Посвящено Б.А.М.
Давно когда-то, в Овруче, знаете ли, родился мальчик Остап и, как только он встал на свои ножки, сразу пошёл по Овручу, везде посмотрел — да и говорит: «Ге-ге! Плохо людям жить в Овруче! Надо бы этому горю предотвратить!»
Потому что тогда, видите ли, набегала на Украину всякая нечисть — турки, татары, — не так, как теперь, что хоть тоже случается дело, но уж другое, христианское — не так, может, обидно, или что? Так вот, говорю, тогда набегала всякая нечисть — турки и татары. Городá прекрасные разрушались, немало казачества выводилось из света, много девушек и женщин в плен уводили.
Приходит Остап домой, а отец и мать его спрашивают — ведь, сказано, один у них, дитя — так в глаза ему смотрят и сразу всё подметят, — спрашивают:
— Чего это ты, сынок, задумался?
— Оттого я, — говорит Остап, — задумался, что плохо людям в городе Овруче жить!
— Ге-ге-ге! — говорит отец, а мать только тяжело вздохнула.
— Надо этому предотвратить! — говорит Остап.
— Ге-ге-ге! — опять произнёс отец. — Рад бы в рай, да… — А мать ещё тяжелее вздохнула, и на том разговор на этот раз и закончился; отец с матерью приуныли, каждый по-своему: отец нахмурился, повесив голову, а мать, склоня голову, осмутнела, а Остап снова пошёл по городу Овручу походить, поглядеть, свою думу думать, свою раду радить.
А потом время текло своим чередом — как всегда, и Остап рос своим ростом, как обычно. Только что как упало ему в мысль и в душу, что в Овруче плохо людям жить, так словно зёрнышко принялось, развилось, укоренилось: он уж с той поры не успокоился и всё только думал, да гадал, да замышлял. Тем временем, как другие мальчишки дрались меж собой, словно петухи, из-за какой-то ерунды, или, как медведи, цеплялись друг за друга из-за каких игрушек, или игрались да резвились весело, Остап в то время всё походил, да поглядывал, да замышлял.
Как все те, кто очень голову себе морочит, или хлопочет, или во что-то сильно влюблён, Остап бывало, как пойдёт ходить, так и далеко зайдёт, пока его что не остановит. Вот однажды очень далеко он зашёл в такой своей думе, когда вдруг шурхнуло — словно птица вспорхнула, брякнуло — словно стрела за стрелой пролетела, едва его не сбила с места, едва он успел заметить вооружённого турка на лёгком коне, а у турка — девушка с русой косой, что протянула к нему руки и молвила: «спаси, казак!», и всё исчезло, как и не бывало никогда.
— Кабы сила моя да годы мои! — промолвил Остап, и очень горько ему стало, что не крепка ещё его сила, не велики ещё годы.
Вот если бы нам с вами, вам да мне, такое случилось, то мы, я да вы, ахнули бы и вздохнули (чего уж там вспоминать, что тоже сильно перепугались бы?), пришли домой, поговорили с соседями и забыли, а Остап нет — не забывал.
Опять однажды послал отец Остапа в лес за дровами. Сами, наверное, знаете, как то весело ехать весёлым утром к роще: сама роща будто смеётся, шумя навстречу вам, — всякое сердце радуется, всякий глаз веселится, а Остап, что ни взглянет, то глаз его грустнее, сердце его печальнее.
Когда вот овраг под самой рощей, и только что в овраг, конь шарахнулся вбок, — видит Остап — лежит при дороге казак убитый: молодой, в самом цвете своём, крепкий, в самой силе своей, лежит, навеки погубленный. Остап нагибался к нему, прислушиваясь — не дышит, нет.
Если б так нам, вам да мне, то что ж делать; разве это первый лихой случай? Мы б, вы да я, пожалели, может, и поплакали, да и дали себе покой, а Остап нет — себе покоя не давал.
В третий раз выпало ему пройти аж в самую страну от востока до запада солнца, от юга и до севера, и такая всюду страна разрушенная, порабощённая показалась, что Остап аж за голову схватился.
Если б это мы, вы да я, то пожалели бы обыкновенно и, загородив себе какую добычонку, в уголке за ней сидели тихо; а Остап нет — не занемог.
