Этюд
К чему? И откуда это желание? Жизнь осталась за этими стенами, а здесь, среди серых холодных стен, замкнулась со мной смерть. Я не боюсь её. Я звал её на правое дело, и она пришла. Взяла жертву, а потом, как благодарная собака, прибилась к моим ногам... Теперь она со мной. Что ж, гляди там из чёрных углов на мою тень, карауль меня кровавым глазом... Это тебе награда.
Но я ещё жив. Чувствую под собой твёрдый тюремный матрас, вижу своё тело, вытянутое на кровати, свои большие ноги в башмаках, свои руки, которыми я... В углу мерцает лампа, а над ней нависла серая и влажная враждебная тишина. Но я не хочу видеть этого... не хочу... Закрою глаза. Огненные круги. Танцуют и сыплют искры... А теперь... теперь плывёт уже река жизни. Ведь что с того, что заперли меня в этот холодный подвал, когда весь пышный мир, все краски, всё движение жизни здесь, во мне, в голове, в сердце... Ах, как мне хочется полными пригоршнями зачерпнуть эту золотую влагу... как мне хочется взять перо, обмакнуть его в лазурь неба, в шумные воды, в кровь своего сердца и всё записать, в последний раз записать, что видел, что чувствовал. Клочок бумаги, только клочок бумаги... Эй, вы, тюремщики! Нельзя? Что? Человеку, которому суждено умереть? Ха-ха!.. Ну что ж! Может, это и лучше. Буду лежать и нанизывать, словно ожерелье, нити своих мыслей, без слов, без чернил и без бумаги. Ведь мысли быстры и лёгки, как птицы, а слова — словно силки, в которые их ловишь: одну поймаешь, а остальные упорхнут... Это будет мой труд, может, лучший из тех, что читали люди, это будет повесть для единственного читателя, самого благодарного и чуткого. И это будет нить, что связывает смерть с жизнью, а пока она тянется, я ещё жив.
Как вдруг зазвучали все голоса... как вдруг хлынул поток жизни в эту гробницу... Ах, какая толпа!.. Нет, так не могу. Стойте. Дайте поймать. Ага!
Все были такие серьёзные, такие бледные и решительные, когда спрашивали, кто возьмёт на себя? «Я». То из моей груди жгучим льдом вырвалось «я». И сразу встала стена между мной и товарищами, между мной и жизнью. Щёлкнул замок, и в сердце замкнулась решимость. Объятия и поцелуи, а через несколько часов я уже ехал, тот «неизвестный», что... и т. д. Я был без имени, рода и племени, и только товарища моего каждый мог бы узнать. Его звали коротко: браунинг.
Было необычайно холодное утро, когда я приехал. Да, было холодно. Потому что с севера поднялся лютый враг, ясный и острый, как меч, и светил ледяным глазом, и гнал дыханием дым по небу, а по снегу — их чёрные тени. Солнце стояло какое-то беспомощное и нерешительное. Боялось даже моргнуть. Придавленный снег плотно прильнул к земле, гладкий, покорный. Куда-то бежали люди и кони, бежали дымы, бежал белый пар от людей и от скота, словно жестокий враг гнался за ними. Мне не было страшно. Было любопытно. Осматривал город, теперь мне близкий, как могила, город, в котором дома сбились в кучу, как овцы на морозе, мужчины поседели от стужи, а лица женщин цвели, как мак.
Ещё в тот день пошёл бродить. Смешался с толпой и ходил. Серый, чужой, неизвестный. Вдоль незнакомых улиц. Молчал, хоть нужно было спрашивать, хоть нужно было многое узнать. Где он живёт? Когда выходит и где бывает? Когда ест, спит, все его привычки. Как он сам? Но постепенно. Не всё сразу. Плана не было. Где? Как? Когда?.. В сущности, тысяча планов кружились и гасли в мозгу, словно снопы искр из машины в тёмном поле... Была лишь уверенность, твёрдая, как скала: он будет мой. И я нашёл дом, где он живёт. Жёлтый, большой, холодный. Казённая будка и казённый сторож, что грел руки и скрипел по снегу взад и вперёд, как пёс на цепи.
