I
Старый наш пан, покойник, недобрый был! Не тем бы вспоминать, да лучшим ни за что.
У нас через речку хутор казачий вольный, так и казаки его сторонились, как огня, и обходили, потому что тяжко их обижал. А что уж мы, крепостные, натерпелись от него, то пусть Господь оборонит всякого христианина! Бывало, как встретишь его, так бежишь, не разбирая, гора ли, низина ли, лишь бы разминуться. Больше всего его боялись девушки. Не одну девичью молодость он загубил. А что ему сделаешь?.. Идёт, бывало, по селу хмурый, сердитый и поглядывает туда-сюда, как ворон хищный.
Как-то сидим мы в своей хате, говорим между собой о нём, недобрым словом поминая, как застучит в сенях, загремит — сам пан в двери! Как то говорят: про волка помолвка, а волк и в хату.
Вошёл он и спрашивает: «А где твоя дочь, Одарка?»
А у моего брата была девушка, боже мой милостивый, какая девушка! Она, бывало, весь двор веселила собой, как звездою. Такое же молодое да счастливое! никакого горя не знает, не ведает; бегает себе и смеётся, словно в серебряные колокольчики звонит.
Спросил он про Одарку — мы так и онемели на месте, а Одарка как раз в хату. Он как увидел девочку, так глаза у него и загорелись, и говорит:
— Пойдём со мной во двор, девушка!
Одарка к матушке. Стала возле матери и стоит, не дышит, моя рыбочка.
— Она ещё и лет не дошла, пан: пятнадцатый год только начинает, — говорит отец, а мать плачет.
— А ну ещё что скажи мне, окаянный сын! так я тебя угощу! — гримнул на него, а снова к Одарке: — Живо, живо, Одарка! пойдём!
Она всё стоит, не идёт.
— Живо, девушка!
Не идёт, будто омертвела. Схватил он её и повёл.
Словно солнце наше зашло! Как-то в хате опустело, обезлюдело.
II
Перемучились мы до вечера. Вечером братова побежала во двор справиться да скоро и вернулась: «К Одарке не пустили, — говорит, — и издали не видела, и голоса её не слышала!» — а сама плачет-плачет!
И долго мы не видели свою дитину: не пускали ни отца, ни мать, ни меня. Придёшь, бывало, постоишь возле панских ворот да и домой воротишься, а тебе и свет немил. Расспрашиваешь у дворовых девчат. «Не знаем, сердечко, не знаем. Вашу дитину будто за золотые ворота закрыли: и в глаза её не увидишь».
А другие — то смеются, словно Господь у них разум отнял. «Что будет вашей Одарке? — говорят, — будет то, что и нам было! Почему нет? Разве ваша Одарка большая барыня, что ли? А мы ж не были дети у своего отца? Мать нас, может, не жалела? И мы когда-то были добрые, а вот пришлось сойти на лихое, да всё ж как-то в мире живём и хлеб жуём».
Мы ходим и ходим каждый день, не увидим ли. Уже третья неделя минует. В воскресенье вечером братова вернулась из двора, плача. «Не видела, — говорит, — только дворовые, пусть Господь им простит, надо мной насмеялись».
III
Сидим молча; тихо в хате и грустно, только слышно, как братова плачет, или брат тяжко-тяжко вздохнёт. Когда что-то зашелестело; скрипнули двери, вошла наша Одарка. Мы так и обомлели, как на неё глянули: бледная-бледная да измученная! А она, безталанная, поклонилась да и встала в пороге, словно чужая; стоит и глаз не поднимет.
— Вот, жена, — говорит брат, — мы и увидели свою дитину. Какая красивая стала! — да и заплакал. Впервые в жизни я тогда увидела, как мой брат плачет. Пусть Матерь Божья больше не доводит!
Посадили мы свою Одарку на лавке; братова и говорит:
— Доченька моя! горюшко моё! это уж тебя отпустили со двора?
— Я, мама, тайком пришла. Во двор гости наехали: молодой пан с женою.
— Расскажи ж нам, Одарочка, все свои беды, любушка! — говорю ей.
