Они уже поужинали — пани Антонина и учитель её дочери Иван Поддубный.
Он поднялся с канапы, слегка отодвинул круглый стол с остатками ужина, а она подала ему для поцелуя руку. И он начал целовать её не с той стороны, где обычно целуют знакомые, а в ладонь и выше.
Пани Антонина не препятствовала, напротив, она откинула голову назад и зелёными, чуть влажными глазами в красных веках, которые всегда становились такими после наливки, смотрела сверху на кудрявую голову юноши. Свободной рукой она расстёгивала рукав и показывала пальцем:
— Здесь... здесь...
И он шёл губами по синей жилке вверх, к белой и мягкой округлости, озарённой матовым светом столовой лампы.
Вдруг — т-ррах... трах-трах!..
Оконная рама задрожала, и все стёкла дико зазвенели.
Они вздрогнули и, расширив глаза, уставились в чёрные стёкла, в которые из сада лезли, облепленные снегом, ветви деревьев.
— Кто? Что?!
— Муж... он всё видел...
И пока они стояли в тех же позах в безвластном ожидании чего-то дурного и непоправимого, среди мёртвой тишины хлопнули двери, пробежало что-то по лестнице, и в комнату вбежал хозяин дома, в шубе, в шапке, в калошах со снегом, низкий, со злыми глазами и дрожащей бородой.
Он уже издали занёс левую руку и, добежав до столовой, протянул её в сторону двери.
— Вон!.. вон из дома!..
Иван Поддубный изменился в лице, что-то хотел сказать, зачем-то качнулся, протянул руку и, склонив голову, пошёл нетвёрдой походкой через столовую, мимо хозяина,
через другую комнату — в сени. Он слышал, как за его спиной сдавленным глухим голосом увещевала мужа жена:
— Опомнись!.. Николай... ты с ума сошёл...
— Вон! Вон из дома! — визжал тонким чужим голосом пан Николай и топал в калошах ногами.
Пока учитель накидывал на себя полушубок, на крик выбежала в сени его ученица, десятилетняя Людя. Она была уже наполовину раздетая: коротенькая белая юбочка на белых лямках, не доходя до чулок, открывала голые колени. Она сложила голые ручонки на груди, слегка согнулась и обратила голубые испуганные глаза с мольбой к отцу:
— Папочка!.. папочка!.. не выгоняй пана Ивана...
Так она называла своего любимого учителя. Но отец не обращал на неё внимания. Он тоже выскочил в сени, комично размахивал руками и декламировал:
— Принял в дом, как сына, как честного человека... кормил, поил, платил... Га-а-а!..
Что-то говорила пани Антонина, пищала Людя, но Иван уже не слышал, нашёл шапку, машинально схватил из угла зонтик пана Николая и выскочил на улицу.
Острый поток морозного воздуха... освещённые окна домов... чьи-то голоса... звон извозчика... берегись!.. и он оказался на глухой безлюдной улице. Перед глазами у него стояла протянутая вперёд левая рука пана Николая и две красные полосы на лице — от мороза или волнения, — а в ушах звучало: вон!.. вон из дома!.. Скандал... стыд... Кровь шумела в ушах, к горлу что-то подступало... Он бежал как в бреду, в расстёгнутом полушубке, с чужим зонтиком под мышкой...
Луна уже взошла. На снегу сверкали звёзды, словно просыпались с неба. Контуры — резкие. Деревья, дома, заборы — такие твёрдые, будто высеченные из мрамора, странно спокойные, странно крепкие. Голубой свет, острый, колючий, словно замёрзший.
Учитель ничего не замечал — он бежал по улице и имел одно желание: скорее добраться домой, скрыться от людей, от позора. Вон!
То "вон" гналось за ним следом и подгоняло вперёд.
Попадались извозчики. Он хотел ехать, но вспомнил, что нет даже пяти копеек.
Поддубный вбежал в свою комнатку и, не зажигая света, не раздеваясь, бросился на кровать.
Вся сцена ясно стояла перед глазами. Помимо стыда, помимо обиды, что жгла его кровь, он чувствовал, что был смешон. Его выгнали, как пса, и он, как пёс, покорно вышел, беспомощный, безмолвный, трусливый. Она не простит ему его позора, его мещанства. Надо было что-то сказать, что-то сделать... Но что? Он не знал. Впервые у него был роман с такой значительной дамой. Бедный учитель, из убогой мещанской семьи, изгнанный из школы, он никогда не поднимал грешной мысли выше служанки или бедной барышни, что только в праздник надевает лучшую одежду и вечно имеет красные от работы руки. И вот эта 42-летняя дама, богатая помещица, из господ, кинулась в его объятия так неожиданно и властно, что он не посмел противиться. Она пленила его. Он был нужен ей ежечасно, ежеминутно, и днём, и ночью. Она уверяла, что у него хороший вкус и он умеет торговаться, и потому он должен был покупать ей пуговицы, нитки, полотно и мебель. Она таскала его по магазинам. Потом решила, что Людя должна больше заниматься, и вместо одного часа он посвящал ей три, а так как обед выпадал посередине урока, его оставляли обедать. Она возила его на концерты и в театр, когда муж был занят, и уверяла мужа, что в обществе учителя ему лучше всего ловить рыбу. Он должен был слушать её музыку, много музыки, хоть ничего в ней не понимал, а когда засиделся допоздна, выходило так, что не только она, но и муж её просил его заночевать у них. Его укладывали в отдельной маленькой комнате, где когда-то жила бонна, и, идя утром за кофе, он снимал с одежды седой женский волос.