«Ага!»
Это я сказал? Нет, лишь подумал.
Я сел на бульваре напротив дома, и дом враждебно смотрел на меня рядами чёрных холодных окон. Мне хотелось глазами свалить стены, увидеть того, за кем курились сёла, за кем люди, как загнанные звери, истекали кровью. Ведь и он, и те сёла, люди, я и браунинг были как звенья одной цепи. И чем дольше я сидел напротив дома, тем сильнее жгла меня в сердце холодная льдинка отваги.
«Так надо».
Это я сказал?
Нет, лишь подумал.
И снова вокруг меня люди, снова поток. Какое сегодня голубое небо, какое высокое и чистое! А золотой смех солнца! Пара от лошадей клубится, спешат куда-то люди, а мороз высек искры. И весело, что на молодых лицах торчат молочные усы, как на маскараде, а кони белые и пушистые, словно ягнята... Дзень-дзелень-дзень... Сеют колокольчики прозрачные звуки, а за быстрыми ногами лошади скользят сани. Бежит навстречу девчонка. Щёки пылают, глаза горят — и ловит мой взгляд с таким жаром, с таким доверием, на какие способны лишь те, кто встретились на миг, а расстались навсегда. И этот роман на мгновение — прекрасный и короткий, словно падающая звезда. Я благодарен тебе. Ты бросила цветок в моё сердце, а я поймал его и понесу, может, до самой могилы. До могилы? Какой могилы? Ах, верно...
Теперь каждый день я среди людей, серый, чужой, неизвестный. Вбираю в себя, как земля капли в засуху, всё, что мне нужно. Откуда? Здесь, там, в воздухе. Ведь все его знали, ведь всем он был ненавистен, всем вредил, и все на него рычали, как трусливая собака, что боится укусить. Утром он иногда гуляет. Ага!.. Но не один, с ним охрана. В двенадцать принимает у себя, хоть незнакомых обыскивают. Я уже знал, что у него есть дочь, любимая дочь, а ещё больше любит театр. Знал его привычку поглаживать бороду и другую привычку — прятать за спину кулак. Знал, наконец, когда он ест, ложится спать, встаёт, знал, что нужно, и даже лишнее. Словно собирался писать биографию или некролог. Самого не видел, однако театр меня заинтересовал. Останавливался перед афишными тумбами, читал афиши и старался угадать, чем может пленить Фифи, какая Сесиль и которая из них лучше. Даже был в театре, видел Фифи, видел Сесиль — его не было.
И снова бродил. Одинокий, серый и неизвестный, словно далёкая и бледная тень.
Наконец увидел. Однажды... помню... Утром шёл снег. Ровный, густой и тёплый. Мелкие существа, умершие на небе, падали на землю, на вечный покой, в тихое кладбище. Ряды домов, ряды деревьев, как белые тени, уходили куда-то вдаль и растворялись в тумане. Белый потоп. Все звуки шли снизу, словно из-под воды. Глухо гудел соборный колокол, долго и жалобно плакал затопленный звон. Шур-шур... шур-шур... — мерно шлёпали ноги. Будто что-то огромное жевало под водой, жевало и глотало звуки. И всё, что уходило в туман, становилось тенью и исчезало навсегда.
Вдруг в эту тишину ворвалось что-то дикое и бессмысленное. Как безумный промчался казак, прижавшись к шее коня, и казалось, хрипел вместе с ним. А следом кони, чёрные, блестящие, мчали карету, и в ясном стекле, словно в раме, отразился красивый восковой профиль, нависшие брови и белая борода. И пока всматривался я в этот образ, всё исчезло, растаяло и стало тенью... Что? Тенью? Да... тенью...
