Это было зимой в начале 1896 года. После веча в Перемышле пригласили меня торецкие читатели, а главным образом посол Новаковский, поехать с ними в Торки. Я давно хотел побывать в Торках и охотно согласился поехать, а двухмильная езда в санях по снегу при свете луны была для меня скорее приятной, чем страшной. Ехала нас немалая компания. Мне пришлось сидеть в санях Андрея Крицкого, старого крестьянина, которого я знал по вечам как хорошего собеседника. В дороге я узнал его еще лучше как рассказчика. Мы имели время переговорить, а Крицкий рассказывал без устали. Он знал всех в селе, историю каждой хаты, каждого закоулка, а память его простиралась хоть и недалеко, но всё же на пару лет за 1848 год. О последних годах барщины его рассказы были, собственно, самыми интересными, они глубже всего запали мне в память. Может, когда-нибудь мне удастся описать их полностью (г. Крицкий жив и до сих пор, и дай ему Бог прожить еще много лет!). А теперь я передаю по памяти одну часть его рассказа — не дословно, а так, как она оформилась в моем воспоминании.
— Я был еще молод, когда отменили барщину, — рассказывал Крицкий, — только три года я её отрабатывал. А всё же буду эти три года помнить, пока жив. Лютые времена были, паночек! Нынешняя молодежь, слава Богу, и понятия не имеет о том, что тогда творилось. И пусть не имеет! Не надо ей знать. Но кое-что всё же должна бы знать. То, что вы рассказали в своих "Панских шутках", правда, но это не вся правда. Вы того, пане, не могли знать подробно, потому что вас тогда и на свете ещё не было. А кто сам того не видел своими глазами, тот не может себе это так легко представить. Гляньте на наши поля, пане! Слава Богу, земля благословенная, даже беднейший может жить, если только есть пара здоровых рук и охота к труду. Эмиграционной горячки мы здесь ещё не знаем. Едим хлеб ржаной или пшеничный, овсом кормим лошадей, голода не терпим. Есть у нас своё тягло, свои кованые возы, есть в селе школа, читальня, общественная лавка, а зато нет ни одного жида. Одним словом, стоим на своих ногах, насколько это в Галичине крестьянин может стоять на своих ногах.
Да не спрашивайте меня, как здесь было до 1848 года! Достаточно будет сказать, что во всей деревне не было ни единственного воза. Только у пана были возы, а у крестьян лишь сани. Санями летом возили зерно в амбары и сено в стога, на санях вывозили навоз в поле, на санях, будь то лето или зима, вывозили и умерших на кладбище.
Ну, умершему всё равно. А как жили живые! Я только про себя скажу. Мой отец был родом из Медыки, имел двух братьев — все трое были парни красивые, способные. Взял пан одного во двор лакеем, поехал с ним в Броды и там проиграл его в карты другому пану. И до сих пор где-то в Бродском крае есть фамилия Крицких — это наши родственники. Вернулся пан домой, взял второго брата во двор, поехал с ним в Варшаву и снова где-то его запропастил. Тогда мой отец видит, что и его ждёт то же самое, взял да и убежал сюда, в Торки. Хоть и под одним паном было, но всё же подальше от двора, и как-то так ему повезло. Бедствовал отец сильно, женился бедно, не было на что жить, а тут ещё и на барщину гонят. Едва мне двенадцать лет исполнилось, должен был я идти на барщину. Ох, испытал я за три года всякого издевательства! Не дай Бог и вспоминать!.. Но я не про себя вам расскажу.
Был у нас в селе бедный и несчастный человек, звали Оноприем. И впрямь, он был и бедным, и несчастным. Ныне вроде бы беднее бывают и живут на свете — халупники без пяди земли, даже постояльцы среди людей выглядят по-человечески. Тогда не так было. Оноприй имел хатку, имел огородец, имел полпрута земли. Теперь он был бы так-сяк хозяин, а тогда назывался пешак. Как сейчас вижу его: сгорбленный, с впалыми глазами и лицом цвета земли, босой зимой и летом, без шляпы или шапки — по крайней мере, я никогда не видел, чтобы голова его чем-нибудь была прикрыта; рубаха грубая, из конопляного полотна, чёрная, как потолок в закопчённой хате; поверх рубахи старая, снизу прогнившая и обтрепанная веретянка, подпоясанная лыком или соломенным жгутом — вот и вся его одежда, будь то зима или лето. Всегда ходил согнутый, всегда медленно, еле тащился, всё что-то жевал и всегда был голоден. Мы, мальчишки, то ли пасли панских овец, то ли работали на другой работе, не раз смеялись над ним, дразнили его. Он никогда не сердился, не повышал голоса, а всегда как-то смиренно, таким приниженным и прибитым тоном отвечал:
— Так, деточки, так! Шутите на здоровье. А хлебца дайте, если есть, потому что, ей-Богу, святого ещё сегодня в рот не брал...
— А что ж вы всё время жуёте, Оноприй? — спрашивали мы бывало.
— Эх! — отвечал он неохотно и, понурив голову, тяжело вздыхал.
— Оноприй жвачку жуёт! Жвачку жуёт! — крикнет бывало кто-то из пастухов. Другие подхватят, смех по лугу, а Оноприй ничего — отвернётся и ковыляет к своей работе. Только раз я видел, как он тайком вытирал себе глаза грязным рукавом своей веретянки.
