1847 год
К А. Лизогубу
Орская крепость
22 октября 1847
Добродетельный и дорогой друг!
На следующий день после того, как я уехал от вас, меня арестовали в Киеве, десятого посадили в каземат в Петербурге, а через три месяца я оказался в Орской крепости — в серой солдатской шинели. Разве это не чудо, скажете? А вот так и вышло. Теперь я в точности такой же, как тот солдат, которого Кузьма Трохимович описал господину, очень любившему огороды. Вот вам и кобзарь! Позабирал деньжата да и улизнул за Урал к киргизу гулять. Гуляю! Дай бог никому так не погулять. Но что поделаешь? Надо склоняться туда, куда гнёт судьба. Слава богу, что мне хоть удалось как-то закалить сердце… муштруюсь себе — и всё. Жаль, что я не оставил у вас рисунок киевского сада, потому что он, как и все остальные, что были со мной, пропал у И. И. Фундуклея, а теперь мне строжайше запрещено рисовать и писать (кроме писем). Скука страшная, даже ради смеха ни одной буквы нельзя прочитать. Бражу по берегу Урала… и — нет, не плачу, но что-то ещё хуже со мной происходит. Отправьте, пожалуйста, моё письмо и адрес княжне Варваре Николаевне, а адрес такой: город Оренбург, пограничная комиссия. Его благородию Фёдору Матвеевичу Лазаревскому для передачи, а этот добрый земляк уже знает, где меня найти. Будьте здоровы, низко кланяюсь Илье Ивановичу и всему вашему дому. Не забывайте безродного Т. Шевченко. Поклонитесь от меня Кейкуатовым, если увидите.
К А. Лизогубу
Орская крепость
11 декабря 1847
Ваш добрый, христианский, сердечный и искренний лист развеселил меня великой радостью в этой бусурманской пустыне. Спасибо вам, добрый мой друг. С самой весны не слышал я родного, искреннего слова. Я туда кое-кому писал. А вам первому бог велел утешить мою тяжёлую тоску в пустыне добрыми словами — спасибо вам. Не знаю, дошло ли моё письмо до вас (я отправил его в Седнев 24 октября, не зная, что судьба занесла вас в Одессу). Жаль мне вашей малышки, как вспомню, так будто вижу, как она крошечная танцует, а Илья Иванович играет и подпевает... Не скорбите. Может, оно и хорошо, что она перешла в тот свет, не испытав земных страданий. Были вы летом в Яготине — что там происходит? Где теперь живут яготинские отшельники? Я через вас писал В. Н., не знаю, дошло ли. Что она, бедняжка, делает? Скажите ей, если увидите, или напишите, пусть хотя бы строчечку мне напишет. Её прекрасная, добрая душа часто навещает меня в неволе. Пусть бы и лютый враг мой не терпел того, что я теперь терплю. И ко всему прочему ещё и заболел: осенью мучил меня ревматизм — а теперь цинга. Никогда у меня её не было, а теперь такая — страшно. Холера, слава богу, миновала нашу пустыню — а ходила близко. Сажин мне ничего не пишет, не знаю, куда он дев мой портфель с мелкими рисунками — там целая охапка была. Как увидите его, спросите и заберите к себе, а ящик с масляными красками пусть себе оставит. Вы спрашиваете, оставлю ли я живопись? Рад бы оставить, да нельзя — страшно мучаюсь, ведь мне запрещено писать и рисовать. А ночи, ночи! Господи, какие они страшные и длинные!.. И всё в казармах. Добрый мой друг! сизый голубь! Пришлите, пожалуйста, ваш ящичек, где всё принадлежит к делу, чистый альбом и хотя бы одну кисть Шариона. Хочется хоть иногда взглянуть — и уже легче будет. Я просил В. Н., чтобы прислала мне кое-какие книги, а теперь и вас прошу, ведь кроме библии у меня ни одной буквы. Если найдёте в Одессе Шекспира в переводе Кетчера или «Одиссею» в переводе Жуковского, пришлите ради распятого за нас Христа, потому что, ей-богу, от скуки с ума сойду. Послал бы вам денег на всё это, да где там. До последнего гроша пропали. А может, бог пошлёт — я вам как-нибудь отблагодарю. Если будете посылать, шлите на моё имя. И, ради бога, напишите что-нибудь про В. Н. и Глафиру Ивановну, поклонитесь от меня Илье Ивановичу, Надежде Дмитриевне и всему вашему дому. Будьте здоровы, не забывайте вашего искреннего и безродного Т. Шевченко.
