Карточка из дневника
…Знакомо ли вам то острое, до физической боли острое чувство тоски по родине, которым обливается сердце от долгого пребывания в чужих краях? Известно ли вам такое душевное состояние, когда за один родной звук, один близкий образ готов отдать годы жизни?..
В таком именно состоянии бродил я однажды весенним днём вдоль реки Прут, в южной Бессарабии. Как-то не радовали глаз ни широкие, ярко-зелёные плавни, изрезанные голубыми озерцами и протоками, что раскинулись за рекой в Румынии, ни жёлтые, залитые волной виноградников по подгорью остроконечные горы, теснящиеся вдоль Прута с этой стороны.
С запада надвигалась чёрная туча, душный ветер нахрапом бил о горы, колыхал камыш в плавнях, срывал виноградные листья и гнал их по чёрной, мутной, словно взрезанной волнами, реке… Грозилась буря. Но я равнодушно глядел на грозные движения природы, не трогала моего сердца дикая красота южной бури… Терзаемый тоской, погружённый в думы, плёлся я тихой походкой вдоль берега, не замечая даже, как чёрная туча обнимала горизонт, тихо надвигалась, уже дрожала над моей головой… И только первые капли густого дождя, с глухим стуком упавшие на землю среди внезапной тишины, заставили меня оглянуться, поискать надёжного укрытия от ливня. Но не успел я как следует оглянуться, как по моим напряжённым нервам ударила волна родных, близких мне звуков. Я отчётливо услышал грустно-величавый голос украинской песни. Что это? В этом глухом уголке Бессарабии — песня моей страны? Не обман ли, не вызвала ли болезненная фантазия слуховую галлюцинацию? Я даже несколько смутился. Но нет, это не воображение: я слышу, как песня крепнет, поднимается ввысь, перекатывается могучим раскатом и замирает тихим аккордом в шуме ливня. Да, поют, но где и кто? Я начал прислушиваться и оглядываться и вскоре заметил, что голоса доносятся из молдавской колыбы, то есть остроконечной камышовой хижины, которую обычно ставят на виноградниках для сторожа. «Наверное, заработчане, — подумал я, — которых дождь загнал в колыбу». И решился сам податься туда, чтобы в компании переждать дождь.
В колыбе было темно; с огромным трудом, напрягая зрение, я сумел разглядеть своих товарищей по непогоде: их было человек десять. На моё приветствие они ответили все в один голос и потеснились, уступая место на колоде у дверей. Песня умолкла. Сначала было как-то неловко: чужой человек, очевидно, слегка портил настроение. Кто-то обронил замечание о дожде, кто-то ответил шуткой, тихим смехом… Но мелодия, завладев душой, поселившись там, не скоро замолкает… Она наполняет грудь, рвётся наружу и, облекаясь в поэтические одежды слова, свободно, как птица, ищет простора…
Потому и мои певцы ненадолго умолкли. Кто-то тихо завёл песню, к нему присоединился ещё один голос, а через минуту подхватили и остальные… Пели чумацкую песню.
Не знаю, со всеми ли так бывает или только со мной, жаждущим всего родного, теперь далёкого от меня, но звуки песни, касавшиеся моего слуха, ложились перед глазами красками, рисовали с удивительной яркостью целые образы. Я переносился на крыльях песни в давно минувшее, я жил в прошлом, видел, слышал, с сердечным трепетом ощущал грусть, радость и все перипетии тех чувств…
Ясно-ясно солнышко встаёт,
А хмарка тихо заходит…
Печален, печален чумацкий атаман —
Он по табору ходит…
И воображается мне степь. Широкая, безграничная, девственная степь. Предутренняя тишь слегка колышет ковыль. Бледное небо мигает звёздами в лазури, окутывающей степную даль. В синем тумане едва виднеются курганы. Чернеют вдали лозы. Между небом и землёй какая-то тайная связь. То ли они вместе колдуют, то ли что иное — но веет от них тайной, чарует этот безбрежный синий простор…
Край дороги, в низинке, догорает костерок. Белый дымок, колышась, поднимается над чумацким табором, что чернеет во мраке здоровенными возами, словно некое диковинное чудовище. Табор ещё спит. Степная тишина жадно подхватывает все звуки… Вот слышно, как сопят сытые валы, жуя росную траву… Где-то за камышами в озере крякают лягушки, гудит бычок-бугай… Табор ещё спит. Только не спит почему-то чумацкий атаман… не спит, ходит по табору… Обветренное буйными ветрами и ясным солнцем лицо его полно думы и грусти. Кто знает, о чём думает атаман в степи среди ночи, что тревожит его сердце? Может, то чужбина далёкая, а может, вспомнилась близкая семья, верная жена, а может, сердце предчувствует какую беду в этом широком, безбрежном степу? Кто знает. А между тем сон уходит из глаз, и ходит атаман по спящему табору, поглядывая то на товарищей, что спят вокруг костра, то на дальние очертания степи, едва мерцающие в синем тумане. Но постепенно туман редеет, светлеет, восточный край неба заливается широкой улыбкой рассвета, утренняя звезда бледнеет и дрожит, угасая… Начинает светать.
Табор проснулся, но сон ещё не успел улететь, всё ещё окутывал его тенью. Таинственность раннего утра окружала и чумаков своими чарами…
Вот повар ставит треноги, вешает котёл и, красно освещённый горящим огнём, наклонился над чумацким завтраком.