Не было Остапу сна, ни покоя; не было отдыха, ни утешения. Какая жалость его, какая тоска овладела им — вы, деточки, того не можете и не должны знать. Будто голос какой-то звал его, будто вся родная страна взывала к нему, будто всё людское горе молило: спаси, спаси!
Разве ж не каждого такой голос хоть разочек не звал? Еге! Почему нет! Но, видите ли, других много голосов тоже кричит: «А что тебе будет? А как придётся тебе?» Да и заглушают…
Стали люди добрые на Остапа посматривать, стали и подшучивать — кто горько, а кто любенько, а кто — то и засмущался, а кто — то и испугался…
Я знаю, что если б над нами, над вами да надо мной люди так или эдак насмехались, то мы бы устыдились страх, покраснели краснее пиона, всё бросили и убежали, и спрятались; я знаю, деточки, что если бы мы, вы да я, кого так вот огорчили или испугали, то мы бы быстренько и утешили; да Остап, видите, не такой был, — а как он был не такой, то и поступал не так.
Так вот, тогда за это и начались ему всякие напасти, беда да горе. Вот как в сказке, что бабушка когда-то рассказывала, казаку надо было горы крутые переходить, реки быстрые переплывать, огонь палящий перепрыгивать, — помните? Помните, мы ещё тогда с вами советовали тому казаку неугомонному всё то занедбать да домой вернуться — пусть ему всё добро будет! — и тогда же, помните, мы с вами перед своей душой поклялись, что сами сроду в такое хлопотное не влезем — помните? Так вот, Остап взялся, упорный! И возвысились перед ним горы крутые такие, что и не подойти — будто стены голые; и поплыли перед ним реки глубокие и быстрые, что кручи рвут, сияют, как алмаз, и мечутся волной, словно из пловцов насмехаются; и запылал огонь перед ним, сжигая всё вокруг себя, будто пожирая.
Деточки, что, если б нам такое? Ноженьки же наши быстренькие! Была бы вам тогда работа! Но я надеюсь всё-таки, что не дали бы нам погибнуть, а унесли бы разве в другой конец Божьего мира, где нет огня, разве только кашу варить или в доме светить; где по рекам перевозчики, а в горах пути проложенные…
Вот вы и начали мило мечтать, какая та страна славная — да хватит: теперь первая речь пусть ведётся про Остапа, что он лез на крутые горы, срывался, катился вниз, снова цеплялся, снова срывался и снова-снова-снова, пока верховин не достиг; что он плыл быстрой рекой, захлёбывался, тонул, выбирался и снова-снова-снова, пока на берег не выбрался; что он в огне обжигался, прижаривался, горел понемногу и посильнее, посильно и послабее, пока оказался на свежем месте. Вспомните, что только птица быстро гору перелетает, рыба быстро реку переплывает и только купальский огонь можно за миг перескочить — так Остап немалое время бился; я и сказать вам не могу, сколько раз солнце всходило и заходило и снова, и снова, и снова, а тоже — сколько раз месяц выносил золотые рога, пока Остап свою работу окончил…
Тяжка она была! Я вижу, вы понимаете какая, потому что вздыхаете, и себе и мне не желаете…
Так вот же, после всех своих трудов и после всех приключений Остап возвращался домой… Просите рассказать вам всякое приключение в подробности — довольно! Это теперь, днём, да и то, пока ещё не слышали, то просите, храбрясь, а придёт ноченька, спать не будете — пропади оно! Лучше об этом и не вспоминать!
Так вот, говорю, после всех своих трудов и после всех приключений возвращался Остап домой, ехал на вороненьком коне. Он покинул свою избу, отца и мать, и город ещё молодым парнем — в таких летах один мой родственник ещё пищу к уху подносил, не мог силой своей, мой золотенький, в ротик вставить — а возвращался Остап уже зрелым казаком в то время, как вот, знаете, наш сосед, что вырастил себе прекрасные усы, на руке носит перстень и ищет, — так вот печально ищет коней пёстрых купить. Настоящий казак Остап был, и, как он ехал на вороном коне, смотреть было мило… Не могу его хвалить, потому что как хвалить, то и нужно к чему-то приравнять, а к чему же я казака, истинного казака, приравняю в светочке?
Возвращался Остап домой, и уже близко ему было к городу, уже знакомые места со всех сторон показывались и приветствовали его, уже город виднелся недалечко. Он подъезжал очень раненько, тогда как мы с вами ещё спим крепким сном.
