Как очутился Абибула сегодня утром на кладбище, он и сам не мог бы сказать. Всегда в те дни, которые заканчивались великой молитвой Аллаха, молодой дервиш был сам не свой. Его тело будто теряло вес и слегка дрожало, душа становилась прозрачной, как вода реки, на дне которой видны камни, или как стекло, звенящее от каждого движения. Ему не хотелось сегодня работать, и он не пошёл к сапожнику, а отправился так, наугад, и забрёл на кладбище. Он взбирался на гору, рыжую, выжженную, покрытую сухими стеблями, густо усыпанную надгробьями. Проходил мимо серых плит, изъеденных дождями и ветром. Полы его халата развевал ветер и набрасывал на надгробья, стоявшие отвесно, словно поднимали ввысь каменные чалмы и фески. Казалось, мертвецы пробили твёрдую корку земли и уселись плечом к плечу в бурьяне. Разбитые плиты лежали ниц, засыпанные пылью, переплетённые в репейнике и паутине. Каменные головы валялись отдельно. Мраморные сarkофаги над знатными покойниками, с богатыми арабскими надписями, над которыми трудилось воображение поэтов, тоже давно умерших, осыпались и развалились от времени. Абибула знал, что поле смерти — обширное, запущенное, дикое, как разрушенный сад, как руина руины — помогает ему забыть землю и вознести душу к небу. Чтобы ощутить радость, которую даёт единение с Богом, нужен особый настрой. И ради этого он шёл среди мёртвых, которые, наверное, уже наслаждаются раем. Он поднял бледное лицо и возведённые глаза к синему небу и тихо пел иляги [16].
Ах, если бы Израфил [17] поскорее взял его душу, спас от грехов, от губительных земных богатств, от посягательств на чужой труд! Зачем обманывать себя этим миром? Разве можно не умереть, разве есть способ убежать от савана и временной жизни на чёрной земле? Душа, с тобой всегда Израфил!.. Страшный мост Аль-Сират — неизбежная дорога для всех нас, и кто пройдёт его — обретёт вечную отраду…
Абибула шёл дальше. Его жёлтый халат летел за ним и обвевал надгробья, красный фес горел на солнце, как дикий мак, а глаза сверкали огнём. Словами песни он плакал над грешным миром, потому что ныне хаджи [18] даже забыли дорогу чести, шейхи — своих отцов, а судьи — правду и справедливость. Учёный софта ходит в неверии, народ отверг истинную науку, а грамотные люди не лучше его. Вот какой ужас царит на нашей земле!…
Благочестивые песни раскачивали сердце Абибулы, раскрывали его, как чашу, в которую должна ныне пролиться милость Аллаха…
***
День ушёл. Тревожный, беспокойный, в яркой одежде и шумный. Зашёл за горы вместе с солнцем — и стало тихо. Спокойная, тихая, как богомольная монахиня, явилась ночь. Замерла серая земля, задремали дома, тополя и поле.
Печально и безлюдно в святом месте — Азизи. Пышные «тюрбе» — мавзолеи — одиноко сереют на поле среди репейника и хлама, тяжёлые, величавые, равнодушные, как те святые и ханы, что покоятся под ними. Чёрной грудой спит на земле монастырь — «теке», а над ним стоит минарет, как белый призрак. Не спят лишь сверчки и фонтаны, да мерцают глазками-звёздами небо.
Лёгкой, как тень, поступью ступал по Азизи Абибула. Словно боялся топтать место, политое кровью святого. А может, к этому месту ступала нога Аджидер-мелек султана, когда он, в древние времена, нёс свою голову под мышкой и кровью поливал путь к могиле. Каждый раз, когда Абибула тихими ночами шёл в теке на молитву, он представлял себе человека без головы, с кровавым горлом, а из-под мышки на него глядели страшные глаза отрубленной головы.
И каждый раз, как и теперь, ему было страшно, и среди тишины билось сердце. В сущности, это было хорошо. Он сам вызывал это видение, берёг этот страх и этот настрой, шевелил его, как больной зуб. Он хотел, чтобы душа его колыхалась, как неустойчивый челн на море, дрожала, как лист на огне, чтобы стала прозрачной, лёгкой и могла вознестись в небо. Так искренне он жаждал единения с Богом.
