Но, грешный человек, думаю я, что это было ещё большее чудо, когда тот наш десятник заплакал над хлебом Оноприя. Я был тогда мал, четырнадцать лет, а когда увидел его слёзы — слёзы человека, который для нас был как огонь, как зверь без сердца, — что-то кольнуло меня, словно ножом, прямо в сердце. До той минуты я ничего не понимал, не задумывался: сказали работать — я работал; били — я терпел, потому что видел, что и другие делают то же самое. Я и не думал, что могло быть иначе, даже не понимал, плохо это или хорошо. Напротив, не раз мне говорили, что так надо, что так Бог установил, что крестьянин ленив и его нужно гнать к работе. Но эти слёзы десятника сразу всё в моей душе перевернули. Я понял, что должно быть страшное зло, страшная несправедливость на свете, если даже такой зверь вынужден над ней заплакать.
Десятник помолчал немного, ещё раз вытер глаза платком, а потом, вынув из пояса какую-то монету, бросил её Оноприю и сказал:
— Na, masz! Idź do karczmy! Kup sobie chleba! A zaraz tam wychodź do roboty!*
И, не дожидаясь дольше, стегнул коня и погнал за жнецами, а Оноприй, опустив голову и даже не взглянув на окровавленные ноги, потрусил по дороге к селу. А когда он ушёл подальше, я поднял его тот хлеб и спрятал за пазуху. Сначала хотел в шутку показать его другим пастухам, чтобы они увидели, какую жвачку жуёт каждый день старый Оноприй, но, когда взял макуху в руку, меня охватило такое сострадание, что я и сам там, посреди поля, при панских лошадях, заплакал, как малое дитя. И, придя вечером домой, я спрятал ту макуху в тайник за стрехой и держу её до сих пор, а внукам своим оставлю на память.
То уже была последняя барщинная жатва. На Великдень потом отменили барщину, и люди уже весновали на своём. Старый Оноприй не обрадовался, всё таким же и остался.
— Что мне уже свобода! — вздыхал он. — Будьте вы себе свободны, а моё уже пропало.
Одного лишь желал: попробовать своего собственного ржаного хлеба...
— Вот бы мне хлебца ржаного с собственного поля отведать! — говорил не раз. — Может, я только тогда и вкусил бы свободу.
Жатва приближалась. Жито уродилось на диво, выше человека, а колос — как рубель. Старый Оноприй день ото дня с утра выбегал на свой участок, присматривался к своему житу, со страхом следил за каждой тучей, срывал колосок и вылущивал зёрнышко, проверяя, можно ли уже жать. Дождался наконец: затвердело зерно, стебель пожелтел, наклонился книзу. Ещё люди и не собирались на жатву, а старый Оноприй однажды взял серп и пошёл на свой участок.
— Пожну два-три снопа, вымолочу зерно, смелю на жерновах, лишь бы только отведать святого хлебца.
Вечерело. Я ещё с одним мальчишкой возвращался с поля от сена. Идём тропинкой среди жита, разговариваем, вдруг глядь — впереди что-то ползёт и шелестит. Подбегаем ближе — а это старый Оноприй. Пожав три снопа жита, положил один на голову, другой на одно плечо, а третий на другое, согнулся вдвое и тащится домой. Снопы большие, жито высокое, так что колосья за ним по земле тянутся. Идём за ним, разговариваем, шутим, и всё то один, то другой, будто невзначай, наступит ему на колосок. А у него и сил нет, чтобы оторвать колос от стебля; каждый раз остановится и, не оборачиваясь, жалобно-спокойным голосом говорит:
— Эй, ребятки, да дайте же покой! Ведь это хлеб святой!
Жалко нам его стало, мы перестали над ним подшучивать, а потом я сказал:
— Давайте, батюшка, я вам занесу эти снопы в хату!
— Нет, сынок, уж я сам!
Проводили мы его прямо до хаты. Жены его не было дома, дверь была заперта изнутри. Пока мы нашли деревянный ключ под стрехой, пока отперли дверь, Оноприй стоял, всё ещё держа снопы на себе. А когда дверь открылась, он как-то стремглав кинулся внутрь, да споткнулся на пороге и тихо, вместе со снопами, упал на землю. Так, словно присел. И тихо. Снопы накрыли его.
— Что с вами, батюшка? — спрашиваем снаружи.
Не отвечал. Мы вбежали в сени, отбросили снопы, а он лежит на земле, лицом вниз, мёртвый.
Не дождался отведать свободного хлеба...
____________________
* Скорее, хам, скорее! (польск.) — Ред.
* Вставай, бездельник! (польск.) —
* Что это? (польск.) — Ред.
* Подними и подай сюда! (польск.) — Ред.
* Что? Хлеб? (польск.) — Ред.
* На, держи! Иди в корчму! Купи себе хлеба! И сейчас же выходи на работу! (польск.) — Ред.