Моя автобиография Страница 2

Так некогда бывало, просто ужас...

Хотелось — и в армии быть, и в парламенте, и в университете, и во всех комитетах заседать, и на национальный фонд собирать, и песни петь. Да куда вам? Где поют — там и я! Где говорят — там и я! Где заседают — там и я!

Государственный муж, одним словом.

Гражданская война.

Участвовал. Летит шрапнель — я прячусь.

Весь груз гражданской войны вынес. И в очередях за пайками стоял, и дрова на саночках возил, и огороды копал. А самое тяжёлое — нести два пуда муки из Лавры аж на Гоголевскую улицу в Киеве. «Собачьей тропкой» нёс, а потом по Шевченковскому бульвару. И охал, и стонал, и присаживался. Но донёс. Не бросил «достижений революции». Тяжко было, но «мы победили».

Ну а потом подъехала «платформа», меня и посадили. Потом выпустили, но я уж с «платформы» не слазил. Не дурак.

Книга, которая произвела на меня самое сильное впечатление в жизни, — это «Катехизис» Филарета. До чего же противная книжка! Если бы так — прочитал и забыл, было бы ничего, а то — наизусть! Да чтоб её! Лучше всего она мне врезалась в память.

Книги я любил с детства. Помню, как попался мне Соломонов «Оракул» — целыми днями сидел над ним и катил хлебный шарик по кругу с разными цифрами. Катаю, уже в голове мутится, пока не придёт мать, не схватит того «Оракула» — да по голове — трах! Тогда только и отложу.

Вообще, я любил книги в мягких обложках.

И рвать их легче, и бьют не так больно, когда мать, бывало, заметит.

Не любил я «Русского паломника», который лет двадцать подряд читала мать. Слишком уж большая книга. Как замахнётся — у меня душа аж в штанах.

Остальные книги читались вполне нормально.

Писать в газетах начал в Каменце, на Подолье, в 1919 году, под псевдонимом Павел Грунский. (Почему я был в Каменце, спрашиваете? Да по той же причине, что и вы!). Начал с фельетона.

Часто меня спрашивают, откуда у меня такой язык.

Язык мой — из материнской груди. Это — неисчерпаемый языковой источник.

Обратите на это внимание, мамы, — и ваших детишек никогда не придётся украинизировать.

Кто усовершенствовал язык? Работа. Работа и советы А. Ю. Крымского и Модеста Пилиповича Левицкого, с которыми я имел счастливую возможность работать и о которых всегда вспоминаю с глубокой благодарностью.

Жил я в Киеве. В Харьков «меня переехали» в октябре 1920 года, а в апреле 1921 года я начал работать в «Вістях» с Василием Блакитным.

В «Вістях» я начал как переводчик. Работа серьёзная, ответственная, тяжёлая, потому что приходилось действительно потеть над газетными переводами.

Переводил я, переводил, а потом думаю себе:

«С чего я перевожу, если могу фельетоны писать?! А потом — можно же стать писателем. Вон сколько разных писателей есть, а я ещё не писатель. Квалификацию не знаю, что я, — думаю себе, — буду делать».

Сделался я Остапом Вишней — и начал писать.

Сижу себе да и пишу. Делать больше нечего, бумага есть, работа не тяжёлая — не то что там по шесть часов в книге цифры записывать.

Сначала было трудновато, потому что бумага попадалась плохонькая, чернила тоже не очень, карандаши часто ломались, а потом, как «Книгоспілка» начала поставлять хорошую канцелярию — стало легче. Уже и промокашка появилась, уже не надо творения к стенке лепить, чтобы не размазывались, — и тексты лучше стали, аккуратнее.

Потом купил портфель — стал настоящим солидным писателем.

Годики себе бегут — стаж себе накапливается.

Ах, какая хорошая штука — стаж.

Он так сам по себе, незаметно, набегает, а нашего брата — здорово поддерживает.

А там, за стажем, смотришь — и «маститость» подоспела.

Уже если присмотришься к волосам — видно, что каждый день «маститости» прибавляется. Скоро-скоро вместо волос одна «маститость» на голове будет.

Тогда уже совсем хорошо. Придёшь в редакцию, принесёшь что-нибудь, а редактору неловко сразу отказать. И говорит он секретарю:

— Пустите! Это, допустим, ни к чёрту не годится, но неловко: старый писатель... Напечатаем!

А вы, маститый, причисленный к старой дегенерации, когда к вам придёт кто-нибудь из молодой дегенерации писателей, скажете:

— Писать, товарищ, — дело сложное! Вот раньше писалось! Эх, как писалось! А теперь бы тоже писал, да, знаете, надо мемуары составлять. А то перед историей как-то неудобно.

Позже немного (всё в том же 1921 году) начал я работать и в «Селянській правді», где благополучно просекретарствовал пять лет под началом С. В. Пилипенко. Работалось хорошо. Газета была хорошая, царство ей небесное. Крестьян она очень любила. От любви и померла.

Ну, а теперь о творческом процессе. Как я пишу.

Пишу я так. Беру бумагу, беру карандаш или перо в руки и начинаю писать. И пишу.

Температуру всегда измеряю, когда пишу. Нормальная. И до того, как сажусь писать, — нормальная, и после не повышается.