Абибула подошёл к теке; ещё никого не было. Всюду тихо и темно.
Абибула стал под тополей. Ждал. Смотрел на звёзды и впитывал в себя таинственную тишину святого места. Ему было так хорошо, голова слегка кружилась, душа ожидала наслаждения молитвой и трепетала, как птица крыльями.
Вдруг от стены отделилась белая фигура.
— Ахшам хайыр олсун! [19]
— Ахшам…
То «ахшам» брата, тихое, как ночное шуршание тополей, показалось необычным, таинственным. Дервиши медленно собирались.
Из мрака ночи, словно из тумана, выплывали фигуры в длинных халатах, в белых чалмах, молчаливые и важные.
— Ахшам! Ахшам!… — шелестели слова, как сухие листья, и таяли среди ночи.
В окне теке блеснул робкий огонёк.
Тихо ступая, гордо прошёл в теке шейх [20], высокий, пышно одетый. Прошёл, посмотрел и снова вернулся домой. Никому не сказал ни слова, никто к нему. Он теперь постился и дал обет молчания.
Среди тишины слышно было, как где-то далеко грохотал воз.
Дервиши сходились. Переговаривались словом-другим, тихо, шёпотом, и умолкали. Звонко журчала вода. Высокие тополя всё шуршали. Белели в темноте чалмы и бороды.
Подкатил к теке воз и остановился. Лошадь фыркнула. Два человека спрыгнули с воза, молча подняли овчину, под которой что-то стонало.
— Меджин… меджин… [21] — кто-то сказал вполголоса.
Сняли больного на руки и понесли в теке. Его ноги безвольно свисали, словно перебитые.
Снова стало тихо. Все ждали. Абибула не сводил глаз с теке, над которым поднимался минарет, как белый призрак.
И вот все встрепенулись. В окне минарета мелькнула тень, и сразу разнёсся зов муэдзина — печальный, скрипучий и жалобный.
Все поднялись.
В теке было темно. Только возле михраба [22], где стоял шейх, горели две простые лампы. Низкий закопчённый потолок, тёмные коврики на полу, неровные, когда-то выбеленные стены, холодный спертый воздух — всё больше напоминало заброшенный склад, чем дом Божий. Ряды стоптанных башмаков, оставленных у порога, насыщали воздух едким запахом пота. Люди становились рядами и прикладывали руки к ушам: мы слушаем, Боже!… Началась обычная мусульманская служба и скоро закончилась.
Тихо, босыми ногами, подходили дервиши к шейху, кланялись и садились на пол кружком… Ноги под себя, плечо к плечу, в тесный братский круг. Абибула чувствовал тёплые плечи соседей. Ему казалось, что его тело расширилось, выросло вправо и влево, далеко-далеко, и дрожало, словно живая цепь. Горделивое лицо шейха стало торжественным, будто застывшим. Глаза опущены вниз, казалось, он смотрит на бороду. Все молчали. Так тихо стало… Свет померк, и грязные стены теснее сдвинулись. В стороне неподвижной массой лежал больной.
Все ждали.
Вдруг, словно из одних грудей, началось пение. Медленное, размеренное, скупое. Слова глухо ударяли в песне, как цеп на току, отдельно, отчётливо:
— Ла-иль — ал-ла…
Монотонно и бесконечно, словно большие часы считают мгновения:
— Ла-иль — ал-ла…
Абибула прикрыл глаза. Его голова качалась в такт песне, и слова шли за словами, словно верблюды в пустыне:
— Ла-иль — ал-ла…
В один голос, в такт, безостановочно, без передышки. Всё те же слова, тот же ритм.
Так тянется долго. Минуты, часы проходят; кажется, целые дни уходят. Он уже не слышит ни собственного голоса, ни своего тела, ни тел соседей. Все они слились вместе, в одно единое тело, в один общий голос, ведущий песнь — длинную, тягучую, монотонную, как машина качает воду или кто-то нанизывает слова на бесконечную нить:
— Ла-иль — ал-ла…
То ли становится скучно Абибуле, то ли хочется спать. Что-то давит на мозг. И всё же Абибула чувствует, как где-то глубоко, в груди, на самом дне, зерно за зерном, капля за каплей, собирается сила, растёт, крепнет. И снова идут, как волны:
— Ла-иль — ал-ла…
Так грустно стало в теке; бледные лица будто застыли, а в сердце что-то тревожное, там что-то шевелится… Комком катится в груди, берёт за горло. Хочется воскликнуть: Ты один, Боже, всесильный, могучий, в Тебе вся радость, в Тебе надежда… Ты один, Боже! О Боже!…
Кто-то всхлипнул, не сдержался…
— Алла!
