Что бы она сказала.
Мещанин!.. балагур!.. ей нужен декорум... поединок...
— Ну что ж — пусть будет поединок...
Это он говорит вслух, садится на кровать и уставляется в темноту.
И вдруг представляется ему картина поединка из какого-то романа. Зелёная полянка. Секунданты в цилиндрах. Он поднимает пистолет... синий дымок — и пан Николай клонится вниз, а сквозь белую рубашку проступает красный ручеёк...
Поддубный зажмуривает глаза, дрожит и прячет голову в подушки...
Нет, он этого не может!.. не может!.
Он подскакивает всем телом на кровати и не хочет думать о крови. В конце концов его успокаивает мысль, что пан Николай не захотел бы стреляться с ним. Он чиновник, благонадёжный чиновник. Он сейчас донёс бы в полицию... Это верно... совершенно верно... А тогда ещё хуже. Допросы, суд, полиция — он оказался бы в смешном положении. Что же будет?
Поддубный долго лежит один в темноте и думает под стук калатушки ночного сторожа.
— Ну хорошо! — говорит Иван и снова садится на кровать. — Ты сделал свинство. Влез в семью, увёл чужую жену... Имей же смелость честно рассчитаться. Забери её. Увези и свей своё гнездо... На свои десять копеек, что остались в кармане, на свою нищету? А ребёнок?..
Что-то поднимается в нём и конвульсивным смехом вырывается через горло... Старую? Объедки?.. Нет!..
Его мысль всё больше и больше склоняется к поединку. Он должен смыть кровью свой жгучий стыд.
И снова картина.
Стреляются. Что-то острое, горячее пронзает его тело в том месте, где сидит обида, и ему легче становится от этого, — и он труп, и он герой!
О нём говорят, ему сочувствуют, по нём плачут и пишут ему длинные и нежные письма — бесконечные строки на дорогой бумаге, — письма, которых он никогда не прочтёт...
Сознание его раздваивается, и в то время как он видит последствия своего поединка, он знает, что это фантазия, вздор, что он ни за что — вот ни за что! — не подставит лоб под дуло пистолета.
— Ме-щан-ство-о!.. — прогремел чужой голос в его ушах.
Он заставил свою мысль и дальше думал о поединке. Он представлял себе, что случится с ним, когда он будет мёртв. Прежде всего не будет дышать — и он перестал дышать и лежал спокойно. Кровь в жилах холодная и густая, как студень, члены вытянуты, деревянные и не сгибаются, словно из папье-маше. В голове пусто, в груди пусто... Рта нельзя закрыть, из горла не выдавить звук...
И в страстном порыве жизни он издал горлом короткий звук, ощупал своё тело и согнул руку.
Х-ху!.. Он протестует!
Вдруг он вскочил на ноги. Блеснула счастливая мысль. Она ещё без формы, лёгкая и неуловимая, как эфир, и пока она колыхалась перед ним и дрожала, словно улетающий газ, он чувствовал, как из самой глубины его существа поднимались ничтожность, фальшь, компромиссы, и сверкали перед ним зелёными глазами, и вились, как змеи, и дурманили голову тяжёлым смрадом.
Наконец он уловил эту мысль, вот она!
Он вызовет его письмом на поединок, только письмо это должно пройти через руки Антонины — и она не допустит до крайности ни в одну, ни в другую сторону.
Он почти весёлый вскочил на ноги.
Окно за шторой светлело шестью ясными пятнами, бледный зимний свет входил в дом с улицы. Начинало светать. Ночью выпал снег.
Поддубный зажёг свечу.
В какой форме написать письмо? Он не знал. Где-то были какие-то романы, там, наверное, можно найти. Он начал рыться. Чёрт! Куда-то подевались, ну да ладно. Он только знает, что подпишется — "с полным презрением"; ему пришла в голову чудная мысль: "с полным пр-р-ре-зир-ством!".
"Многоуважаемый господин!"
И застыл. Мысли теснились в голове, формы гнали их, было трудно.
Наконец, зачеркивая и переписывая, он составил письмо:
"Многоуважаемый господин, Вы вчера позволили себе тяжко оскорбить меня. Только кровь может смыть это оскорбление. Прошу Вас назначить время и место, куда я могу направить своих секундантов. С полным презрением Иван Поддубный".
После этого он зачеркнул "с презрением" и написал "с уважением", переписал и адресовал: "Высокоуважаемой пани Антонине Цюпа в собственные руки для пана Николая Цюпы".
О!
Было ещё рано, половина восьмого, Цюпы вставали около девяти. Поддубный ходил по комнате и всё поглядывал на часы. Время тянулось медленно. Наконец он накинул полушубок и вышел.
Снега много, тепло и солнечно. Пухлый снег засыпал землю, дома, обвёл линии заборов, облепил стволы деревьев и ветви. Между белой сетью их ярко синеет небо, а на снегу, на золотом солнце, дрожат синеватые тени. Солнце и воздух щекочут щёки, а зелень еловых веток выглядывает из-под снега так свежо, что кажется, будто на дворе весна, одетая в белые одежды.