Жена у него была злая, так говорили в селе. На вид этого нельзя было заметить, потому что молодица была красивая, здоровая, румяная и весёлая. Только позже я понял, какая злая судьба их свела. Оноприй долго холостяковал, служил при дворе, своего ничего не имел, и вдруг пан велел ему взять Марту. Это было его несчастье, потому что Марта взяла его под каблук, придавила, прибила к земле, морила голодом, даже говорили, что била его вечерами, а сама бегала за дворниками. С такой женой Оноприй быстро состарился, сгорбился, пожелтел и увял, сделался «гусячьим поветрием», как говорили в селе.
Не знаю уже, по какому инвентарю, но Оноприй, хоть вроде бы хозяин, а не батрак, был почти каждый день на барщине. Кажется, жена сама гнала его работать сверх положенных дней. Да какая из него работа была? У бедняги не было сил за жука, и когда другие не помогали ему в поле или в амбаре, то десятник не жалел нагайки — бил, пинал ногами, пока кости у старика не трещали. А он терпел, не издавая ни звука. И диво! Не раз казалось, что он не встанет от этих нечеловеческих побоев, что все кости у него переломаны — ан нет. Полежит немного, постонет тихонько, а потом встанет да снова понемногу начинает копаться, будто что-то делает, не быстрее и не лучше, чем до побоев.
Однажды — как сейчас помню и до смерти не забуду — было это около полудня. Шла жатва пшеницы. Выгнали людей толпой на панское поле, и вот уже одно поле пожали. Надо было идти на другое, аж на другом конце поля, за гостинцем. Вы, пане, не думайте, что так просто было перейти с одного поля на другое. Теперь люди переходят с нивы на ниву, серпами поблёскивают, дышат полной грудью, распрямляют спины, переговариваются, шутят или о здоровье спрашивают. Тогда было не так. Паны всё попрекали своих приказчиков: "Не умеете порядок держать, много времени теряете, пока с одного поля на другое перейдёте". А приказчикам что? Они на лошадях, нагайки в руках... Вот, едва одно поле дожнут, сразу кричат:
— А ну, бегом на другое поле! Живо!
И пускают коней рысью, а всех жнецов, старых и малых, среди зноя и жажды, в пыли или под дождём, гонят перед собой. Утомлённые тяжёлой работой, не успев перевести дух, люди бегут, что есть сил. Понятно, молодые и сильные бегут впереди, кричат, смеются, так что издали можно подумать, будто какое-то испуганное свадебное шествие несётся по полю. Но беременные женщины, старые бабы и дети не могут угнаться, остаются позади. Ох, горькая их доля! Десятник на коне за ними, хлещет нагайкой, не разбирая, по спине или по голове. Бегут бедные, падают в канавы и борозды, иной раз под копыта лошадей. Ох, пане, сколько раз я видел, как беременные женщины так падали, а встав, имели на спине рубаху, расписанную красными «басаманами»! Это нагайка сквозь ткань кожу прорезала.
Так вот, однажды гнали так толпу с одного поля на другое. Бежали, бедняги, полевой тропой, запыхавшиеся, красные, в пыли, глаза налиты кровью — жара стояла страшная. Я стоял у дороги, пас панских лошадей на перелоге. Пробежали мимо меня сначала парни, дальше девушки, потом мужчины, а сзади старики ноги волокут. И Оноприй был среди них, но остался в самом хвосте. Видно, как колени у него дрожат, а раскрытые губы пытаются захватить побольше воздуха. Но где там, не может, бедняга, за другими поспеть. А десятник уже за ним на коне. Ещё миг, и вот раздаётся крик:
— Prędzej, chamie, prędzej!*
И одновременно свистнула нагайка, чёрной змеёй мелькнула в воздухе и обвилась вокруг голых по колени ног Оноприя. Лёгкий щелчок, снова блеснула в воздухе нагайка и снова обвила голые ноги старика. Он только ойкнул и повалился на землю, а на ногах сразу выступили два широких красных кольца, из которых медленно начала проступать кровь.
Десятник остановил коня.
— Wstawaj, drabie!* — кричал он Оноприю.
Тот медленно, напрягаясь, начал подниматься. В этот момент нагайка ещё раз опоясала его плечи. Он согнулся, как ива, и тут что-то чёрное и твёрдое выпало у него из-за пазухи и покатилось к канаве. Оноприй потянулся рукой за своей потерей, но не успел поймать её на лету.
— Co to jest?* — крикнул десятник, увидев его движение.
— Да... да... так, — лепетал Оноприй.
— Podejm i podaj tu!* — кричал десятник.
Оноприй, всё ещё сгорбленный, весь дрожа, слез в канаву, поднял и подал десятнику то, что выпало у него из-за пазухи. Десятник долго рассматривал этот предмет, а Оноприй стоял перед ним без шапки, сложив руки на груди, словно в молитве. Я не сводил глаз с его ног. Колени всё дрожали, как у человека, который очень замёрз, а из красных колец на худых и чёрных от грязи голенях тонкими струйками текла вниз кровь и быстро впитывалась в серую пыль дороги.
— Co to jest? — спросил наконец десятник Оноприя.
— Да... да... это... это хлеб.
— Co? Chleb?*
— Ну да, мой хлеб. Я такой ем. У других людей это макуха, а у меня, паночек, хлеб.
Десятник ещё немного держал хлеб Оноприя в руке, рассматривал его, нюхал, а потом рука у него как-то странно задрожала, он швырнул этот хлеб на поле, быстро вынул из кармана платок и начал вытирать себе глаза. Даже он расплакался.
Знаете, пане, говорят, что когда-то Господь-Бог сделал такое чудо, что заставил камни плакать. Наверно, это было чудо, божья сила.