Адрес: в Оренбургскую губернию, в Орскую крепость.
1848 год
К А. Лизогубу
Орская крепость
1 февраля 1848
«Всяк друг речёт: содружился ему и аз: но есть именем точию друг». — Вот и со мной теперь так: было — на собаку кинь, и в кого ни попади — друг, а как пришлась беда — и не знай, куда они делись! Или, не дай бог, вымерли? Нет, живы, только отреклись от своего безродного друга. Бог им судья. Если бы они знали, что одно доброе слово теперь для меня дороже всякой радости... Но что поделаешь — недогадливы.
С великой радостью и благодарностью я принял ваше уже второе письмо, написанное 31 декабря. Бог вам воздаст за вашу искренность и доброту. Плохо мне, да не одно лихо — все сразу обрушились на мою голову. Одно — тоска и безнадёга давит на сердце, а второе — болею с того дня, как привезли в эти края: ревматизм, цингу уже пережил, слава богу, а теперь зубы и глаза так болят, что не знаю, куда деваться. И скажите, разве это не странно — как принесли ваш лист, так сразу полегчало, и на третий день я уже смог написать вам этот ответ. Извините, что коротко: боюсь глаза напрячь, да и бумаги не хватает. Купить негде, как водится в степи. Когда будете присылать то, что обещали, то, пожалуйста, пришлите и почтовой бумаги, и брістольской, если найдёте в Одессе. Извините, ради бога, за капризы. За деньги спасибо, мой единственный друг, у меня ещё немного осталось, а как получу художественные материалы, может, что и заработаю. А если весной пошлют в степь на Раим (а такая молва ходит), то тогда попрошу — может, бог даст, и останусь здесь. Если найдёте в Одессе сочинения Лермонтова и Кольцова — пришлите, ради святой поэзии. А если будете писать, то пишите прямо на моё имя в Орскую крепость — я ваше второе письмо получил уже через третьи руки. Пусть и хорошие, но всё ж не первые. Вторично прочёл я о вашей скорби, о вашей Лизе… Что поделаешь, если такова воля Божья. Давид хорошо сказал: «Кто возглаголет силы Господни; слышаны сотворит вся хвалы его». Конечно, не обойтись без того, чтобы иногда и слезам волю не дать. Ведь кто не горюет, не плачет — тот и не радуется. Пропади он, такой. Будем и плакать, и радоваться, и за всё — хвалить милосердного Бога.
1 февраля. На самом этом слове отворились двери, и почтальон подал мне ваше третье письмо, написанное 7 января. Не знаю, обрадовался бы я так отцу или матери, как вашему искреннему слову. Да воздаст вам господь и вашему дому за то, что навестили узника и утешили его тяжкую тоску. Если будете писать к В. Н., то от меня ей низкий поклон. И скажите, пусть хоть слово одно напишет. Только не в Оренбург, а прямо в К[репость] О[рскую]. Если у вас есть «Свяченая вода»22, то перепишите и пришлите мне, потому что то, что вы мне передали, потеряно. А Татьяне Ивановне23, если будете писать, передайте ей и Фёдору Иваненкову24 от меня сердечный поклон. Никому на свете я теперь так не завидую, как живописцам. И Глафире Ивановне — а может, она уже, упаси бог, бросила рисовать! Ради бога пришлите живописные принадлежности и бумаги. — Что у вас делается в Седневе? Как поживает И. И.? Поклонитесь ему от меня. За Н. Д. и вас, и весь ваш дом молюсь господу милосердному и прошу, чтобы вы не забывали
Т. Шевченко.