Пролетела ворона и села на забор.
Как передать письмо, чтобы оно попало в руки Антонины?
Если бы не встретить пана Николая, который иногда выходит из дома раньше.
Гонят гурт скота в бойни... целая куча рыжей шерсти, ног, рогатых голов.
Как хорошо дышится — пьёшь воздух, как тёплое молоко. Солнце зажгло звёздочку на снежной ветке.
Письмо давит в кармане. Надо через кого-то послать. Принесут ей — она выходит. "Письмо? От кого? Давай сюда..." Ага!.. Меняется в лице и несёт мужу.
Безлюдная улица. Два ряда белых хат под белыми крышами, между ними снег. Дымы вьются к небу. Солдат бежит с корзиной. Эй! Солдат! Эй!.. Подходит... вытаращил глаза...
— Отнеси письмо... Вон туда, два окна видно. Отдай в руки пани. Слышишь? Десять копеек получишь. — И он нащупал в кармане последние десять копеек. Ходит по улице и ждёт. Солдат возвращается, согнулся.
— Самой пани?
— В руки.
— На...
И возвращается обратно, к себе.
— Что же будет, что же будет? Чем кончится?
День долгий, бесконечный, тревожный. В полдень небо улыбается, капает с крыш, и вся комната в золоте.
Ходит и думает.
Обед не идёт в горло, во рту сухо, голова тяжёлая. Что же будет?
После обеда ложится в кровать, холодный, равнодушный, деревянный, и ничего не ждёт.
Как-нибудь оно будет.
Серые тени бродят по комнате, окно гаснет, расплывается, вечерний мрак ложится на сердце. Вокруг никого и ничего.
Стук... стук...
К кому бы это?
— Можно?
Чей голос? Он дрожит и вскакивает с кровати.
— Войдите...
Он... пан Николай. Голос хриплый, смотрит в сторону, шубу не снимает и руки не подаёт. Садится.
Иван дрожащей рукой ищет спички и никак не может зажечь.
— Не беспокойтесь... не надо. — Иван всё чиркает спичкой.
— Не беспокойтесь... не надо. — Иван всё чиркает спичкой.
— Вы... вы... — хрипит пан Николай, — вы не сердитесь на меня — я вчера был пьян. Просто пьян, и больше ничего... больше ничего... Ну а коли пьян, вы понимаете...
Ага-а-а!.. Ну, конечно, он был пьян, пьян, как сапожник... и больше ничего... больше ничего. Как это он не заметил, что тот был пьян, как стодерновая бочка с водкой, как целая корчма баб!.. ха-ха!.. Как же он не заметил?
— Людя скучает по вам... приходите завтра на урок и не вспоминайте того, что было между нами...
Ха-ха!.. Ах ты, пьяница, он был пьян, как... и больше ничего... Ну, он придёт, непременно придёт... ха-ха... Всё смеётся в нём, всё радуется, и он имеет охоту сжать хриплое горло этого господина, хотя старается не показать ни своей радости, ни своих желаний.
Хорошо, он придёт... и больше ничего... ха-ха-ха!..
А про письмо ни слова!
Свинья!..
Поддубный выспался. Спал всю ночь, как убитый. И вот около двенадцати он взял зонт пана Николая под мышку и побежал на урок. Знакомые чувства учителя, спешащего на занятие, утихомирили его. Только когда он вошёл в сени и взглянул на лестницу, по которой спускался позавчера, а особенно когда поставил в угол зонт, воспоминания нахлынули на него холодной водой и сковали свободу движений.
У дверей комнаты стояла уже Людя, подпрыгивала на своих длинных ножках и протягивала худенькие ручонки к пану Ивану.
— Пан Иван... пан Иван... — радостно пищала она и смотрела на него влюблёнными, как у мамы, глазами.
Они сразу взялись за работу.
Всё шло как прежде; даже в тот же самый час, как обычно, урок был прерван, и их позвали к обеду.
И вот он прошёл те комнаты, которыми недавно выходил, и увидел столовую, и круглый стол, и пана Николая, и пани Антонину.
Пан Николай сухо пожал ему руку, пани Антонина выглядела усталой, но сияла и, пользуясь моментом, вложила ему в руку такой толстый пучок бумаги, что он не знал, куда его спрятать.
Обедали молча, хотя старались говорить. Пан Николай был вежлив, услужлив, может быть чрезмерно. Он пододвигал Ивану блюда и угощал, глядя куда-то мимо него:
— Еш-ште... еш-ште...
И это "ш-ш..." выходило у него с таким нажимом, будто во рту у него целое гнездо ос.
Иван ещё не пришёл в себя, он опустил глаза и ел, ел без конца, без памяти, с такой настойчивостью, с такой самопожертвенностью, с какими его угощали.
Пани Антонина часто роняла салфетку и, наклоняясь за ней, щипала Ивана за ногу.
Иногда она клала его руку себе на колено. Людя вздыхала и поднимала глаза к Богу.
Спасибо тебе, добрый Боже!.. Теперь все счастливы!..
1902, Чернигов