Так вовремя пришла весна и так ласково!
С тёплым ветром, солнечными лучами и блестящим дождём, что едва можно было заметить, как снег сошёл с земли, и она осталась без покрова.
И с тем ей было хорошо.
В своей чёрной наготе простиралась она на солнце широко-далеко и купалась в душистых влажных дыханиях весны. Местами, где на ней собралась вода, покрывалась лёгкой дымкой, а там, где отдыхала в ней озимь, одевалась в пышную, весёлую зелень.
Под сводом неугомонно пели жаворонки. Лишь глухо и словно жемчуг катились трели [3] в вышине и жемчужинами скатывались вниз...
* * *
— Так рано и ласково, как в этом году, весна была лишь тогда, когда у нас появился наш Василь, — обратилась мужичка Марийка к своему мужу, который лежал возле хаты, грелся на солнце и пас свои прекрасные молодые волы; нет, не пас, а только выпускал их, чтобы нюхали траву, потому что она была ещё слишком нежная и мохнатая, чтобы их грубые морды могли её щипать.
— Так, так. Тогда, когда у нас ещё ничего не было, а теперь, когда бог помог нам до земли, мы должны его терять!
Она не ответила ничего; вздохнула и пряла дальше.
И между тем тогда и теперь лежала лишь работа.
От серого утра до поздней ночи — работа.
Всегда была она здесь — и ждала. Хмурая и неумолимая, пожирала всё. Время, мысль, забаву, силу, здоровье, молодость, даже ту крупицу охоты к жизни, когда та хотела в незаметные мгновения переломить серый однообразный тон и позолотить существование. Всегда была ненасытная и недовольная; едва оставляла человеку несколько капель крови в жилах и седьмой день недели, когда шли с утра к богу, а после обеда — в поле...
В поле!.. Почти за двадцать лет они нажили несколько моргов земли.
Заботой и мозолями пропиталась каждая её грудка, но и любовью. Той жадной, тревожной любовью, какую чувствует каждый крестьянин к своей земле.
О ней говорили, как о живом существе.
Кто её кормил — того кормила и она.
Кто её не забрасывал — того не забрасывала и она. Никто не понимал её лучше, чем крестьянин, — и потому дал бог крестьян, когда сотворил землю.
Покуда будет земля — будут и крестьяне...
* * *
Были у них и два взрослых сына.
Через несколько недель старший, Василь, должен был идти в рекруты [4]. С той поры, как пришёл вызов, все ходили словно под гнётом какой-то тяжести. Призовут его? Или оставят? Если возьмут... — чтобы никто не дожил до той поры! — всему пришёл бы конец!
Поля родили бы без помощи его молодой силы лишь слабый хлеб. Они оба постарели преждевременно, а младший сын не удался. Земля ему была безразлична, и он избегал работы. Беззаботный и любитель девчат. Как половик, падал всюду, где были танцы, и творил среди них беду!.. К тому же воровал, лгал и смывал совесть в горилке.
Наконец влюбился в какую-то молодую цыганку, что знала толк в травах, и забыл про отца с матерью.
С плачем отвернулся от него стыд.
Таков был младший...
Бог один знал, что теперь будет. Родители смотрели в будущее, как в ночь. До сих пор старший был их единственной отрадой. И девушку себе уже нашёл: молоденькую, покорную, что плакала от любви к нему...
* * *
— Был ты у батюшки? — прервала она молчание. — Может, он посоветовал бы, что сделать, чтобы не потерять ребёнка!
— Эй, батюшка! Он опять такой желчный! Накануне попадья упала во время службы пьяная в церковь и бранилась на него, что без её ведома сдал одному мужику кусок поля. Потом дрались оба прямо в церкви... Она бросила в него крестом... Теперь он опять лютый и весит свои слова деньгами...
— Что сказал?
«Дай на службу, — сказал. — Будет, как бог захочет».
— Надо дать, — ответила женщина.
— Пойду и дам, — сказал он благоговейно, — только нужно что-то продать. — Что? — он сам ещё не знал; может, ту пшеницу, что хранил на чердаке на посев и хотел теперь сам посеять, или один улей с пчёлами? Было у него четыре улья.
— Ты бы поговорил с учителем, — продолжала Марийка. — Может, он что посоветует?
— Э! Что уж он посоветует! Он только и умеет, что жаловаться на свою беду и на то, что с детьми гибнет с голоду. Некогда, представь себе, Мария, говорил мне, чтоб наш Василь женился на его дочери.
— Да он что, с ума сошёл? Зачем Василю барышни?
— Это потому, что у них большая беда. У него много детей.
— Но ведь у него царская жалованье.
— Я ему это сказал; а он отвечает: её слишком много — чтобы умереть, и слишком мало — чтобы жить.
— Плохо...
Потом оба замолчали.
На её преждевременно постаревшем нежном лице простёрлась печаль. Она пряла ещё усерднее. Он смотрел на волов. Василь их вырастил. А теперь все их берегли, как зеницу ока. Но ведь какие же они были красивые... Всё село ими любовалось. И сам десятник не имел таких волов. Были оба рыжие, толстые, блестящие, а их шеи свисали чуть не до колен. К тому у них были рога маленькие, белые, как зарождающийся месяц; а сами они были умные и послушные, — отрада и надежда Василя! Осенью он хотел ими вспахать поля, а потом — продать. На те деньги для себя и своей «жены» дом поставить. Или докупить кусок земли и кое-какую хозяйственную утварь: воз и другое необходимое. Или построить стодолку, хоть маленькую, как ставят немецкие хозяева; или уплатить налоги и прочие общественные сборы. Или... эх, столько-столько всего он хотел! Всё нужное так часто наваливалось на человека, теснилось так близко... одно за другим, росло всё выше и выше и доводило до отчаяния — что всё ещё его нет!
