Что за чудесная-пречудесная вещь — пироги с черникой! Кто их не ел, а особенно такие, какие специально умеет варить и готовить Хане Гольдбаум, — жаль сказать, таких, что не пробовали подобных пирогов, пожалуй, на свете будет едва ли не больше, чем тех, кто их пробовал, — тот и помыслить не сможет и во сне не увидит, какая это вкуснейшая вещь — пироги с черникой. Горячие, маслом политые, густо посыпанные сахаром, они так и тают во рту. Лейбуньо, маленький сынок Хане Гольдбаум, очень их любит, так любит, что отдал бы за них всё, но решительно всё на свете, кроме своих серебряных, накопленных и вшитых в шабатную жилетку двадцати ринских. Эти он не отдал бы, конечно, ни за что на свете.
Жаль только, что Хане Гольдбаум — женщина ужасно умная, ужасно деловитая и расчётливая хозяйка, и при этом ужасно недобродушная мать! Лейбуньо никогда не слышал от неё ласкового, нежного слова, а если, может, и слышал, то, наверное, ещё в то время, когда память его не могла дольше часа удерживать в голове никакого воспоминания. И не только Лейбуньо, но и все в доме её боялись, включая и Куну Гольдбаума, её мужа и отца Лейбуньо. Да и как же ей не быть деловитой и гордой, когда она — наследница десять тысяч капитала и каменного домика на Панской улице в Дрогобыче, получила это имущество в приданое от отца и приобрела за него вполне естественным образом право старшинства над мужем и над всем домом! Как не быть ей умной, гордой и деловитой, когда она — единственная дочь славного бориславского капиталиста, ныне покойного, Мойши Шиндера? Каков отец, такова и дочь. Кроме имущества, она вынесла из отцовского дома и то, что помогло её отцу заработать это состояние, — твёрдый характер и трезвый взгляд на мир и людей. Как дочь Мойши Шиндера, она стесняется даже к своему маленькому сыну обратиться шутливым, ласковым тоном, держит строго всех в доме, а строже всего — своего мужа, который, впрочем, всю неделю сидит либо в лавке с железом, либо в Бориславе у шахт, а только на шабат появляется дома и корчится как может под её твёрдой и нелицеприятной рукой. О, шабат для Куны Гольдбаума — тяжёлый день! Утром он должен представить жене подробнейший отчёт о всей недельной работе и заботах, показать до последнего крейцера все доходы и расходы, объяснить и истолковать каждую позицию, а деньги, попавшие в графу «чистая прибыль», непременно до цента отдать ей в руки для хранения в небольшой кассе «Вертгайм», что стоит в спальне Хане, запирается её собственной рукой, и ключей от которой она никому никогда не даёт. Этот расчёт, при котором почти никогда не обходится без спора и громкой брани, длится обычно два, а то и три часа. Хане тщательно вникает в малейшую мелочь, а Куна нередко рад бы ту или иную позицию обойти без должного объяснения.
— Куно, помни, что ты отец детям! — грозно одёргивает в таком случае Хане, и бедный Куна, вздыхая и обливаясь потом, напрягает все силы своего ума, чтобы разъяснить какую-нибудь загадочную позицию.
А когда расчёт завершится к полному удовлетворению строгой дочери Мойши Шиндера, то и тогда она не покажет, конечно, своего удовлетворения ни лицом, ни словом, отойдёт важно и строго и только за обедом даст почувствовать свою милость тем, что поставит на стол какое-нибудь блюдо, которое Куна очень любит и которое по этой причине редко бывает на столе — по разумному распоряжению Хане, что всё хорошее кажется тем вкуснее, чем реже появляется. В сезон черники таким особенным блюдом бывают как раз пироги с черникой, которые Куна, к своему несчастью, любит так же страстно, как и его маленький Лейбуньо.
Очень жаль, что Хане такая твёрдая и непреклонная женщина, что так редко, раз в неделю, варит пироги с черникой. Себе же на беду, ибо Куна и Лейбуньо немало уже потихоньку на желали ей за это и «шлягов», и «холер», и всякой иной одинаково желанной божьей кары. Но ещё больше жаль, что Хане даже в субботу не может отступить от своего нрава и варит этих вожделенных пирогов с черникой только одно, раз и навсегда установленное число: восемь для Куны, четыре для Лейбуньо и четыре для себя; она этих пирогов не любит и вообще ничего не любит, кроме денег…
II
Сегодня понедельник, начало сентября, — а в кухне Гольдбаумов на столешнице насыпан ворох черники, только что купленной на рынке; служанка перебирает её, а сама хозяйка, отмерив точно, сколько нужно, лучшей муки и разбив в неё три целых яйца, месит тесто. Пироги с черникой появятся сегодня на столе. Как счастлив Лейбуньо! Он бегает по комнатам, хлопает в ладоши, заглядывает в каждую щёлочку, где и так ничего интересного не увидит, топчется в сенях, пару раз уже выбегал во двор и вообще суетится повсюду, словно его ужалил какой-то слепень и не даёт ему усидеть на месте. Видно, что настоящей причиной Лейбунёвой суеты было наполовину нетерпеливое ожидание обеда, а наполовину — огромное желание пойти на кухню и своими глазами увидеть, как лепятся, варятся, вынимаются, укладываются в блюдо, поливаются маслом и посыпаются сахаром его любимые пироги с черникой. Куна сегодня, в исключительном порядке, тоже остался дома до обеда, сидел в своей комнате над счетами, а в минуты отдыха мучился не меньшей, чем Лейбуньо, нетерпеливостью в ожидании пирогов с черникой. Но зайти на кухню без зова Хане не смел ни Куна, ни Лейбуньо, пока она там находилась. А на то вышло, что сегодня, во всё время приготовления обеда, она и не выходила, так что сын и отец, каждый по отдельности, без всякого утешения должны были мучиться до самого часа, когда у Гольдбаумов всегда начинался обед.
