Злость овладела его сердцем, ему было досадно и на жену, и на того пятизлотника… А вернуться без водки никак нельзя. К счастью, встретился кум и одолжил на кварту…
Старуха сварила картошку, и так-сяк приняли свата.
Пятизлотник пережил ещё один опасный час, но, видно, для того лишь, чтобы стать причиной раздора между мужем и женой… Хома никак не мог уложить в голове, что он должен терпеть голод, когда в сундуке лежат деньги — хоть и небольшие, но всё-таки можно было бы залатать ими хоть одну дыру в хозяйской нужде… Хима тряслась над своим сокровищем, над своими «белыми деньгами»; она так привыкла к своей мечте подарить пятизлотник внучке, что попытки истратить его на что-то другое раздражали её, несказанно сердили.
На следующий день пошёл Хома по соседям занимать хлеба, да никто не дал: в этом году у каждого туго, у всех неурожай сократил запасы. Пошёл Хома к жиду, без особой надежды, помня поговорку: «Только и родня моя, что одни жиды». Но и жид не дал: «Много, говорит, набрали у меня люди без денег, а никто не спешит отдавать…» Понурившись, потянулся старик домой с пустыми руками, и не думал, что дома ждёт его новое несчастье: соцький с десятником пришли взыскивать подать…
— Погодите, добрые люди, — взмолился Хома, — я отдам… А теперь, ей-Богу, нечем… Хлеба ни крошки… Сами знаете, какой нынче тяжёлый год: нет хлеба, негде и заработать…
— Мы уж это слышали, старый! Одну и ту же песню поёшь! Нам что — нам хоть тресни, а дай, начальство велит, и так уже наслушались про эти недоимки! — загомонили сельские посыпаки.
— Да что же вы возьмёте, коли у меня и копейки ломаной нет за душой!..
— Найдём, что взять… Дай, дед, хоть часть денег, а то одежду заберём.
— Говорю же вам, что нету! — вскрикнул в раздражении Хома.
— Нет?.. Ну хорошо! Эй, бери свиту с жердки! — крикнул соцький десятнику.
Десятник подскочил к жердке и потянул Химину свиту.
— Не тронь! — вскочил Хома к десятнику и ухватился за свиту. — Не тронь! Не допущу, чтобы у меня грабили одежду… Эй, Хима, давай того пятизлотника этим безбожникам, а то ведь и душу вытянут из человека!..
Хима, что стояла до того немая и бледная, как смерть, услышав про пятизлотник, стремглав кинулась к сундуку, упала на него и крепко вцепилась в крышку.
— Не дам! — закричала она. — Не дождётесь взять пятизлотника!
— Пусти! — толкнул Хома жену. — Я сам достану!
Но Хима крепко, словно клещами, вцепилась руками в сундук, и Хома никак не мог стащить её с крышки.
— Берите свиту, чтоб вас за зубы взяло! — кричала Хима. — А пятизлотника не дам!
Десятник, недолго думая, закинул свиту на плечо и вместе с соцьким вышел из хаты.
Хима сидела на сундуке бледная, почти жёлтая, дрожащая и испуганная; руки закоченели на крышке, затуманенные глаза бессмысленно глядели на дверь.
Хома тяжело дышал, аж сопел; он постоял молча на месте, потом нахлобучил шапку и вышел из хаты, хлопнув дверью…
Оставшись одна, Хима заплакала. «Господи, — думала она, — за что на нас отовсюду одно горе, одна беда? Чем мы прогневили тебя, Боже, что так на старости лет караемся?..» Слёзы катились по её старому лицу, капали на сундук, на передник, а она сидела печальная, как сама печаль, и уж забыла про своё сокровище, про пятизлотник, который недавно защищала от ненасытных сборщиков…
Вечер застал её на сундуке, темнота окутала хату, а Хима не зажгла света — ей было не до света…
Вечером пришёл Хома, хмурый, как небо осенью. Он молча сел на лавку и уставился в угол.
— Хома!
Тихо.
— Хома!
— Ну?
— Вот я надумала… Пошёл бы ты к пану, попросил бы денег за отработки… Может, он и даст. Завтра суббота, пойдут люди на расчёт, пойди и ты да попроси хорошенько, может, сжалится…
— Эх, не даст!
— А ты пойди, попроси ласково, может, и даст…
Старики замолкли, но надежда на панскую милость едва заметным светом осветила их сердца, как целебная вода окропила сердечные раны…
На другой день вечером возвращался Хома от пана.
— Ну? — встретила его на пороге Хима.
— Дал! Пять дал за отработки, на свеклу…
Хима перекрестилась.
Счастливые, они тут же собрались выкупить свиту, а на остальное купить кукурузной муки на мамалыгу, потому что ржаная дорогая. Хоть не хлеб, а всё же веселее будет, чем на одной картошке.
Поужинав, старики легли спать.
Но не спалось им.