Мама!.. Тс... тихо... я неизвестный... Ха-ха! Разве кто услышит этот голос, что кричит в сердце, глубоко в сердце?.. Разве кто узнает, что ты моя мама, а я твой сын? Мама, не плачь... Твой сын пойдёт на смерть с поднятым челом и с чистым сердцем. Потому что в его сердце вскипела невинно пролитая кровь, потому что в нём слились все людские слёзы и пламенем поднялся народный гнев... Убивай меня, палач. Ты убиваешь народ...
...Никогда прежде не думал, что мир так прекрасен, что клочок неба, дерево, смех, человеческий голос — приносят глубокую радость и, как воздух, нужны людям. Как тот обедневший богач, что поднимает с земли и целует кусок хлеба, когда-то брошенный псам. Вот сейчас вижу — и сердце улыбается этому — горит в колеях оттепели огонь фонарей, а снег весь чёрный, словно от дыма. Капает с крыш, и каждая капля в своём полёте играет огнями и звенит. Сияют матовые стёкла в лавках, точно жемчуг, и стоит над городом серебристый нимб, как над святым. Святой, потому что мученик.
А я ходил — не мог сидеть дома, — а мои мысли всё шли за ним, шаг за шагом, ревнивые и неотступные. Я его видел. Вот сидит за завтраком, расправил широкую грудь и опустил на салфетку мягкую белую бороду. Его глаза улыбаются дочери и розовой редьке, которую он тоже любит. Восковыми пальцами берёт деликатно за белый хвостик редьку, и ему так приятно, что всё такое красивое, чистое, вкусное, что в доме тепло и тихо, рядом красавица дочь и что он сам красив и важен. Он отдыхает... Подают рыбу — и он вдыхает ароматный пар и кладёт на тарелку большой кусок. Лишь бы не подавился глупой косточкой! Я так боюсь...
Вот кабинет. Нахмурил брови и внимательно читает, а у глаз собираются морщинки и сердито прыгают. За звонком спешит чиновник, и как же он сердит начальство! Лишь бы не случилось беды... я так боюсь... боюсь случайности, внезапной смерти, ведь всё возможно... Ну, день закончился счастливо, слава богу...
Спальня. Мягкий зелёный свет ласково ложится на тяжёлое тело, на белую бороду и благородный старческий профиль. Сон ещё не сразу приходит, витают думы, и глаза что-то видят там, в сумраке... может, меня? Спи. Спокойной ночи... может, до завтра?
Всё больше и больше привыкаю к нему. Чувствую, что он врастает в меня, как корень в землю, становится всё дороже. Не отделяю даже себя от него. Не могу. Что-то таинственное, мистическое таится в нашей связи, словно один из нас — тень другого: пока один из нас жив, другой тоже должен жить. И даже браунинг хранит две пули рядом — одна для него, другая для меня.
Ночью он снился, красивый, величавый старец с восковым лицом. А днём в груди шипело беспокойство. Что-то раздражало, что-то сосало сердце, чего-то не хватало. Теперь уже знаю. То рвалось желание услышать голос. Я должен был его услышать.
А время тянулось.
...Я снова встретился с ней. С той, что бросила цветок в моё сердце. Взглянула на меня таким приветным, нежно-любопытным глазом, что цветок ожил и запах, и наступила сразу весна, ожили солнце, радость и смех... Мне захотелось схватить так в объятия какого-нибудь человека, шедшего навстречу с суровым лицом, и прижать к сердцу: брат!.. Увидел тебя, моя мама, как ты штопаешь свою чёрную одежду при свете лампы... добрая и бедная... милая и бедная... и слушал, словно музыку, шум жизни... Счастливый и снова свободный, снова сын земли, не гнев народа... И исчез передо мной ненавистный профиль... Что? Исчез? Прочь всё из сердца! Я — неизвестный...
Теперь я здесь, среди этих стен, как зверь в капкане... Это ты, слепой глаз, что следишь за мной через дырку в двери... это ты напомнил... Как? Погибнуть здесь... в этом мешке... когда там воля... работа... товарищи... Где? Ха-ха!..