Быстро шумит и грозно бьётся о камни река Стрый, извиваясь серебристой змеёй в три поворота через небольшое горное село Н. А ниже села — четвёртый, самый крутой поворот. Река перехватила поперёк всю узкую долину, на которой раскинулось село. С одной стороны — пологий берег, галька и скромная пойма, с другой — гора нависла каменными рёбрами прямо над водой, и та со всей силой ударяется о них, подмывает снизу, закручивается, а дальше успокаивается и превращается в широкий, глубокий водоворот. Синяя и прозрачная здесь вода, по ней плавают краснопёрые клёны и стремительные плотвички, солнце играет, искрится и слепит глаза.
Выше водоворота Стрый разлился широко, но там мелкий брод, по которому проходит общественная дорога к селу Н. Кто хочет попасть в село снизу, должен перейти именно здесь. Летом, когда вода низкая, ничего страшного — едва до щиколотки, а лошадям — чуть выше колен. Но когда после дождя вода большая, тогда не дай бог туда сунуться! Не только глубоко, но и стремительно — камни из-под ног вырывает, валуны с горы несёт, и легко может перевернуть повозку. А если так случится — прощай, душа! Унесёт прямо в водоворот. Правда, перед ним через всю реку поперёк стоит ряд огромных камней: будто здоровенные бараны, что гуськом пошли через воду и окаменели, а волны сердито бьются о их спины и укрывают их пышными шапками белой пены. Но во время половодья этих камней не видно — только жуткий гул и рокот указывают, где они лежат. А если вода ещё больше — то уже и гул не слышен, вода несётся прямо над ними, сплошной водяной вал, а ниже — такая же водяная долина с пенной гребёнкой — словно порог на входе в бездонный омут.
Одним прекрасным летним днём солнце уже высоко поднялось над тесной Н-ской долиной; высокие горы кругом, покрытые тёмным еловым лесом, будто дремали в жаре, источая горячий, смолистый аромат. Село вдали тонуло в синей дымке. От реки тянуло свежестью, прохладным водяным паром. На вершинах гор, лысых и ярко-зелёных, пёстрым покрывалом раскинулись отары овец; тоскливо и протяжно разносились звуки пастушьей трембиты, эхом перекатываясь от вершины к вершине. Из тёмной чащи леса отозвался другой, резкий звук — рог скотника, а в паузах, как тонкая струна, где-то глубоко под землёй едва слышно звенел металлический колокольчик на шее у коровы, что паслась на лесной тропе. И всё это, казалось, не нарушало великой тишины, не тревожило покоя природы. Только Стрый то ли шумел, то ли журчал притягательно, катя свои хрустальные воды по камням, — будто звал искупаться, освежиться, набраться новых сил.
Именно с такой целью направлялись к водовороту два молодых, жизнерадостных паничика в светлых летних жакетах и соломенных шляпах с маленькими ровными полями и широкими трёхцветными лентами, опоясывающими почти всю тулью. У старшего в ленту было воткнуто крыло со́йки, у младшего — какая-то простая, но редкая горная цветка, чуть ли не тот приземистый полонинский будяк, что зовётся головатень и днём раскрывает своё белое, из крупных, неувядающих лепестков соцветие, а на ночь — закрывает. У каждого через плечо был перекинут полотенец, а у старшего, лет семнадцати парня, ещё и блестящее ружьё — "лефошевка". Шли они неторопливо, осматриваясь — видно было, что каждый высматривал что-то своё.
— Какая чудесная картина! — воскликнул младший панич. Он был на год младше брата, хотя ростом почти сравнялся с ним, если не перегнал. Его глаза разбегались по неширокому, но живописному горному пейзажу — от тех овец, что словно яркие покрывала были разбросаны по полонине, до синего кристального плеса водоворота, что лежал перед ними и отражал в себе и наклонные слои вздыбленных серых и красных скал, и тропинку, вьющуюся поверху вдоль всего обрыва, и тёмный бор, что поднимался ещё выше над скалами и карабкался по крутому склону горы вплоть до самой полонины.
— Какая чудесная картина, — повторил он через мгновение и широко вдохнул полной грудью чистейший воздух, пропитанный тёплым паром, настоянным в лесу на живице, ароматах цветов и где-то в лесной поляне скошенной травы. Казалось, он всей своей сущностью хотел вобрать в себя эту красоту, свежесть и живительную силу, которой дышала тут природа. Тем временем его брат метался быстрыми синими глазами по галечному берегу, словно чего-то искал. Вдруг остановился и задержал брата.
— Пст, пст, стой, не двигайся!
— Что такое? — спросил младший.
— Кулик! Кулик, вон там, между камнями шныряет!
Он снял ружьё, приготовил к выстрелу и стал подкрадываться к птичке. Но кулик, видно, не дурак — хоть и не очень убегал, а так просто бегал, посвистывая и кивая головкой, но всё прятался за выступы камней, так что стрелять в него было никак.
— Проклятая бестия — осторожная! — прошептал с досадой панич.
— Да брось ты его! — сказал младший. — Ну что, охота тратить патроны на такую мелочь? Пошли лучше искупаемся, а потом в лесок, на полянку, в овражек — там, наверняка, что-нибудь посерьёзнее найдём!