Всё, что они пережили за эти несколько дней, теперь вставало перед их глазами как на ладони. Пока голод заглядывал им в лицо, они старались отвернуться от него, боялись о нём думать… Теперь, когда неожиданная помощь дала им возможность хоть на несколько дней избавиться от горьких забот о куске хлеба, они с любопытством всматривались в своё горе, сами заглядывали в глаза своему врагу, потому что он и теперь ещё махал над ними своим чёрным сухим крылом…
«А что было бы, — думал Хома, — если б и пан не дал денег? Неужто погибать с голоду?.. Что такое голод? Небольшое слово, а страшное… Мы ещё, слава Богу, не совсем погибали, а и то было так горько, так тяжело, что, кажется, выбежал бы на улицу да и выл, как пёс… А ведь говорят, в какой-то стороне теперь голод… Настоящий голод… И не одно село, не два, а, говорят, множество людей без крошки хлеба, умирают с голоду…»
Хома не знал, в каких это краях голодают люди, какой они веры, на каком языке говорят, он только слышал, что они голодные, и ему чудились толпы голодных, измождённых, печальных людей, что от тоски и голода чуть ли не воют, как собаки, и ниоткуда нет помощи беднягам…
«Поставили в церкви кружку для пожертвований, — думал Хома, — и дал бы человек на тех голодных что сможет, да что же — дай, голодный, хлеба!..»
Хима лежала на лавке, раскрыв глаза, и в её голове мелькали думы: «Достал, слава Богу, старик немного денег… Хоть на какое-то время утихнет, а то и дышать не давал мне с тем пятизлотником. Всё твердил одно: дай да дай!.. Да что с тех денег? Ненадолго хватит, надо картошкой приживляться… Хорошо, что хоть картошка есть… А у тех голодных, про которых читал батюшка в церкви, пожалуй, и картошки нет! Вот где беда: мы-то сами, нас двое, а если, не дай Бог, семья большая, детки малые, пищат от голода, а тут ни крошечки, ни росинки… Кабы ближе, дала бы с мерку картошки… От чистого сердца помогла бы… Ох, я-то знаю, что такое голод, а там, видать, ещё хуже творится…» И перед глазами Химы вставали картины, одна другой печальнее, одна другой страшнее; и сердце её замирало от жалости к тем голодным, хоть и незнакомым людям… «А может, — и мелькнула в голове её мысль. — Нет-нет! — отгоняла Хима незваную мысль, что пугала своей необычностью. — Не дам!.. Это не моё, это внучкино… А может…» Старуха застыла, оборвав мысль, словно прислушиваясь, что скажет сердце, как согласится с этой мыслью…
«Господи! — думал Хома. — Чего это голодные мерещатся мне сегодня? Может, это знамение какое? Конечно, хорошо бы помочь, ведь сытому голодного не понять, как говорят, а с миру по нитке — голому рубаха. Хочется мне сказать что-нибудь бабе, да боюсь… Она и так сердита на меня за того пятизлотника… А может, сказать?..»
— Хима! — решился Хома. — Ты спишь?
— Нет, что-то сон не идёт… И у меня в голове всё вертится… голодные мерещатся, из тех краёв, где голод…
— Вот именно! И мне они на уме вертятся… Видно, страдают там бедняги?!
— А то ж! Знаешь что, Хима? Я думаю…
— Про пятизлотника?
— Ага… если бы нам его… то есть… в кружку для пожертвований…
Хима не ответила. В хате стало тихо; Хома слышал, как колотилось его сердце, потому что он сам удивился своей смелости.
— Отдадим… Если уж ему идти на что-то другое, пусть лучше пойдёт на голодных. Завтра отнесу в церковь.
— Вот так лучше! — с облегчением вздохнул Хома.
Старики помолчали, глубоко вздохнули, а вскоре заснули.
На другой день, собираясь в церковь, Хима открыла сундук, вынула тряпицу с пятизлотником, развернула её, оглядела своё сокровище, которое тридцать лет берегла как зеницу ока, и снова завернула. Её руки невольно сделали движение к сундуку, но она быстро подняла их и спрятала узелок за пазуху.
После службы божьей Хима подошла к кружке для пожертвований, неторопливо вынула из тряпицы пятизлотник, подержала его в руке и опустила в кружку.
Цок!..
Долгую минуту стояла Хима перед кружкой, вслушиваясь, как этот звон «белых денег» звучал в её ушах, но на сердце у неё стало и радостно, и светло, словно на Пасху.
Перекрестившись на иконы, Хима неторопливой походкой направилась домой…
***
В тот же день батюшка вынимал деньги из кружки. Увидев среди медяков серебряный пятизлотник, он немало удивился.
— Посмотрите-ка, — сказал он, рассматривая старые деньги, — а я и не знал, что среди моих прихожан есть такие богачи!..
29 февраля 1892 года, с. Лопатинцы