И пробудил накопленную силу, поднял всех на ноги.
Дрожит тело Абибулы и горят уши. Раскачанная душа рвётся славить Бога, увлекает за собой тело. Что-то в нём есть. Какая-то пружина. Великая радость. Благоговейный порыв.
— Нет Бога, кроме Бога!…
Плечо к плечу, снова тесный круг, братское кольцо. Венок из халатов и белых чалм. Радостно песня вырвалась из груди:
Ля Илля ге — иль алла-ге…
Ля Илля ге — иль алла-ге…
Живая цепь уже качнулась. То в одну сторону, то в другую. Сначала плавно, медленно, в такт, словно тихие ветры колышут круг, словно ласковые волны качают водные лилии. Склоняются чалмы в честь шейха, качается мозг, как в колыбели, душа жаждет разгона, и всё больше возрастает движение. Кажется, ветры крепнут, подхватывают круг. Всё быстрее и быстрее. Нарастает песня… крепнет голос, лица сияют. Белые халаты надулись от ветра, и полы их взлетают. Поклоны всё глубже, всё ниже. Тело гнётся вдвое, вьётся, как уж, кисти фесок скачут по чалмам, а слова песни сливаются в крик:
— Э-ге-лла!… э-ге-лла!…
Растёт этот крик, взлетает, словно по лестнице, всё выше, как дикий зверь в горах, увлекая тело, захватывая дух.
— Э-гге-лла!… э-гге-лла!…
Бледные лица исказились, тело бьётся в судорогах… Абибула плачет. Всхлипывают другие… Уже не хватает сил, изнеможение…
Но вот утешение. Словно упало с неба. Высокий тенор начинает песню — весёлую, бодрую, ясную, как ангельское пение:
Юдже султаным
Дерде дерманым —
Шу тенде джаным
Ху де мек истер-гу!…
— Гу-у! — Из десятков грудей вырвался радостный возглас.
— Гу-у! Один! Ты один, Боже, великий Боже, даёшь исцеление там, где уже никто не поможет… Душой и телом стремлюсь сказать, что Ты один! Г-у-у!…
Дикая радость охватывает сердце… Абибула чувствует, как новые силы, большие, неизмеримые, влила эта песня в его члены. Все скачут, ликуют, все славят Бога… Взлетает тело в бешеных движениях, вздымается грудь, голова скачет, залитая потом, а сквозь зажмуренные глаза он видит небо, всё в огнях. Видит розы, красные гранаты, белые лилии… Горят… цветут… летают… Целый дождь цветов… Льют аромат в грудь… Так трудно дышать… Он уже не может петь, он едва поспевает за всеми:
— Гал-гай!… ай-гай!… ай-гай!…
Все — одно тело, которое беснуется в движениях, все — один голос, который славит Бога:
— Ай-гай… ай-гай…
А песня бодрит, а песня льётся, словно с неба, весёлая, радостная, чистая, будто ангел поёт.
Кто-то хлопает в ладоши… Вот кто-то смеётся — ха-ха!
— Алла!
Быстрее, быстрее, все вместе… Последним дыханием… Остатком сил.
— Хай-хай… Живой… живой… Бог живой…
Крик бушует, рычит, как прибой, как свирепый пёс… Бьют кисти фесок, качаются головы, подпрыгивает тело, пляшут перед глазами зелёные круги и колышутся стены теке во славу Аллаха…
— Живой… живой… живой…
О, какая радость… о, какое счастье… Небо раскрылось… Ангелов видно… уже машут крыльями… Так и хочется плакать… слёзы душат горло…
— Ай-хай… ай-хай!…
Танцуйте, ликуйте!…
Море бушует, ревут волны и лезут на берег, чтобы всё затопить.
Тогда шейх простёр руку и одним звуком усмирил волны.