Но какое же это необычное обстоятельство заставило Хане Гольдбаум отступить сегодня от своего привычного, раз и навсегда установленного порядка — варить в понедельник пироги с черникой и позволить своему мужу остаться дома до полудня? Дело действительно особенное: сегодня их сыну Лейбуню исполняется шесть лет, и завтра утром он пойдёт первый раз в публичную школу!
Слава богу, вот уже пробил долгожданный час! Служанка с белой скатертью на руке пошла в столовую накрывать на стол. Лейбуньо стоит возле отца, который ровно с ударом часа отложил перо и вперил глаза в дверь. Вот отворяются двери, и в них показывается покрасневшее от кухонного жара лицо Хане Гольдбаум.
— Идите обедать! — резко говорит она и исчезает.
Куна и Лейбуньо вошли в комнату и молча уселись на свои места. Хане наливала всем на тарелки бульон. Молча выпили его, съели мясо с овощами. Наступила пауза.
— Лейбуньо, — сказала Хане, вставая.
Лейбуньо впился глазами в её уста, открыл рот, но ничего не сказал.
— Сегодня тебе исполняется шесть лет, а завтра пойдёшь в школу. Помни, это важный момент, и для тебя я делаю так, что сегодня вместо налистников с творогом будете на третье кушанье есть пироги с черникой.
Хотя Лейбуньо уже со вчера всё это знал, всё же и теперь глаза его заблестели от радости — конечно, не потому, что ему исполнилось шесть лет и что завтра он пойдёт в школу, а потому, что вот-вот появятся на столе желанные пироги с черникой.
— Помни, Лейбуньо, — продолжала Хане своё наставление, — с завтрашнего дня ты вступаешь в жизнь, среди чужих детей. Учись хорошо! Теперь нужно иметь умную голову, чтобы заработать состояние. Когда выучишь все школы, тогда найдёшь себе такую жену, у которой будет не десять, а сто тысяч приданого. А деньги — это великая вещь!
Лейбуньо хоть и не совсем понимал всё, что говорила мать, но то, что деньги — великая, почти святая вещь, он так часто слышал от отца и матери, что и сам свято верил и даже подумать иначе не мог.
— В школе сойдёшься с разными детьми, а больше всего там будет «гоев». Держись тех, что лучше одеты, паничей, не сдавайся им, хоть бы и пинали тебя ногами. У них такая натура, но от них больше всего можно получить выгоды. Не забывай, что ты еврей, а еврей должен быть «Geschaftsmann»*, а нет — пропал. Слышишь, Лейбуньо, — будь с завтрашнего дня, нет, с сегодняшнего не только учеником, но и гешефтсманом! Это я тебе приказываю!
И с этими словами госпожа Хане Гольдбаум, гордо повернувшись, пошла на кухню, чтобы внести в столовую блюдо, на котором живописной горкой лежали благодатные пироги с черникой.
Куна Гольдбаум слушал эту речь очень благоговейно, даже пару раз кивнул головой в сторону Лейбуньо, соглашаясь, — но думал он совсем о другом. А о чём — любознательный читатель сейчас узнает.
III
Едва Хане вышла на кухню, как Куна наклонился к уху Лейбуньо и шёпотом сказал ему:
— Лейбуньо!
— А? — тоже шёпотом ответил Лейбуньо.
— Ты любишь деньги?
— Люблю.
— А пироги с черникой?
— И пироги люблю.
— А что сильнее любишь — деньги или пироги?
Лейбуньо задумался на миг.
— Предпочитаю много денег, чем немного пирогов.
Куна рассмеялся такой мудрой логике.
— Ну, так продай мне свои сегодняшние пироги.
Лейбуньо поморщился.
— Дам тебе за четыре — шестак, гляди, какой красивый, серебряный, новенький! У тебя будет три таких.
Лейбуньо затрясся при виде поданной серебряной приманки, но ему было жаль пирогов.
— А что тебе с пирогов? Съешь — и ничего не останется, а шестак останется.
Этот довод перевесил.
— Давай! — сказал Лейбуньо.
— Но помни, не ешь пирогов!
— Не буду!
В эту минуту вошла Хане с пирогами. Каким желанием, но в то же время и каким сожалением засветились глаза Лейбуньо при виде этих пирогов, которых он с вечера так ждал, а которые теперь так неожиданно должны были его обойти. Но одно его утешало: в его руке был серебряный, блестящий шестак — великий клад! Лейбуньо сидел наполовину в огне, наполовину во льду.
Но стой! Радость мелькнула на лице Лейбуньо. Мать раздала им обоим их обычные порции, а свою порцию отнесла на кухню. Может, она есть не будет? А в таком случае, может, ему можно будет получить её порцию себе? Лейбуньо невольно начал подрагивать на стуле. Он почти остолбеневшим взглядом следил за отцом, который, стоило Хане выйти за дверь, как волк, бросился сначала на Лейбуньеву тарелку и, хватая на вилку по два пирога сразу, в два присеста проглотил их все, а потом спокойно, словно ничего и не случилось, принялся уплетать свои собственные пироги. Лишь когда обе тарелки оказались совершенно пустыми, и отец, вытерев салфеткой усы, чмокнул в последний раз, смакуя одно лишь воспоминание о таком добром угощении, Лейбуньо ни с того ни с сего громко расплакался.
— А ты чего? — нахмурился на него отец.
— А я пирогов не ел! — всхлипывал Лейбуньо.
— Молчи, дурак, ничего не говори!
Но Лейбуньо разревелся во весь голос.