На его плач вбежала Хане с тарелкой в руках, на которой всё ещё нетронутыми лежала её порция пирогов с черникой.
— Ты чего, Лейбуньо? — резко спросила она.
— Я пирогов не ел, — всхлипывал Лейбуньо, жалостливо глядя на те пироги, что были в тарелке у неё в руках.
— А кто же перед тобой их съел?
— Папа.
Хане молниеносным взглядом метнула на Куну.
— А это каким образом? — громыхнула она.
— Так он мне их продал, целый шестак получил, — оправдывался Куна.
— Правда это, Лейбуньо? — спросила Хане.
— Правда.
— Ну и чего же ты плачешь?
— Так пирогов хочу.
Хане встала, словно остолбенела от гнева и возмущения. А потом, видя, что Лейбуньо не перестаёт пасти глазами её порцию, позвала из кухни собаку и поставила перед ним свою тарелку, а сама, как молния, подскочила к ошеломлённому Лейбуньо и со всего размаха влепила ему пощёчины то с одной, то с другой стороны лица.
— А ты, негодник, и продал, и ещё плачешь? — крикнула она. — Вот тебе! Знай, как быть гешефтсманом! Продал — так не жалей!
И с этими словами она подняла перед собакой пустую тарелку и ушла на кухню. Лейбуньо сидел, как каменный, и обеими руками держался за лицо, по которому бегали острые мурашки от ударов. Куна, видя такую наглядную лекцию, расхохотался и сказал:
— А видишь! Теперь уж будешь знать, что значит гешефтсман!