С пульсом во время работы — не так гладко. Посчитать не могу. Когда пишу — рука бегает по бумаге, артерию не найти. А бросишь перо — нет смысла считать, ведь это уже не «момент творчества». Так что и не докажу вам, что с пульсом происходит, когда писатель пишет.

Что касается головы — пробовал крутить головой во время письма — ничего не выходит. Почему — не знаю. Видимо, мысли в голове разливаются. Если на голову поставить во время письма горячий чайник — выходит не проза, а стихи. И то — какие-то неясные. Если разогнаться и стукнуться головой об стену — тогда выходит какой-то путаный верлибр, сам в нём ничего не поймёшь.

Живот в творчестве играет тоже немалую роль. Если человек, садясь писать, правой рукой пишет, а левой держится за полный живот — выходит длинная психологическая повесть, идеологически запутанная. Если живот пустой и рука от бурчания отскакивает от него — тогда выходит либо короткий ямбический стих, либо хорошая новелла.

Когда садишься писать — надо садиться крепко, потому что иначе вместе с головой в творческий процесс включается и та часть тела, в которую ноги воткнуты. Произведения, правда, выходят неплохие, но, учитывая бурное развитие нашей культуры, пора уже переключаться на голову.

Все эти наблюдения — из личного опыта.

Немного ещё о влиянии полового возбуждения на процесс творчества. Некоторые творцы считают, что лучшие произведения выходят из-под пера человека, «налитого доверху» половыми импульсами. Не скажу, насколько это верно. Что-то здесь не то, по-моему. Как ты успеешь следить за «половыми вопросами», если ты пишешь и рука у тебя занята? Да и голова тоже. На мой взгляд, тяжело это. Лучше что-нибудь одно: или пиши, или «половой импульс» береги.

На основании своего опыта советовал бы всё же работать так: сначала подумать, а потом писать, а не наоборот. Так как-то лучше выходит, хоть и работа чуть потяжелее…

Как я отношусь к нынешним литературным организациям? Отношусь. Отношусь я к «Вапліте», к «Плугу», к «ВУСПП», к «Молодняку», к «Марсу», к «Неокласикам», к «Бумерангу» (или как он там называется…). Ко всем отношусь.

Ох, дорогие мои товарищи! Был когда-то на свете один мудрый философ. Звали его Иосифом, а по отчеству и фамилии не знаю.

Так вот тот мудрый философ Иосиф говорил: «Верёвочка? Давай и верёвочку! В дороге всё пригодится».

Из современных писателей больше всего я люблю Хвильового и Досвитнего.

Если бы вы знали, какие это прекрасные писатели! Как хорошо с ними на охоте!

Когда утро, когда над лиманом поднимается серебристый туман, когда сидишь в ямке и глаза твои плывут в тумане, высматривая вон там чёрную точку чирка или крижня.

Ах!

А справа от тебя Хвильовый, а слева — Досвитний. Как их не любить?!

И ведь они — ни Хвильовый, ни Досвитний — никогда не говорят о литературе.

А все остальные — хорошие писатели, только всё время о литературе, и стрелять не умеют.

Я и их люблю, но чуть меньше.

Из старых писателей мне нравятся: Нестор Летописец и Остромир.

Как я отношусь к театрам? Люблю их. Люблю «березильцев», «франковцев», «одесситов», «заньковчан»… Всех люблю. Даже украинскую оперу люблю. Честное слово. И если бы, скажем, оперные директора любили свои оперы так, как я их люблю, — у нас бы, несмотря на то, что у нас столько директоров и отделов искусства, — у нас бы, ей-богу, была настоящая украинская опера. Потому что я знаю: театр — это великое орудие, а если он великое орудие, то и директор должен быть очень большим орудием, чтобы театр действительно стал таким.

Из животных — больше всего люблю коз. Из насекомых — осу. Любимый цвет — жёлто-бурый. Запах — фиалка. Из цветов больше всего люблю — фуксию. Котов люблю за хвост таскать. Из блюд самое вкусное — жареная картошка, чтобы хрустела на зубах. Женщин люблю стриженых и бритых, и чтобы в сапогах. В бога перестал верить через два дня после того, как объявили, что бога нет.

Кроме всего этого, я: член МОПРа, Авиаохима, «Долой неграмотность», общества «Смычка» и литературного клуба им. Василия Блакитного. Женат.

Всё это — для психологии творчества!

Как-то спросил у своего сына:

— Вячка! Кем ты будешь, когда вырастешь?..

— Человеком буду!

И я подумал:

«А и правда. Пусть будет человеком. Не писателем, а человеком. Ему это теперь легче сделать, чем нам когда-то. Он барыне ручки целовать не будет, и нет возле него картофельной ботвы и бурьянов. Некогда задуматься».

Занёс я сюда главные моменты своей жизни и главные черты моего характера и мировосприятия, которые легли в основу моей литературной работы. Как легли? А вам-то что до этого? Легли — пусть себе лежат. Не трогайте их.

Как видите, линия в моей литературной жизни была правильной. Что, работа ни к чёрту не годится? Так это ничего: лишь бы линия была правильной.

P.S. Почему я так спешил со своей автобиографией? Почему сам выпускаю её в свет? Да очень просто. Я ведь не уверен, что если дуба дам, кто-нибудь возьмётся за мою биографию… А так сам сделаешь — будешь точно знать: благодарные потомки никогда тебя не забудут.

15—16 марта 1927 г.

Харьков