Моя автобиография

У меня нет ни малейших сомнений в том, что я действительно родился, хотя во время моего появления на свет и ещё лет десять подряд после этого мать утверждала, что меня вытащили из колодца, когда поили корову Оришку.

Произошло это событие 1 ноября (по старому стилю) 1889 года в местечке Грунь, Зеньковского уезда на Полтавщине.

Точнее, случилось это не в самом местечке, а в хуторе Чечва под Грунью, в имении помещиков фон Рот, где мой отец был управляющим.

Условия для моего роста были вполне подходящие. С одной стороны — люлька на верёвочках, с другой — материнская грудь.

Немного пососёшь, немного поспишь — и потихоньку себе растёшь.

Я появился на свет вторым. Передо мной был первенец, старший брат, который опередил меня примерно на полтора года.

Так всё и пошло: ешь — растёшь, потом растёшь — ешь.

Мои родители были как все родители.

Отец моего отца был в Лебедине сапожником и пил водку. Отец моей матери был в Груни хлебопашцем и тоже пил водку.

Более глубокой генеалогии мне проследить не удалось. Отец вообще не особо любил рассказывать о родне, а если я спрашивал у бабушки (отцовой матери) про деда или прадеда, она всегда отвечала:

— Такое же стерво было, как и ты! От них покоя не было! Померли от водки, царство им небесное!

О материнской родне я тоже знаю немного. Только и помню, что отец частенько говорил матери:

— Не удалась ты, голубушка, в свою матушку. Разве так, как ты, пьют?! Царство небесное покойнице: и выпить любила, и умела выпить.

Про деда (материного отца) вообще не было разговоров. Видимо, не любили того деда. Намного позже я узнал, что он хотел повеситься, да не удалось — так он и умер от белой-белой, как бывает белый снег, горячки.

А вообще родители у меня были ничего — подходящие.

За двадцать четыре года совместной жизни Господь послал им всего только семнадцать детей — потому что молиться умели милосердному.

Когда кто-нибудь из соседей намекал отцу:

— Может, хватит вам, Михаил Кондратьевич, детишек?

Отец отвечал:

— Ничего! Господь дал детей — даст и на детей.

Умер отец в 1909 году, на пятьдесят восьмом году своего плодотворного существования.

И когда мать вспоминала об усопшем, то говорила:

— Сколько это лет, детки, как наш батюшка помер?

— Да уж, мамо, лет десять.

Мать задумывалась и говорила:

— Так у вас бы ещё братьев да сестёр было штук шесть. А у меня было бы деточек… Сколько, детки?

— Двадцать три, мамо.

— Еге ж. Двадцать три… Ох-хо-хо! Царство покойничку!

Начал, стало быть, я расти.

— Писать будет, — как-то сказал отец, когда я, сидя на полу, рукой размазывал лужу.

Сбылось, как видите, отцовское пророчество.

Но, правду сказать, немало времени прошло, прежде чем оно воплотилось в жизнь.

Писатель живёт и растёт не так, как простой человек.

Что простой человек? Живёт себе, живёт и умирает.

А писатель — нет. Про писателя обязательно нужно знать: что повлияло на его мировоззрение, что его окружало, что формировало его ещё тогда, когда он лежал под материнской грудью и чмокал губами, не думая вовсе о том, что однажды придётся писать свою автобиографию.

А вот теперь сиди и думай: что на тебя повлияло, что ты стал писателем, какая нелёгкая тебя занесла в литературу, когда ты впервые начал задумываться над тем, «куда девается дырка, когда съедают бублик»?

Потому что писатели просто так не случаются.

И вот, когда вспоминаешь свою жизнь, то приходишь к выводу: действительно, писателя сопровождают в жизни необычные явления, оригинальные события, и если бы не эти явления — был бы человек порядочным инженером, врачом или просто толковым кооператором.

Появляются эти явления — и человек записывает.

Главную роль в формировании будущего писателя играет вообще природа, а у украинского писателя — картошка, конопля и бурьян.

Если у мальчика или девочки есть склонность к размышлениям, а вокруг растёт картошка или бурьян, или конопля — всё, считайте, в писатели подался.

И это вполне понятно. Если ребёнок задумается и сядет где-нибудь на голом месте — дадут ли ему спокойно подумать?

Мать тут же погонит:

— Где это ты сел, сукин сын!? Нет тебе места за сараем?!

И «вскакивай» сразу. И вдохновение — с перепугу — рассеялось.

Вот тут и пригодится картошка.

Так было и со мной. За хатой — картошка, неподалёку — конопля. Сядешь себе: ветер веет, солнце греет, картофельная ботва навевает мысли о вселенной, о космосе, о социализме.

И всё думаешь, думаешь…

Пока мать не крикнет:

— Пойди посмотри, Мелашка, не заснул ли там часом Павел? Да осторожно, не напугай, чтоб рубашку не испачкал. Где ж ты их, думаешь, возьмёшь потом?!

Вот с того всё и пошло. Тогда и начал задумываться. Сидишь и ковыряешь ямку перед собой — всё тебя тянет вглубь.

А мать ругалась:

— Какая ж это злая година картошку подрывает? Ну, уж как поймаю!..

Порывы чередовались. То вглубь тянет — тогда ямки ковыряешь. То вверх — в просторы, в небо. Тогда лезешь в амбар на балку воробьёв гонять или на вербу за ветками.

Конституция у меня была с детства нервная, впечатлительная: только отец покажет ремень или плётку — мигом под кровать и дрожу.