Но старший и не думал слушать, только сердито махнул рукой на младшего и, прижав приклад к щеке, продолжал следить за куликом.
— И боже ж мой, какая радость — гоняться за бедной безобидной птичкой, — говорил младший, то ли брату, то ли сам себе. — Вот канюка, ястреба, орла — другое дело, даже я бы с радостью выстрелил. А это кулик! Ни толку, ни удовольствия. Мундзя, брось! Пошли! — крикнул он громче, потому что брат уже довольно далеко отбежал вниз по реке. Кто знает, испугал ли кулика этот крик или что другое, только тот вдруг вспорхнул и перелетел над самой водой на другой берег Стрия.
— И чего ты, ворона, кричишь?! — накинулся Мундзя на младшего. — Видишь, вспугнул птицу! А я уже вот-вот хотел стрелять!
— Ну да, велика добыча! И на что бы она тебе сдалась, даже если бы попал?
— А тебе-то что? Мне — чтоб попасть! А ты — назло мне! Взял и спугнул!
— Ай-ай на тебя! Кто знает, может, и не я спугнул, а ты уже покраснел, рассердился! Фу, Мундзя, некрасиво так!
— Молчи, дурак! — крикнул Мундзя. — Кто тут старший — я или ты? Какое ты право имеешь меня поучать?
— Ну-ну, успокойся! Я же не виноват, что ты старший и такой обидчивый. И сразу — дурак! А если бы я взял и обиделся? По правде — какой же я тебе дурак? Хоть ты на год старше, но экзамен мы сдавали вместе, и разве не так, что у меня пятая локация, а у тебя пятнадцатая?
— О, уже мой Тоньо начал разъезжать на своих локациях! — сердито буркнул Мундзя и отвернулся.
— Нет, вовсе нет, просто говорю: будь я на твоём месте, мог бы и рассердиться. Но не сержусь, потому что знаю: ты так — вспылил и ляпнул!
Мундзя шёл, отвернувшись, а на последних словах даже сплюнул и пробурчал:
— Тьфу! Пятая локация и "ляпнул". Вот это эстетика, вот это слово! Ляпнул!
— Ну, пусть будет тебе: брякнул!
— Ещё лучше! А ну, как ещё?
— Эх, тебе ж не угодишь! — наполовину всерьёз, наполовину в шутку сказал младший. — Если хочу точно выразить, что думаю, должен же выбрать слово, которое, по-моему, наиболее точное.
— О, конечно! И самое точное — "ляпнул"! Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — засмеялся и младший, рад, что хоть так развеял тучи с лба старшего брата, с которым хотел в мире искупаться и прогуляться по лесу до обеда.
После неудачной охоты на кулика братья шли молча. Они свернули с дороги, ведущей к броду, и пошли тропкой вдоль берега. Тропа была хорошо протоптана — это была пешая дорога через леса и вершины прямо к Дрогобычу. Она вилась всё вверх, подлеском, по высокой круче над водоворотом Стрия, а затем, перебежав цветущую луговину, терялась в тёмном еловом бору. Паничи на той луговине оставили тропу и спустились крутым берегом к реке. Здесь круча уже была пониже, но всё же довольно высокой. Над самой водой нависала огромная скала — как дом, вросшая в каменный обрыв, и только одним торцом выдавалась над глубину. Вершина её была ровная, как гигантский стол. С берега над этим столом свисали кусты лещины и калины, оплетённые диким хмелем, теснились лопухи с белесыми листьями, девясил, девятисильник и какое-то высокое растение с пучками крупных жёлтых цветов на вершке. Среди них проглядывали стройные стебли ромашки и других трав. Одним словом, местечко было уютное, надёжно укрытое — ни с тропы, ни с луга внизу его не видно. Тоньо во время одной из своих натуралистических прогулок открыл эту скалу, и с тех пор каменный её стол стал любимым местом обоих братьев. Здесь они раздевались перед купанием, отсюда прыгали вниз, с полутора саженей в воду, пытаясь достать дном ногой; здесь Тоньо любил сидеть с удочкой. Рядом с камнем братья протоптали узенькую тропинку, по которой после купания вылезали из воды; туда же Тоньо спускался, когда ставил в воду вершу или забрасывал узмык в мутной воде.
— Смотри, смотри, какой клень! Уй-уй! Должно, с локоть длиной! И толстенный же! — прошептал Тоньо, сжимая брата за плечо, когда они оба встали на камень и взглянули вниз в воду. По самой глади кристального зеркала медленно и величественно плыла целая стайка небольших клёнов, а впереди всех, словно патриарх, — один огромный клень, которого редко удаётся рыбакам выманить из глубоких каменных пещер, где он живёт.
— Эт! — сначала пренебрежительно сказал Эдмунд, но, взглянув сам и увидев такую редкую рыбу, в нём проснулась охотничья жилка.
— Подожди, — прошептал он брату, — я его застрелю. У меня ружьё заряжено, сейчас он будет наш.
— Не попадёшь! — шепнул Тоньо. — Дробь от воды отскакивает.
— Не бойся, не отскочит. Видишь, как он плывёт у поверхности, даже спинной плавник из воды торчит.