ПРЕДИСЛОВИЕ
Занимаясь долгие годы исследованиями по развитию национальной и партийной жизни в Галиции, а особенно по истории «бурных лет» 1846—1848 годов, я невольно обращал внимание на отдельные фигуры и эпизоды, которые, хоть и не стояли на первом плане исторической сцены и для профессионального историка тех времён должны теряться в массе или дают лишь одну черту для характеристики более широкой исторической картины, тем не менее привлекают к себе внимание беллетриста своим чисто человеческим содержанием, своей драматичностью. Такие эпизоды сами напрашиваются под перо повестника и новеллиста, и я не мог устоять перед этим искушением. Правда, из намеченных мною эпизодов я до сих пор опубликовал лишь два: «Герой поневоле», первоначально написанный по-польски как одна из глав повести «Lelum i Polelum» и также по-польски в сокращённом виде напечатанный в издаваемом г-ном Катнером календаре «Lwowianka», и более обширную повесть «Гриць и панич», опубликованную в «Літературно-науковому віснику» в 1899 году. Кроме того, у меня с давних пор были начаты ещё несколько рассказов из этого цикла, главным образом рассказ «Резуны», который я, однако, завершил лишь в этом году.
В настоящем издании я изначально намеревался поместить все рассказы «Из бурных лет» в одном томе, но, убедившись, что из-за объёма материала это невозможно, разделяю их на два томика; рассказ «Герой поневоле», предназначенный сначала для этого тома, будет помещён во втором. А теперь ещё несколько слов об источниках тех двух повестей, которые включены в данный том.
Разумеется, историческая повесть — не история, а повестник, даже если он пользуется историческими документами и изображает факты в соответствии с ними, не должен скрывать ни от себя, ни от публики, что он ни на мгновение не перестаёт быть беллетристом, «трувером», то есть выдумщиком, по удачному выражению средневековых французов. Исторические документы, даже если их использовать тщательно и щедро, дают ему отдельные черты для характеристики времени, бледные контуры людей и событий. То, что составляет суть художественного произведения — индивидуальная жизнь, движение и тепло — автор должен привнести сам. Конечно, и историк отчасти выполняет схожую задачу, но лишь схожую: он должен на основании документов угадать и передать читателю дух и характер эпохи, выявить за тысячами мелочей основное течение, за отдельными явлениями — великий закон развития, за индивидуальными чертами — типичное. Беллетрист же, наоборот, схватывает явления на лету, в вихре исторических событий он хватается за индивидуальность, вытаскивая её, словно красную нить из пёстрой ткани, и лишь на этой индивидуальности, словно рикошетом, показывает великие исторические события, даёт нам взглянуть на них как бы через небольшое окошко. Его цель здесь, как и везде, — изображение человеческой души в её стремлениях, страстях, борьбе, триумфах и падениях; чем живее он нарисует на данном историческом фоне своих героев именно как людей, а не как манекенов в исторических костюмах, тем лучше и долговечнее будет его произведение.
Всё это я говорю, разумеется, не pro domo mea*. Насколько мне удалось в этих повестях изобразить живых людей и одновременно передать колорит и настроение конкретных исторических мгновений, судить не мне. Мои рассуждения пусть будут свидетельством того, как я понимал свою задачу, а не суждением о том, как я её выполнил. Для подобного суждения я привожу здесь некоторые материалы.
Рассказ «Резуны» основан в первую очередь на рассказе моего пок[ойного] отца, который неоднократно, пусть и в общих чертах, вспоминал о переполохе, вызванном в Кальварии приходом большой толпы мазурских резунов осенью 1846 года. Поэтому первый набросок этого рассказа в стихотворной обработке входил в состав поэмы «Панські жарти», основанной также на рассказах отца. Но позже, перерабатывая эту поэму для печати, я исключил этот и некоторые лишние эпизоды и пытался обработать известие о приходе резунов в Кальварию в отдельной поэме. Однако и этот план я оставил, когда в 1884 году наткнулся в архиве г-на Вол. Федоровича в Вікні на письмо одного современника, в котором содержится следующее сообщение об этом, насколько мне известно, неизвестном историкам того времени факте. Письмо написано из Бирчи 18 октября, через три дня после события, и вот что о нём говорится:
«15 числа сего месяца был отпуст в Кальварии, где находилось около 80 000 человек, треть из которых проходила через Бирчу. Можешь себе представить, какое это было приятное зрелище — наблюдать этих разбойников, которые шли в Кальварию, чтобы избавиться от греха убийства, чтобы потом снова убивать и резать. В Кальварии, наверное, случилось бы какое-нибудь беспокойство, но неподалёку стояли четыре роты войска и четыре пушки. Тем не менее, кажется, в одну из ночей воры подняли такую тревогу, что все, кто только мог, бежали, потому что разнеслось, что утром уже многих вырезали, и можешь себе представить, что там творилось: комиссары и униатские священники из монастыря позабрасывали свои башмаки, а львовские барышни в рубашках бродили по лесам. Потом военные хвалились: если бы не мы, поляки бы тут всех вырезали, — а всё для того, чтобы разжечь ещё большую ненависть между народом»*.