— Я тебе покажу балки! Я тебе покажу ветки! Ещё бы убился сразу — ладно, а то покалечишься, сукин ты сын!

А я лежу под кроватью, дрожу, носом хлюпаю и печально думаю: «Господи! Чего только не приходится переживать ради этой самой литературы!»

Из событий раннего детства, повлиявших (события) на моё литературное будущее, особенно запомнилось одно: сильно я тогда упал с лошади. Несся в поле верхом, как вдруг собака из-за кургана — прыг! А конь — в сторону! А я — бух! Хорошо упал. Лежал, наверное, с час, пока в себя пришёл… Недели три потом болел. И вот тогда я понял, что нужен для чего-то, раз в такой момент не погиб. Неясная мысль шевельнулась: может, для литературы? Так и вышло.

Так, между природой с одной стороны и людьми — с другой, и прошли первые шаги моего золотого детства.

Потом меня отдали в школу.

Школа была не простая, а «Министерства Народного Просвещения». Учил меня добрый учитель Иван Максимович — душевный дедушка, белый-пребелый, как белят у нас хаты на Троицу. Учил он добросовестно, потому что сам был ходячая человеческая совесть. Уже умер он, пусть земля ему будет пухом. Любил я не только его, но и его линейку, которая иногда проходилась по нашим школьным замурзанным рукам. Проходилась, потому что такая тогда была «комплексная система», и проходилась она всегда по делу, и никогда — со злостью.

Где теперь та линейка, что выработала у меня литературный стиль? Она первой коснулась моей руки — вот этой самой, что пишет сейчас автобиографию. И посмотрите, как пишет? «Как муха дышит». А стал бы я вообще писать, если б не было Ивана Максимовича, а у него — линейки, которая заставляла заглядывать в книжку?

Именно тогда начала формироваться и моя классовая сознательность. Я уже знал, кто такие паны, а кто — не паны. Часто бывало: отец посылал меня с чем-нибудь к барыне в «горницы», при этом наставлял:

— Как войдёшь, поцелуешь барыне ручку.

«Значит, — думал я, — великая особа эта барыня, раз ей ручку целовать надо».

Сознание у меня было тогда смутное. С одной стороны — целовал барыне руку (явная контрреволюция), а с другой — топтал ей клумбы. Один раз даже влез на веранду и нагадил в комнатные цветы (явно революционный поступок).

Чистый тебе Мандональд. Между социализмом и короной крутился, как мокрая мышь.

Но уже тогда хорошо запомнил, что паны на свете есть.

И как только барыня за что-нибудь прикрикнет да ногами застучит — я под веранду, затаюсь и шепчу:

— Подожди, эксплуататорша! Придёт Октябрьская революция! Я тебе покажу, как триста лет с нас... и т. д., и т. п.

Отдали меня в школу рано. Не было мне и шести. Отучился там три года, окончил. Пришёл домой, а отец говорит:

— Мало ты учился. Надо бы тебя ещё куда-нибудь. Повезу в Зеньков, поучись там — посмотрим, что из тебя выйдет.

Повёз меня отец в Зеньков, хоть и тяжело ему было тогда — нас уже было шестеро или семеро, а получал он у помещицы восемнадцать или двадцать рублей в месяц. Но всё-таки повёз и устроил меня в Зеньковскую двухклассную школу.

Вот тут бы мне и свернуть на «неоклассицизм», ведь учились мы вместе с М. К. Зеровым. Так я не захотел. Сами знаете — быть неоклассиком нужно иметь массу терпения. Читать Горация, Вергилия, Овидия и прочих Гомеров. А быть современным писателем — гораздо легче. Ничего не читаешь, только пишешь. И все довольны. Так что наши с М. К. Зеровым дороги разошлись: он — в Рим, я — в Шенгериевку.

Зеньковскую школу я окончил в 1903 году с аттестатом, дающим право быть почтово-телеграфным чиновником какого-то очень высокого (то ли четырнадцатого) разряда.

Да куда мне в те чиновники, когда «мне тринадцатый минало».

Приехал домой.

— Рано ты, — говорит отец, — окончил ученье. Куда тебя, ты ж ещё мал. Надо бы ещё учить, а у меня и без тебя уже двенадцать детей.

Вот и повезла меня мать аж в Киев, в военно-фельдшерскую школу, потому что отец, как бывший солдат, имел право отдавать туда детей «на казённый счёт».

Поехали мы в Киев. В Киеве я разинул рот на вокзале — и так шёл от вокзала через весь Киев до самой Лавры, где мы с матерью остановились. Приложился ко всем мощам, ко всем чудотворным иконам, ко всем мироточивым головам — и экзамены сдал.

Так я и остался в Киеве. Закончил школу. Стал фельдшером.

Фельдшер из меня вышел недурной: сразу закапал больному в глаза нашатырный спирт вместо цинковых капель.

О гонораре от того больного умолчу.

А потом пошла скучная жизнь. Служил и всё учился, всё учился — ну чтоб оно пропало! Всё за экстерна проходил.

Война застала меня на железной дороге, где я доблестно защищал «царя, престол и отечество» от внешнего врага, фельдшеруя в железнодорожной больнице.

Как грянула революция — завертелся. Строил Украину. Бегал из Центральной Рады в университет, из университета в Центральную Раду. Потом в Святую Софию, из Софии в «Просвиту», оттуда на митинг, с митинга на собрание, с собрания в Раду, из Рады на съезд, с съезда на конференцию, с конференции обратно в Центральную Раду.