К А. Лизогубу
7 марта 1848
К[репость] О[рская]
Не знаю, обрадовался бы так голодный младенец, увидев мать, как я вчера, получив твой подарок, мой искренний, единственный друг. Так обрадовался, что до сих пор не могу прийти в себя: всю ночь не спал — рассматривал, глядел, переворачивал по три раза, целуя каждую краску, и как же её не целовать, когда её не видел целый год. Боже мой! Боже мой! Какой же это был тяжёлый и длинный год! Да не беда. Бог помог, всё же прошёл. Взяв в руки коробку, посмотрел на неё и как будто перелетел в малярную, в Седнев, и вспомнил, как ты мне её показывал в прошлом году недоделанную, ещё советовался со мной, как бы хитрее её устроить, — разве ожидал я, что через год та самая коробка обрадует меня, как мать — ребёнка, в мой тяжёлый час? Благословен и дивен ты, Господи! Сегодня воскресенье — на муштру не поведут, целый день буду разглядывать твой подарок, мой искренний, единственный друг. Буду разглядывать и молиться, чтобы бог послал тебе на долгие дни такую же радость, какую он послал мне через тебя. Всё пересчитал, всё пересмотрел, всё до мелочи на месте: и Шекспир, и бумаги, и краски, и ножичек, и карандаши, и кисточки — всё целёхонькое. Не траться пока на альбом, мой друг! Мне этого добра пока хватит. Недавно из Яготина пришло письмо ко мне… спасибо ей, доброй В. Н., что не забывает меня, хочет мне, как сама достанет, прислать книжек. Если пришлёт, то я ни тяжёлого похода, ни Аральского моря, ни безлюдной киргизской степи не испугаюсь.
Одна только тоска гложет моё сердце: если зашлют в степь, то не удастся ни от кого письма получить, ни самому отправить. Потому что туда почта не доходит. Вот моё горе. А может, придётся год или два сторожить это бесполезное море.
Не будем печалиться, а будем молиться. Это ещё беда далеко, а всякое горе издали страшнее — как говорят умные люди. Весь март я ещё буду в О[рской] К[репости], так напишите мне хоть строчечку, потому что только святой бог знает, как я радуюсь, когда приходит ко мне хоть одно ваше слово из моей бедной родины!
Теперь я (да сохранит вас бог) хоть и богат на бумагу, а всё равно пишу на клочке, потому что, как говорится, пустыня, где я возьму, если всё потрачу? Да и поделиться с кем-то надо — хоть по листочку.
Простите, сизый голубь, что так спешно пишу вам, потому что, во-первых, сегодня почта, а во-вторых, около десяти часов надо выступать в караул.
Молюсь богу, чтобы послал здоровья Н. Д. и радости всему вашему дому. Спасибо вам, будьте здоровы и напишите хоть строчечку мне, благодарному вам Т. Шевченко.
К А. Лизогубу
9 мая 1848
К[репость] Орская
Воистину воскрес!
Спасибо тебе, мой искренний друг, и за бумагу, и за твоё письмо, ещё лучше бумаги. Бумага мне сейчас очень пригодилась! А письмо — ещё больше! И тем более, что мне сейчас особенно нужна была молитва и дружеское слово. А оно как раз и оказалось. Я теперь весело иду к тому бесполезному Аральскому морю. Не знаю, вернусь ли только!.. А иду, ей-богу, весёлый.
Спасибо тебе ещё раз за «писанку» — дошла она до меня целёхонькая, и в тот же день мне пришло разрешение рисовать, а на следующий день — приказ выступать в поход.