Автор этого письма подписался «Адам» — фамилию мне не удалось установить; очевидно, это тот же Адам, который в очерке Юзефа Якубовича «Światło i cienie» рассказывает о своей «Obronie dworu i miasteczka Birczy w ziemi sanockiej r. 1846» (см. Album Lwowskie, wydane przez Henryka Nowakowskiego, Lwów, 1862, стр. 201—203). Значит, этот г-н Адам — отчасти историческая фигура, хотя современные польские историки того времени, такие как Осташевский-Баранский и Шнир-Пепловский, об этом эпизоде молчат.
Куда более заметной фигурой был один из героев второго рассказа, помещённого в этой книге, Никодим Пшестшельский. Историки польской конспирации 1846 года утверждают, что он вместе со своим братом Винцентием был организатором революционного движения в Турецком повете. Оба они, по словам Шнира-Пепловского (Z przeszłości Galicyi 1772—1862, т. II, Lwów, 1894, стр. 172—173), вместе с Альбертом Стшелецким поддерживали тесные связи с повстанцами в Сяноцком повете, но ревизия, проведённая 22 февраля комиссией, присланной из Самбора с сильным военным сопровождением, помешала реализации их планов. Несколько больше подробностей приводит Осташевский-Баранский (Krwawy rok, opowiadanie historyczne, Złoczów, стр. 166—167), хотя и допускает ошибки, называя организаторами Турецкого повета Льва Мазуркевича, эмигранта, и Юлиана Госляра, который в день резни только что прибыл из Венгрии в Гачов и там был арестован мазурами (см. Schnür-Peplowski, Z dziejów Galicyi, т. II, стр. 164). Осташевский-Баранский указывает, неизвестно на каком основании (ведь оба этих господина, по похвальной польской традиции, не цитируют свои источники), что Никодим и Винцентий Пшестшельские были держателями Турки, что вместе с ними агитировал ещё третий Пшестшельский — Альберт, владелец имения Комарники (Шнир-Пепловский, как мы видели, упоминает об Альберте Стшелецком, а не Пшестшельском), и пишет, что отделение в Турке было «wcale liczny»*, но накануне восстания кто-то выдал конспираторов. Узнав, что староста Гицгерн уже ранее отправил в Турку сильный отряд войска (то есть план, по-видимому, был выдан заранее!), они были вынуждены отказаться от своих намерений. И действительно, прибыл крупный военный отряд под командованием протоколиста Костгайма, который в течение четырёх дней проводил ревизии. Одновременно за счёт управления камерными имениями были сформированы многочисленные и сильные отряды урлопников под командованием в основном финансовых стражников.
Любопытно, что оба польских историка промолчали о том, что произошло дальше, и при этом проигнорировали одно весьма интересное свидетельство — собственное заявление Никодима Пшестшельского. Оно было напечатано в 1848 году в № 8 польской газеты «Rada narodowa» от 29 апреля. Привожу этот документ, который стал основой моего рассказа, в дословном тексте.
«Ja, Nikodem Przestrzelski, więzień stanu, w r. 1846 w miesiącu lutym przed tajną policyą i strażą finansową uchodząc, d. 25 lutego w wieczór przybyłem do wsi Stuposiany cyrkułu Sianockiego, mej niegdyś dziedzicznej, z prośbą, by mię jej gromada przed ścigającą mię siłą ukryła. W tym celu powierzyłem się najprzód kmieciowi Hryc Dziuryk, który z radością mię powitawszy, wszelką pomoc obiecał i słowa swego uroczyście dotrzymał; albowiem najprzód zawiadomił o mym pobycie swych sąsiadów: Fedia Turków, Andreja Mycak wójta, Jurka Majnus, a w końcu całą gromadę, przechował mię częścią w swej chałupie, częścią w lesie, cztery przeszło tygodnie. Gromady tej kmiecie koleją karmili mię, dzieląc się ostatnim kawałkiem chleba ze mną, i koleją dodawali mi codzień innego towarzysza mego ukrycia dla obrony i pociechy mojej, nadto przesyłali mi przez tychże wysłanników wiadomości o usiłowaniach i krokach przez władzę do mego wyśledzenia poczynionych, a w szczególności donieśli mi, że Czaczkowski rządca dóbr kameralnych Łowna w miasteszku Lutowiskach podczas targów i jarmarków głosił i obiecywał 200 zł. m. k. nagrody za wyśledzenie moje, i zarazem przysłali mi zapewnienie, że żadne obietnice nie zdołają nakłonić ich do wydania mię; że mię przeciw każdemu z narażeniem siebie bronić będą. Dotrzymali wiernie tego przyrzeczenia; bo gdy powzięto poszlakę, że się ukrywam w lasach gór Sianockich i wysłano komisarza cyrkułowego i finansowego z oddziałem wojska, aby za pomocą gromad kikunastu wsie okoliczne i lasy wspomniane przejść, przeszlakować, przerewidować, gdy kolej rewizya przyszła na wieś wspomnianą Stuposiany, dwór i mieszkanie p.