Поднялись ватажаны, повернулись к востоку и тихо шепчут молитву. Золотистый горизонт освещает вдохновенные лица, тихий ветер на лёгких крыльях несёт по степи горячие мольбы…
А через минуту звенят ложки о котёл, усатое чумацкое братство приветливо улыбается горячей пище. Яркое солнце выходит на небо, срывает с земли тёмную завесу ночи, открывает безбрежную даль степи, покрытую росистым ковылям, позолачивает высокие курганы, бросает чудесные тени от чумацких возов, приветствует живописно расположенный табор.
Пора! Пора в путь!
"Гей, вы, хлопцы, вы, добры молодцы,
Вставайте, возы мажьте,
Возы мажьте, ярма налагайте,
Сивых волов запрягайте…"
И вмиг, по слову атамана, —
Хлопцы встали, возы подмазали,
Новые ярма наладили,
Сивых волов запрягли.
Готово!
— Гей, соб, волики, соб, сивые!.
Выдвигаются.
Вечным, укатанным путём тихо движется караван. Словно великанский уж ползёт среди степи. Голова скрылась в придорожных тернах, а хвост далеко-далеко тает в густой пыли. Сверху, из лазурной вышины, падает на землю серебряным бисером жаворонковая песня, доносится орлиный клекот, а широкая степь отзывается на эти звуки тихим шорохом ковылей. Прудконогий сайгак мелькнёт где-то вдали и исчезнет между густой травы. Пылающее солнце висит над степью, неподвижный воздух дышит жаром… Душно, томительно… Хоть бы лёгкий вздох низового ветра принёс на своих крыльях прохладу, влил струю жизни в эту духоту, в эту степную мертвую тишь!.. А караван идёт.
Степью едут — новые возы скрипят,
Сивые валы пережёвывают…
Ленивой, тихой походкой шагают круторогие, широкобокие валы, качают лобастыми головами, без устали жуют жвачку… Звенят резные ярма с терновыми занозами, поскрипывают новые чумацкие возы, крытые шкурами, закопчённые в дальнем пути… Возле возов идут чумаки, опершись на кнутовища. Все это высокие, крепкие фигуры в смоляных рубахах и штанах, в закопчённых брылях или высоких шапках. С гордостью глядят они кругом, уверенные в своих силах, равнодушные ко всяким житейским невзгодам. Не заботит их мысль о том, что некому будет ухаживать за ними в далёкой дороге, на чужбине. Некому платок постирать, голову умыть. Умоют чумаку голову мелкие дожди, причешут густые терновники, высушит яркое солнце, растреплет буйный ветер. Воля чумаку, воля милейшая… А разве не свободой веет от этого широкого простора, от этой волнистой, как море, безбрежности! Разве не свободой дышит низовой ветер, что собрал все степные ароматы и бросает их в загорелое чумаковое лицо, трепля его длинные усы? Разве не свобода синеет вон там, вдали, за теми высокими и красивыми курганами, что лишь мерцают на горизонте! Гей, степи-поля, отрада моя!.
Тихо, медленно, нога за ногу, плывёт караван битым путём в безлюдной пустыне. Точно корабль в штиль среди моря. Тихо, важно шагают и чумаки за своими волами. Не слышно говорка, будто душа беседует со степной тишиной…
Впереди чумацкий атаман
На сопилочке играет…
Что он играет, играет-выигрывает —
Он о бедах знает…
Ой, знает он немало бед тот крепкий, словно из стали вылитый, бывалый атаман. Тоскливая песня льётся из сопилки, но не веселит печального сердца, невесело говорит… Говорит она ему, что на этом широком и утоптанном, слезами политом пути не раз и не два выпадет чумаку беда. То валы пристанут или занемогут — и тогда чумаку пропащий час; то не станет корма скоту, ревут валы голодные, трогая за сердце невысказанной жалобой. А выжженная, иссушенная засухой степь, а буйный ветер своим сердце рвущим воем ещё большей тоски, ещё сильнейшей скуки нагоняет чумаку… И вот с тоски да горя запьёт чумак, загуляет, оставит добро своё у шинкарки Настуси, на последнюю лычку похмелится…
Напоминает песня и о диких разбойниках, что из придорожных чащ, из непроходимых камышей подстерегают караван, готовят в глухой степи кровавую драму…
Но нет беды хуже, чем недуг в дороге. Вот на заднем возу, как вялая рыба, лежит больной чумак, на поклаже склонясь. Караван движется тихо, медленно, чтобы не тревожить больного. Молча идут чумаки возле возов, не разговаривают между собой, не покрикивают даже на волов. Грустно… А больной широко раскрытыми глазами в последний, может быть, раз глядит на этот прекрасный мир, на эту широкую степь, словно цветастый ковер… Хотелось бы пожить ещё, насмотреться на божью красоту, взглянуть хоть раз ещё на родное село, на близких, а надо умереть. Ох, умрёт он, умрёт на чужбине, среди этой прекрасной, но чужой степи, непременно умрёт. Недаром ухал филин у рощи, недаром валы его не пасутся, не пьют воды, только жалобно ревут, словно чуя близкую смерть хозяина… Жаль оставлять тех с детства вскормленных воликов, тех верных спутников в дороге, что так понимают горе и радости хозяина… Кому достанутся они, кто будет погонять их, когда его не станет? А кто скажет отцу-матери о смерти их сына, кто утешит бедную жену, малых деток? Кто похоронит его в чужом краю, среди чужих людей? Э, не чужие: всё это товарищи, милое братство его, они уж позаботятся… И просит он своих товарищей, когда будут возвращаться в родной край, поклониться от него отцу-матери и верной жене… И просит он присмотреть за своими любимыми воликами, чтобы ни в чём они не терпели нужды, пока придут домой.