— Да расскажи же, расскажи! пусть услышат! — говорит брат и вышел из хаты, будто его огнём обдало.
Одарка заплакала слезами да и начала рассказывать всё: как её замыкали на ночь одну в горнице, как грозили и били, как до погибели довели...
— Ты бы, моя доченька, к пании: может, она бы тебя спасла... неразумная моя дитина!
— Мама, мама! что паня поможет! От него все врассыпную, как голуби от коршуна. Не поможет паня! Паня и панночки ещё на меня сердятся, будто я и вправду виновата. Которая придёт — упрекает да бранит и словом, и взглядом.
Так мы горюем да плачем, плачем да горюем, и не заметили, как тёмная ночь наступила.
— Плохо мне, матушка! — говорит Одарка. — Дайте у вас переночую хоть эту одну ночку. Теперь во дворе гости, некогда за мной и уследить.
IV
Заночевала дома. Спала ли, не спала ли, а глаз ещё не смежила, уже парни со двора и прибежали за ней:
— Иди скорее во двор!
Как она просилась, как плакала, чтоб хоть немного побыть у отца, потому что тяжко хворала!
— Нет, — говорят, — мы этого не смеем. Не пойдёшь добром — силой поведём: так велено. Тебя ещё с вечера искали зачем-то панночки и паня приезжая.
— Какое-то ещё горе творится, — говорит братова.
— Чтоб никто такого не дождался! Лучше бы она маленькой погибла! — откликнулся брат. — Довольно, Одарка, довольно плакать! довольно проситься!.. не помилуют... да не их и сила.
— Не наша сила, — говорят парни: уже и им стало жалко. — Эх, дядька! кабы то сила!
Мы сами не свои: что же будет? Не знаем, идти ли во двор, или дома ждать своего несчастья. Когда так, в полдень, пришла Одарка.
— Прощайте, мама, прощайте!
Мы к ней:
— Что такое, что такое?
— Отдали меня молодым панам, — говорит, — в воскресенье повезут. И вас повезут, тётушка-родная; сказали, нам на воскресенье собираться.
У меня и сердце похолодело. Дожила хоть и не в роскоши, да всё же среди своих, в своей хате; а тут отдают к чужим людям, в чужую сторону, не знаю за что и почему. Горько мне стало; облили меня мелкие слёзы. А братова благодарит Бога, что её Одарка не одна в чужбину едет.
Наш старший панич женился на ляховке и жил себе в городе, а к отцу лет этак четыре не ездил: были в ссоре. Сердился старый за то, что ляховку взял; да уж как Бог дал им детей, старый их простил. Стали они приезжать в гости и частенько. Ляховка как-то обошла старого, будто чарами какими, что и слушался её, и деньги ей давал... а скупой такой был — Боже!
Как она приехала, паня наша и панночки уговорили её, чтоб выпросила себе Одарку, чтоб ту бедную девочку увезти прочь от пана. Ляховка как начала просить, как начала молить, — он и отдал. И вот дали нам до воскресенья время собраться, а сами вперёд уехали.
V
Дождались воскресенья; собралась родня нас провожать; попрощались. Одарка в последний раз поклонилась матери; а мать схватила её, залила слезами да только и говорит: «Дитя моё! дитя моё единственное!» Да так убивалась, несчастная, что и каменное сердце раскололось бы. А девушка словно окаменела — и не плачет. Поклонилась отцу; отец благословил её: «Пусть тебя, моя дочь, Матерь Божья прикроет!»
Привели нас во двор. Возы уже стоят запряжённые. Вышла паня с панночками, приказывает верно служить молодым панам; вышел и он, пан.
— Поезжай! — говорит вознице. — Что тут говорить? Когда паны пожалуются, — говорит нам, — то узнаете у меня, как козам рога поправляют! Поезжай!
Едем день и другой. Спрашиваю у Одарки, здорова ли. «Здорова, тётушка, только на сердце тяжко, о, тяжко!» И всё она думает, всё тоскует: сказано, за матерью и за отцом!
На четвёртый день въехали в панский двор. Все нас кругом оглядывают да перемигиваются; никто не заговорит, ни не приветит. Люди все городские, неискренние, насмешливые.
