Окно высоко? Высоко... А подкопаться?.. под стены?.. Это же невозможно. Разбить голову о стену?.. Один... одинокий... как скучно... как скучно... А может? Нет...
Как странно, как необычно странно. Я слышу — звонят, там где-то вверху. Обмерзшие деревья, мелкие веточки, покрытые льдом. Блестящим льдом, прозрачным стеклом. Старый звонарь-ветер собрал вместе тысячи нитей и качает ветви, и звонит да звонит... Тень-телень-дзень... тень-телень-дзень... И скачут огоньки по ветвям — зелёные, красные, синие... Где это я слышал? И когда слышал? Тогда, когда был маленьким? Когда же я слышал?.. Ах, верно, это же было недавно... дня три-четыре... Тень-телень-дзень... тень-телень-дзень...
Жжёт меня стыд при одной лишь памяти. Однажды... да, однажды — и больше никогда. Однажды я оглянулся, потому что чувствовал на плечах след чужих глаз, скользкий, холодный. Что-то шло за мной. Какое-то пальто. Я свернул. Оно. Пошёл тише. Так же. Встал возле дерева. Кажется, встало. Оглянуться? Нет. Я пошёл быстрее. Так, словно бежало. Может, то сердце? Кто его знает... Это раздражало. Набрался отваги, вернулся назад, прямо на него. Встретились глазами. Мои равнодушные, невинные, спокойные, а у него острые, как иглы, и хитрые. В уголках смех. Ну, хорошо. Что же дальше? Ты хитрый, я тоже не меньше. Натянул нервы, как снасти в бурю, и иду. Кажется, отстал. Оглянуться? Нет. Свищу. Безразлично. Что я свищу? Неужели «Марсельезу»? Скорее — вальс... Зачем ходить? Не лучше ли сидеть дома в одиночестве и не привлекать внимания? Кажется, отстал. Я оглянулся. Никого. Значит, безопасно. Пошёл налево, в какой-то переулок... и прямо наткнулся на него... на острый, холодный взгляд, словно на штык... Ага! Ты следишь!.. Ты уже наметил, кого тебе нужно, и зовёшь на помощь, идёшь к нему... Ага! Ты ловишь... И вдруг поднялся снизу холод и покатился, как живое серебро, вверх, к сердцу, к горлу, к кончикам пальцев... надавил на мозг и вытолкнул его из чаши... Стрелять? Бежать? Куда? Через забор? Всё равно, лишь бы бежать... И стал я лёгкий, пустой, и мчался вслепую, как клочок грязной бумаги в бурю, через чужие сады, через заборы, по глубокому снегу, а за мной что-то гнало, свистело, кричало и протягивало руки... То был мой страх. И только тогда, когда опасность миновала, когда в чаше зашевелился мозг, а в теле ожила кровь, вспомнил свою подлость... вспомнил, что по дороге бросил свой браунинг... да, не глядя, как нечто враждебное, что-то опасное... Назад! Жгучий стыд вернул меня снова, через заборы, чужие сады, по глубокому снегу, назад к нему, хоть бы там была какая опасность, хоть бы там была и сама смерть...
И до сих пор мерзко... при одной лишь памяти... и выжигает в сердце рану сознание, что живёт во мне подлый и трусливый зверь...
...Восковой профиль и белая борода... Он словно бунтовал во мне, будто сильно гневался, что вылетел вместе с моим мозгом хоть на минуту. Он разрастался в моей груди, занимал весь мозг, давил, душил, и так хотелось сбросить его. «Ага, ты думал — я твой, а ты теперь мой...» — злорадно смеялся он во мне и раздражал. Ведь что он для меня? И в чём наша связь? Я гнев народа и его кара, дыхание уст правды, огонь из чёрной тучи народной обиды, стрела из его лука...