Всё это словно заключалось в тех двух красивых спокойных животных, которых берегли, как равных себе, и с которыми спали и ели под одной крышей...
В дождливые воскресенья, когда нельзя было выйти в поле, играли возле них на сопилке. Разные песни — грустные и весёлые. Они стояли спокойно, пережёвывая жвачку, и глядели своими большими мягкими глазами так разумно вперёд! А когда переставали играть и собирались уходить из стойла, поворачивали свои статные головы вслед человеку и мычали! Тогда поневоле приходилось возвращаться и гладить их...
Прекрасные, мудрые звери...
* * *
Издали узнали Марийка и её муж давнего пропинатора [5] Беньямина, как он шёл полем узкой тропкой к ним. Двадцать пять лет назад он пришёл в село, бедный еврей, с женой и девятью маленькими детьми.
С трёх лет он уже жил в столице.
Разбогател, переселился туда, жил в большом каменном доме, повыдавал дочерей за богатых купцов, а сам ходил с толстой золотой цепочкой на часах и большим блестящим на солнце цилиндром.
Но он всё же не забывал того тихого села, которое среди широких полей клевера и ржи, с хатами под соломенными крышами, выглядело, как кучка ракушек среди зелени.
Каждую весну он приходил и справлялся о делах и здоровье людей. Знал все их заботы и их горести. Постарел с ними, знал привычки их жизни и никак не мог оторваться от этого клочка земли навсегда.
Весной на крестьян, кроме обычных забот, особенно остро ощущавшихся в эту пору, ложилась ещё и великая тревога о сыновьях, призываемых в солдаты. Будто туманом, стлалась печаль над умами молодых и старых.
Поздоровались.
Он подал им руку, одетую в красноватую перчатку. Говорили о всяком. Больше всего о материальном положении села, о посевах... Потом Беньямин обратил внимание на красивых волов, что паслись.
— Прекрасные животные! — сказал он, и его глаза улыбнулись.
Сердце старого крестьянина переполнилось радостью.
— А правда? — Больше он ничего не сказал. Он знал, что тот понял.
Мария перестала прясть и взглянула ему в лицо.
— Это волы нашего Василька, — сказала. — Вы и не знаете, пан Беньямин. Наш Василь такой хозяин, что ему и равных в селе нет. Никогда не увидите его на танцах, никогда в корчме. Если бы не Василь, давно бы всё пропало! Если б вы знали, какой Василь примерный... если б вы знали.
А он знал всё и стал вместе с ними хвалить.
— А эти волы, пан Беньямин... — хотела она ещё что-то сказать о животных, но он перебил её:
— Эй, что там волы! Вол всегда вол. Но как обстоит дело с рекрутчиной?
Тут вздохнули старики и начали жаловаться.
Он — сдержанно, покорно, с головой, склонённой на грудь, с грустью, а она — разговорчиво, горестно и с жестами, полными угрозы.
Сотню раз проклинала она тех, кто, как голодные волки, бросались на сыновей! Пусть бы никогда не нашли покоя в гробу, а на том свете ни одного светлого угла!
Беньямин смеялся.
Какая она была простодушная! Разве она не знала, что иначе не может быть?
Знала! Какая ей от этого отрада?
Беньямин играл своим часовым цепочком и долго думал. Потом сказал, что дело можно было бы, может быть, повернуть к лучшему, парня, может быть, удастся оставить дома. Что, правда, трудно его освободить, но... но... — Он не закончил мысль и покачал печально головой.
Но что?
Но это стоило бы очень дорого.
Боже!
Так и есть. Стоило бы дорого... Может, даже больше, чем стоят эти глупые волы...
Иисусе Христе!
Да что же? Разве это так страшно? Если подумать, что от этого зависит всё... что сын проработал бы три года дома, вместо того чтобы три года бегать по лугам, чистить винтовки [6], быть слугой чужих людей, быть выставленным на всякие опасности, а ещё хуже — на смерть, то что значат два дурацких вола против всего этого? За три года можно снова завести такой же «достаток»!
Оба признали, что он говорит правду, но не переставали жаловаться. Ведь это же страшная вещь — пара таких волов!
— Я уже думал и так, и этак, — заговорил крестьянин, — хоть и не говорил об этом. Например: продать этих красивых волов и пойти с деньгами к господам...
— Что вы хотите? — почти вскрикнул Беньямин.
— Пойду, говорю, к господам, поклонюсь им, положу деньги на стол и скажу: «Отпустите моего ребёнка. Я не хочу даром. Вот здесь мой труд; я даю его от чистой души... цесарю... или кому нужно. За то отпустите моего ребёнка...»
Беньямин рассмеялся, как прежде.
— Какой же ты глупый мужик!
— Я глупый, это правда, но для этого много ума не надо...
— Так? Не надо много ума? Попробуй только, увидишь, что случится с тобой и с твоим Василем. Попробуй только!
Жена начала плакать.
— Так, так, кум! Ты сидишь тут на полях и понимаешь в таких делах столько же, сколько твои волы. Это я тебе говорю, потому что иначе нельзя. К господам и идти не дозволено; а если бы ты, мужик, и пошёл к ним, и им сто раз поклонился, то всё равно это, что ты сказал бы, — мужицкое! С господами разговаривают иначе. Это не для твоей головы. Оставь в покое, если не хочешь дело испортить!
А испуганный крестьянин не хотел испортить дело.
Беньямин хотел взять это дело в свои руки. Не очень охотно, но из милосердия к ним.