персонажах, упомянутых в этом рассказе. Генерал Юзеф Бем, один из выдающихся участников польского восстания 1831 года, прибыл во Львов 21 августа 1848 года с целью возглавить уже тогда задуманное восстание. Шнир-Пепловский рассказывает, что сразу после прибытия Бем «отправился к Выбрановскому (коменданту народной гвардии) и откровенно заявил ему, что если административный совет гвардии будет реорганизован так, чтобы в него вошли лица, совместно указанные Бемом и Выбрановским, и если этот совет вместо Народного совета возьмёт моральное руководство краем в свои руки, то гвардия получит сто тысяч французских карабинов и 200 тысяч франков наличными. Выбрановский обратил внимание генерала на то, что такая крупная партия оружия и денег была бы, без сомнения, очень желанной для гвардии, но выполнение условий, от которых это зависело, представляло серьёзную опасность со стороны *wichrzeń świętojurskiej partyi* и враждебного настроя «деревенского люда» (*Z przeszłości Galicyi*, II, 297). Очевидно, реорганизация гвардии, задуманная Бемом, имела целью поставить её на военное положение и обеспечить самому Бему «моральную» диктатуру над всем краем. Хотя Выбрановский и не принял его плана, Бем всё же продолжал агитировать за него; от покойного Ивана Борисикевича я слышал, что он ежедневно просиживал на Святюрской горе, составляя планы Львова для стратегических целей. В сентябре, как пишет Шнир-Пепловский, он снова подал Выбрановскому план реорганизации народной гвардии, при помощи которой надеялся с успехом *rozwinąć sztandar powstania*. Одновременно он опубликовал какую-то политическую прокламацию, которая привлекла к нему внимание властей и сделала дальнейшее пребывание во Львове невозможным. Этой прокламации я не видел; польские историки, стремящиеся представить львовское движение 1848 года совершенно невинным и легально-патриотическим, также её не цитируют.
Больше всего свободы я позволил себе с Курцвайлем, отождествив его с комиссаром, который в 1846 году проводил обыск в Ступосанах. Исторический Курцвайль был львовский сапожник и цехмистр, чех по происхождению, которого подозревали в шпионаже. 2 июля его арестовала народная гвардия вместе с чиновником магистрата Штроплем якобы за подстрекательство солдат против гвардии. Его держали несколько дней под арестом, потом передали суду, который, однако, освободил его. Цитированная в рассказе песенка про Штропля и Курцвайля — см. *Kurjer Lwowski*, 1848, №6, стр. 24.
В той же газете, №7, стр. 37, опубликован также юмористический протокол с Курцвайлем, где перечислены все его «преступления», а на стр. 963 — карикатурный рисунок с изображением его и Штропля.
Эти заметки адресованы историку, но могут пригодиться и критику, если он захочет проанализировать историческое содержание моего рассказа.
________________________
* Dosłownie: о моём доме (лат.). — Ред.
* 15 числа этого месяца был отпуст в Кальварии, куда собралось до 80 000 человек, из них треть шла через Бирчу. Можешь себе представить, каким приятным зрелищем было смотреть на этих разбойников, идущих на Кальварию смыть грехи убийств, чтобы потом снова убивать и грабить.
На Кальварии, без сомнения, мог бы вспыхнуть бунт, но поблизости стояли четыре роты солдат и четыре пушки. Однако одной ночью преступники всё же подняли тревогу, и все бежали кто куда мог, потому что, когда разнеслась молва, что они утром уже вырезали множество людей, можешь себе представить, что там творилось: комиссары и униатские ксёндзы из монастыря даже туфли растеряли, а львовские барышни в одной рубашке по лесам бродили. Потом солдаты хвастались, что если бы не они, поляки бы тут всех вырезали, — и это лишь для того, чтобы разжечь ещё большую вражду между людьми.
* Довольно многочисленный (польск.). — Ред.
* Засад святюрской партии (польск.). — Ред.