Да ещё просит хотя бы штыками выкопать ему глубокую яму, сделать домовину хоть из рогожи и похоронить в степи у дороги, насыпать высокую могилу, чтобы с той могилы видно было его родную Украину… А на могиле пусть посадят красную калину, пусть она напоминает ему его милую и далёкую сторонку…
И стоят чумаки, верное братство, вокруг умирающего, печально склонив головы, и обещают они исполнить его завет… Солёная слеза не у одного повисла на длинных усах…
Исполнили чумаченьки товарищеву волю. Вон там, в лощине, под белыми берёзами, копают уже глубокую яму, вечный дом чумаку.
Зарычали серые валы, следуя к гробу за своим хозяином, двинулось и чумацкое братство за возом — последнюю услугу оказать верному товарищу… Низко склонились непокрытые головы, степной ветер колышет длинные чубы и усы…
Приняла чумака вольная степь в своё лоно… Безоблачное небо равнодушно смотрит с высоты, а буйный ветер шепчется о чём-то с огромными степными репейниками.
Чернеет издали свежая могила, а над нею склоняются белые берёзы, словно сестры-жалобницы над братской могилой…
Да, много приключений знает чумацкий атаман, и не об одной пропевает ему, выговаривает звучная сопилка.
А валка движется дальше. Скрипят возы, звенят ярма, клуб пыли купается в злато-кровавом свете заходящего солнца.
Пора уже и на ночлег становиться.
"Ой вы, хлопцы, вы, добры молодцы,
Где будем ночевать?" —
обращается к ватажанам атаман.
"Ой мы будем, будем ночевать
В чистом поле, у оврага;
Недалеко от зелёной рощи
Будем костёр раскладывать", —
решают чумаки.
Прибыли.
Вечерней прохладой встречает овраг гостей… Роща улыбается им последним лучом заходящего солнца, что не успело ещё выпутаться из кудрявых верхушек деревьев. Где-то весело журчит ручеёк, в косом луче солнца играет роем мошкара; какое-то шептание, какие-то вечерние лесные звуки долетают до чуткого слуха… Густые лозы, высокие камыши, укрыв долину, таинственно чернеют, опоясанные серебристым туманом. Смеркается… вот и ночь уже спустилась в лощину с темнотой, сыростью, с глубоким звёздным небом.
Распрягли дежурные волов, выпустили их на траву пастись. Стоят возы — насторчь ярма, а между возами под кленом пылает костёр, озаряет каждый листочек, каждую веточку раскидистого дерева. Расположились вокруг огня чумаки, ждут ужина. Гул стоит в таборе, шутки с весёлым смехом разносятся по долине, беззаботное настроение окутало весёлое товарищество.
А вон там в стороне, на поклаже склонясь, лежит одиноко меж возами парень, на сопилке наигрывает… Тихая, проникновенная мелодия вызывает перед ним образ милой девушки… Что она делает сейчас, думает ли о нём? Ой, верно, тоскует по молодому казаку, верно, припадает к его следу… Где-то она уже истоптала башмачки, выбегая на дорогу, выплакала карие глаза, чумаченька дожидаясь… А может… может, засватал он девчину людям — не себе, может, её принудили, и подала она рушники другому, горько плача о своей недоле… Всё может быть. И грустно так, тяжко так становится чумаку на сердце — и думает он невесёлую думу… Думает он, что всякий в мире имеет свои радости, у каждого есть пара… щука-рыба в море — и та пару имеет, а чумак молодой парочки не имеет… Эх, прочь, думы печальные, не суши, тоска, напрасно сердца! Вот бы помог Господь в Крыму соли набрать да чтобы девушку любимую в биндах застать!