...Будто знал. Так жадно пилось воздух, так свободно дышали груди, так широко глаза* смотрели, словно в последний раз. Иней... лёг на всё иней, и опустилась ночь, тихая, чуткая и глубокая. Цвели деревья холодным цветом, белые и лёгкие, словно свадебные девы. Стояла тополь вся в дымке, стройная и дрожащая, как невеста, идущая к венцу. Ждала: придёт юноша, возьмёт за руку и поведёт. Среди свадебных гостей, в голубой тиши, меж огоньков. А небо чистое, и тёмное, и душистое, словно из фиалок. И там свадебные гости. Пришли все звёзды, даже крошечные, что не выходят в сырые ночи, сбились в кучки, стали рядками, расселись одиноко, бледные, тихие, скромные и пышные, блестящие, дерзкие, что ежеминутно меняют цвет. С далёких улиц плыла музыка людского гама и звенели колокольчики, чистые и голые, словно после купели... То была свадебная ночь, моя свадебная ночь... Цвёл в сердце цветок, и знакомый взгляд смотрел в глаза — кто знает откуда: из переменчивых звёзд, из цветущих деревьев... Первая и последняя ночь... Будто знал.
Что-то должно было быть интересное в театре, потому что люди шли. Весёлые, живые, с перезвоном, словно рои летели в улей. Нахально смеялся холодный свет, и хлопали двери. Скользили повсюду сани, дышали кони со свистом и храпом и обдавали снегом. «Вам билет? Вот...» — и я в рое. Чьё-то боа щекочет щёки... тёплый запах духов... холодный, горячий взгляд... картавое: pardon! Перед глазами серая шинель, а сзади в шею кто-то дышит... Почему все эти мелочи въелись в мозг? Почему, как колючки, впились в него эти воспоминания, тогда как великое, — конец, и начало, и центр вместе, — словно проглотила память. Я помню только, что задрожал. Потому что вышел из меня гнетущий профиль... восковой профиль и встал недалеко. Бороду гладил и прятал за спину кулак. И я услышал его голос. Теперь этот голос, липкий, тягучий, живёт в моих ушах, облепил мозг... Стрелял ли я?.. Ни звука. Мёртвая тишина. Взметнулись, как крылья, нависшие брови, выгнали с лба жалобные глаза, покорные и пугливые, как у щенка, и стали тенью... Великий гнев, что жил во мне, вылетел оттуда на своё дело. А в пустую грудь ворвался вдруг холодный ветер, прямо в жгучую рану... Лишь на миг. Потом ничего. Не знаю, что было... миг или вечность...
...Холодный наст давил мою щеку, перед глазами я видел сапог, большой, мокрый, а на мне тяжесть — колени, руки, так что перехватывало дыхание... Вдруг раздался шум, крик... Бежали по лестнице, хлопали двери, и что-то пищало тонко, как муха... Потом мороз, свежее дыхание — и повсюду были люди, любопытные, посторонние, чужие мне люди. Не люди, а куклы из витрины... Потом?
Потом — волчья нора, а в ней мы оба: я и моя смерть... Что ж, жди, карауль меня кровавым глазом... там, из чёрных углов... Ты заслужила себе награду...
Что? Уже идут? И ты встаёшь с ними... из чёрных углов? Надо быть спокойным... надо быть спокойным... Таким спокойным, чтобы сердце стало как сталь, чтобы гордость заковала чело, чтобы вздрогнул сам серый рассвет и истлело от ужаса сердце палачей...
Я иду без жалости — так было нужно.
Как прекрасна моя дорога... последний короткий путь... прекрасное утро, белое, туманное, словно погребальный саван... Брязь... брязь... скрежещут ружья сзади на плечах, и топчут ногами свой серый взгляд люди, что их несут... Уже? Так близко? Случилось. Не нужно... я сам... чтобы видели глаза... И свой последний вздох... Мама! Это ты в сугробах... плывёшь в сугробах, как серая тень муки, чтобы принять в тёплые ладони последний вздох... дыхание, предназначенное другим, а не тебе? Не слушай, мама, и не смотри...
— Пли!..
«Пли»? Это мне послышалось? Я ещё жив? Ощупываю стены... Да, стены, твёрдые, холодные... и вижу свои ноги в башмаках... могу подняться, встать, набрать в грудь полное дыхание...
Окно высоко? Высоко... А подкопаться? Что, невозможно?
А может?..
Февраль 1907 г.