Повели нас в покои. Выскочила паня. Наверное, видели вы не раз и не два тех ляховок? Все они бойкие, да весёлые, да говорливые. И эта такая ж была. Как начала она говорить, так и за себя всё сказала, и за нас ответила. Да так-то быстро да ловко! сама аж извивается перед нами. Старенькая уж, а на висках кудри, в перстнях блестящих, в лентах, так будто и молодо глядится. Вышел пан. Он был красив лицом, статный такой и очень гордый. Когда и посмотрит на тебя, так всё одним глазом, через плечо. Спросил, нет ли письма от отца, и вышел. Выбежала и детвора на нас смотреть. Паня говорит им по-своему: «Дайте этим хлопкам ручки поцеловать». Они и протянули ручонки — целуйте!
VI
Загадали мне прясть, а Одарку посадили вышивать. Вышивает, бывало, панночкам юбочки или что-то, и каждый вечер несёт к пане показывать. Паня порой и добра, только выругает, если там некрасиво, а порой как разойдётся, так, как воду через лотки, ничем не остановишь. Тогда всем беда! Не полюбила она нас, не так меня, как Одарку. Бывало, так и ест её, как ржавчина железо. Вот раз: «Танцуй, Одарка! танцуй, и всё!» Приказала её вывести посреди покоя — танцуй! Пошла танцевать, бедная, да ножки подкосились — упала, а они смеются. «Притворяется, — говорят, — притворяется!» Вот такое горе!
Смотрю я — тает, тает моя Одарка, как восковая свечечка. Сидит, бывало, целый день и слова не скажет. Что уж паня ей ни делает, как ни издевается — молчит; только иногда тихонько глазки на неё поднимет. А паненята, как те пиявочки, вцепятся: «А ты дурочка! а твой род весь дурной! а ну, иди танцуй!» Толкают её, царапают, щиплют. Она только посмотрит, моя голубушка! Паня аж рассердится и говорит: «Это какая-то каменная девушка!»
VII
Дал Господь весну. Копаем мы, то сеем в саду, а Одарка и за порог не вышла.
— Какая от неё тут работа будет, — говорит паня, — пусть лучше вышивает.
Однажды отработались, идём из сада, а паня и говорит:
— Наверное, Одарка не вышивает: или спит, или так дремлет.
— А верно, мама, что не вышивает, — вырвалась старшая панночка. — Я это хорошо знаю.
— Тихо, — говорит паня. — Посмотрим, что она делает.
Стали они подкрадываться... вошли. Одарка лежит, сложила руки под головку, бледная-бледная, только глаза у неё сияют; лежит и смотрит на нас пристально. Аж паня остановилась и ничего не сказала. Перенесла я её в кладовку, положила на лавке; уж она и не поднялась.
Всё, бывало, просит:
— Тётушка-родная! откройте окошко и двери: пусть я Божий свет увижу, пусть посмотрю в свою сторону!
Паны посоветовались меж собой, велели бабку привести. Пришла старенькая бабушка, аж белая; расспросила, посмотрела да и покачала головой.
— Дитя моё несчастное! — говорит, — пусть те добра не дождутся, кто тебя, как пахучий цветок, затоптали, а твой век уже недолгий!
Перекрестила девочку, заплакала да и вышла.
VIII
Тогда приказала паня отвезти девушку в больницу.
— Пустите меня, паня, — прошу я у неё, — приглядеть за Одаркой! Я и работать вам буду искренне, что мне прикажете, и за девочками присмотрю.
— Вот, — говорит, — глупость! там лучше тебя приглядят.
Не пустила.
В воскресенье как-то вырвалась я, побежала навестить. Вошла, смотрю: лежит она как раз против окна, и окно открыто.
— Вот, — говорит мне старенькая служка, что там за больными ухаживает, — как начала ваша девочка просить да умолять — положите меня против окна да и положите, так я и должна была ей угодить.
— Ну что, Одарочка, — спрашиваю, — как?
Она посмотрела на меня да и говорит:
— Тётушка-родная! у нас теперь вишни да черешни цветут, а дальше и мак красоваться будет...