И мечтает молодой чумак о семейных утехах с любезной женою, и веселее поёт сопилка — его отрада, его единственная забава в дальнем пути…
А от костра доносится громкий смех весёлой толпы, слышны шутливые припевы к пляскам, хлопанье в ладоши, звон подковок. Ударили весельем о землю чумаки, хотят дать лиха каблукам…
Никому и в голову не приходит, что готовится беда, что лихо уже близко, что вот
Из-за той зелёной рощи
Разбойнички выглядывают…
То грабители, одичавшие в чащах, оборванные, голодные, подкарауливают чумацкое добро, выжидают удобного времени, чтобы в одно мгновение, по знаку атамана, броситься на табор. Махнул рукой атаман — и разбойники окружили табор.
Что старший да и разбойничек
На вороном коне играет.
Что он играет, играет-выигрывает,
Что он играет, играет-выигрывает,
К табору подвигается…
Вздрогнули чумаки, вскочили на ноги. Мысль о волах, о своём добре, да и о собственной жизни молнией мелькнула в голове у каждого. Что делать? что предпринять? где атаман? Страх охватил чумаков. Одни стоят, словно остолбенев, другие мечутся на месте, будто ищут спасения. Где же атаман? А вожак ещё и глумится, видя такой переполох:
"Ой вы, хлопцы, вы, добры молодцы,
А где же ваш атаман?" —
спрашивает он чумаков, усмехаясь.
"Наш атаман ходит меж возами,
Умывается слезами.
Что он ходит, ходит меж новыми,
Умывается мелкими…"
Но недолго печалится атаман. Его загорелое мужественное лицо уже заалело отвагой, и металлическим острым голосом он выкрикивает над испуганным табором приказ, так что эхо катится по роще:
"Ой вы, хлопцы, вы, добры молодцы!
Ой берите дубины в руки…
Гей, да бейте, бейте, не жалейте…"
Встрепенулось чумацкое братство… метнулось к возам за дубинами — и стало к бою.
И вот при свете догорающего костра, в глухом степном овраге, в мёртвой тиши сонной рощи завязался бой. Звон дубин, крики, стоны, проклятия, мольбы о помощи, хрип умирающих, дикие крики сполошённых птиц, хлопанье их крыльев — всё это слилось в один невыразимый гул, в одну волну диких звуков… Котится эта волна по роще, дальше стихает, а ещё дальше замирает в широком степном просторе под тёмным звёздным небом. Вот налегли грабители, тесным кольцом сжали чумаков, размахивают ножами и булавами… Крепко стоит горстка отважных чумаков — видно, решилась биться до конца, на жизнь и смерть… Ещё минута — и вдруг, как один человек, ринулись лавой на разбойников, разорвали то живое кольцо, смяли, бросились в одну, в другую сторону, неся всюду ужас и смерть… Дрогнули налётчики, увидев поверженных товарищей, и кинулись в бегство, подставляя спины под чумацкие дубины.
Долго длилась погоня, пока дикие чащи да камыши не скрыли недобитков в своей глухомани.
— Довольно! — гукнул атаман. — Поджечь камыши!
И вот по слову атамана высекли чумаки огонь и подожгли с берега камыш. Поднялась чёрная туча дыма, лизнул огненный язык раз, другой, обхватил наконец широкое пространство, и пошёл гудеть пожар, взметая к небу словно огненные руки, озаряя вокруг чёрную степь, овраг и недавнее поле боя, на котором в необычайном беспорядке, облитые собственной кровью, лежат мёртвые грабители — то по двое, то по четверо…
А среди табора, окружённый ватажанами, стоит атаман и полушутя приказывает чумакам собрать убитых разбойников и сложить на возы:
"На новые возы кладите,
Да повезём в город Полтаву,
Да сделаем себе славу:
Что их сорок, сорок и четыре
Нас десятерых не побили…"
Песня замолкла…
Но я всё ещё был в степи, видел красное зарево пожара, видел чумацкий табор с чёрными возами, с кровавым побоищем, с чумаками, гордыми своей победой, и до слуха моего будто доносился рёв волов, встревоженных ночной схваткой…
1895