Утро только что зарделось и позолотилось, только самые ранние пташки щебетали, только самые заботливые люди пробуждались.
Кто из вас, деточки, доезжал родного городка когда-нибудь ранним утром к родной слободе, вспоминая тогдашние свои думы и надежды, где тут плакалось и радовалось, как прощались, и покидали, и расставались, всю добрую и злую пору тогдашнюю; чувствуя вместе — какой-то жаль тронул сердце и радость, что сердце понимает так вот, как говорят, что один глаз плачет, а другой смеётся, когда перед собой видите родные места? Еге! Случалось вам это, говорите. А случалось ли вам везти с собой освобождение своему народу? Нет-нет-нет. Все нет? Нет. Так вот и не знаю, хорошо ли вы поймёте и осознаете то, что Остап на вороном коне чувствовал и знал, подъезжая, ведь он вёз такое освобождение с собой…
В тех приключениях и трудах, о которых мы ночью не хотели долго болтать, Остап собрал себе хорошее войско казацкое понемногу и уже был готов идти на турка. Войско уже и двигалось туда прямо, в Турцию, вели его полковники храбрые… не такие храбрые, может, как наш дядюшка полковник, что так сильно от него жасмином пахнет и так он любо смотрит на свои новенькие жёлтенькие перчаточки, как наденет их, нарядившись на какой банкет, — не такие, может, говорю, храбрые, а такие себе, добрые… То войско вели полковники прямо в Турцию, а Остап частенько сворачивал в сторону и везде набирал с собой молодёжь в войско. Так завернул и в свой, родной город, где тоже, может, не без знакомых у него людей было.
Тихо и рано было, как Остап въехал в город, так ещё тихо, что его конь вороной тяжёлым шагом будил людей; отворялись окошечки кое-где, и выглядывали лица — кое-какие знакомые Остапу и кое-какие нет — те, наверное, что без него выросли, или поженились в городе из какого чужого села. Подъехал Остап к своим воротам — к отцу, к матери. Мать от великой радости, от своей большой любви аж заплакала, увидев его; отец от великой радости и любви аж улыбнулся… Потом соседи близкие и далёкие прибежали, собрались, спрашивали… А Остап со всеми здоровается и всем одно говорит: «Хватит, хватит, братцы, в ярме ходить! Хватит, хватит, братцы, в неволе сидеть!» И всех зовёт: «Пойдём, братцы, за край воевать! Пойдём, братцы, освобождаться!»
Иногда людей только красивыми словами ловят, что ж тогда делом собственным можно! В один миг вокруг Остапа роем завертелись молодые и старые казаки, и казачки, и дети малые, и все слушали, все соглашались.
Ещё хорошо солнце не поднялось на небо, уже везде вооружались кто чем мог, коней выводили, седлали, — у кого чего не было — бежал тот, спрашивал, искал; казачки помогали и любили как могли; дети хлопотали, будто им на турка вперёд идти пришлось… Отец Остапа, что всё когда-то говорил только: «ге-ге! рад бы в рай, да…» теперь наряжался, словно вправду в рай — помолодел, повеселел… Казак Пампушка, что уже десять лет лежал зимой на печи, а летом на лавке, что раздулся, как бочонок, а жена его высохла, как щепка, едва успевая лепить для него вкусные вареники, тот самый казак Пампушка теперь стоял на ногах, как гора, и как иногда на горе птичка сидит, так у него за плечами виднелась маленькая торбочка с сухарями, как и у других постных душ…
Говорю же вам, ещё солнце не совсем зашло за могилу Кривуху, что зеленеет за городом, а уже выправа казацкая двинулась из города за Остапом, играя конями, сверкая оружием; глаза казацкие сияли отвагой, сердца казацкие кипели мстительным гневом… Представить себе только, так аж за сердце берёт, а что ж то было увидеть то войско казацкое, как оно всё собралось вместе да двинулось за Остапом против врага!
Ведёт Остап войско день — степью зелёной да бескрайней; степная трава колышется, степные пташки щебечут: щебетнёт пташка раз или два звонко — да и будто теряется голосок в том степном раздолье; уже снова другой голосок щебетнул, и тот так же затерялся, и бесчисленно тех голосков слышится и пропадает, слышится и пропадает… Первого дня ничего не повстречалось войску казацкому , и спокойный был отдых ночью в степи.
Второй день тоже всё тихо и спокойно, и всё степью шли, до самого вечера.