Приходя на урок, Иван обычно входил в пустой, почти мёртвый дом. Муж был на службе, Людя играла где-то в конце сада или у знакомых, челядь не смела показываться в гостиной, а пани делала туалет. Она приоткрывала дверь третьей комнаты, своей уборной, выглядывала оттуда с распущенными волосами и голыми руками и звала его к себе. Она целовала его в глаза, в щёки, в уста, страстно, без конца, щекотала распущенными волосами, пахнущими прогорклой помадой, закидывала голые руки на шею — пока у него не кружилась голова...
— Ивась... Ивасенька... Иванушка... единственный, маленький... — стонала она между поцелуями. — Ты мой владыка, мой господин... кровь моего сердца... поэзия жизни... ты мой Ромео...
Потом она приказывала ему целовать себя, подставляла шею, плечи, высокие и хорошо сохранившиеся груди, поднимала руки, чтобы он мог целовать под мышками, и нервно смеялась, когда он щекотал её своими усами. Она поворачивалась во все стороны и смотрела на него зелёными глазами в красных веках, а морщины на лице разглаживались от этих ласк. Затем она вынимала где-то из-под подушки сложенный в десяток раз лист и быстро и таинственно совала ему в руку:
— На! Это тебе!
По тонкому женскому почерку и по синей чернильной строке он узнавал, что это письмо от неё.
Занимаясь с Людей, он украдкой разворачивал это письмо и читал. Людя могла делать, что хотела.
Письмо было прежде всего длинным, на пяти-шести страницах. Оно было написано слегка старинным, цветистым стилем, с аллегориями и длинными, выработанными периодами. К тому же пахло особым духом прогорклой помады и несло пятнистые следы поцелуев, не аллегорических, а настоящих, отпечатанных на листе бумаги и приложенных к нежным словам как иллюстрация. «Когда бы ты заглянул в бездну моего чувства и озарённый небесным светом любви... Я хотела бы вечно жить на твоей груди, поселиться там и в невыразимом счастье, в безумном восторге пить росу твоих поцелуев, целовать следы твоих стоп и ласкать воздух, которым ты дышишь... Ты мой владыка, мой господин, моя жизнь и моя смерть...»
Она не менее двух раз в день писала ему такие письма, совала ему в руку, передавала через Людю, клала в карманы пальто и посылала по почте. Ящики его стола были полны бумаг с синими строками и насыщали комнатный воздух особым ароматом. На каждое письмо она упорно требовала ответа, длинного, горячего, полного неземных чувств и рыцарского духа. Она хотела. Он был обязан выставлять перед ней обнажённую душу — и украшал её театральной мишурой, мучился, потел, и ничего у него не выходило. Когда он не приносил ответа или приносил короткий и бледный, она устраивала ему сцену, называла его бездарностью, мещанской ничтожностью, а потом падала на грудь, ласкала, совала в карманы ещё более длинные письма и надевала лёгкое платье, открывающее доступ к телу. В припадках нежности она обслюнявливала папиросы, которые курила без счёта, и совала ему в рот или вырывала для себя папиросу у него — и тогда её зелёные глаза в красных веках окружались сияющим венком морщинок удовольствия. Его мучила такая любовь, хотя вместе с тем она тешила его самолюбие. Он больше всего боялся стать смешным в её глазах — и вот теперь:
— Вон!.. — И он пошёл, как пёс.
Поддубный застонал, как раненый. Он сам виноват. Надо было что-то сделать. Но что? Побить? Нет. Бросить в лицо перчатку? Ведь у него её не было. Вызвать на поединок? Да разве он умеет!
Его взгляд невольно упал на окно, и он скривился от боли. То окно его мучило. Он встал с постели и опустил штору. Потом снова лёг и накрыл голову подушкой. В груди шевелилось смутное бесформенное недовольство. Голова разрасталась и пустела. Там только, как летние тени, проносились воспоминания, беспорядочные, бессвязные.
Она приходила к нему в боннскую комнатку. «Целуй!» И когда он слишком решительно брал её, на неё нападал страх.
— Боюсь... боюсь... мой милый, я боюсь... — шептала она с ужасом в глазах и складкой боли на губах, — и отталкивала его от себя, и тревожно оглядывалась по углам.
Он не имел чего бояться и не слушал её. Тогда она дрожала и пищала, как муха в паутине, и эта институтская манера в немолодой женщине раздражала его.
— Ой, ах!.. милый, единственный... боюсь... вот кто-то идёт!.. ой!..
И она убегала от него, оставляя в нём желание...
Порой она была просто жестока. Заставляла его целыми вечерами слушать музыку, преимущественно классическую — Баха, Гайдна, Бетховена, — и после какой-нибудь фуги или симфонии, сыгранной с пониманием и экспрессией, поворачивалась к нему вместе с табуреткой и спрашивала с торжеством в глазах:
— Нравится тебе?
Он говорил что-то невнятное:
— Да... нет... понимаете...
Тогда она измеряла его злыми глазами:
— Осёл! Вы ничего не понимаете...
Сжимала губы и поворачивалась к нему круглой спиной.
Он сидел подавленный и думал, что она права.
Она была капризна, страстна, сентиментальна и стара. Своим поведением она напоминала ему старый французский роман.
— Папочка, не выгоняй пана Ивана!..
Он видел голые руки и длинные ноги под белой юбочкой и тот умоляющий чистый взгляд детских глаз...
Зачем они сделали свидетелем домашней грязи эту чистую душу?..
Как он ненавидел того чиновника, с его красными пятнами на лице, с его дрожащей бородой и писклявым голосом, — ненавидел за то, что он муж его любовницы, за свой позор, за свою трусость! С каким наслаждением побил бы он его, придавил своим телом, сжал за горло!..