Он вздрогнул раз или два своими тоненькими ножками, из шейки вытекли две-три капельки крови — и не стало маленькой красивой птички. В моей ладони лежал холодный, безжизненный труп.
И вдруг сломалась, развеялась вся моя упрямость, моя настойчивость, моё самолюбие. Я ясно почувствовал, что только что совершил нечто бессмысленное, отвратительное, что я допустил бессердечное убийство, навлёк на себя вину, которую никогда не искуплю и не замолю. Ведь я уничтожил совершенно напрасно такое прекрасное, невинное существо! Вот здесь, под открытым Божьим небом, перед лицом этого ясного, тёплого, весеннего солнца, я вынес и исполнил жестокий, ничем не оправданный приговор. Теперь я отчётливо осознал, что это убийство было абсолютно бессмысленным. Ведь этот бедный трупик я не смогу ни ощипать, ни съесть. Нет, я не имел сил даже снова на него взглянуть. Я выпустил мёртвую птичку из руки и, пристыженный, встревоженный, подавленный и растерянный, убежал прочь, прочь от неё, чтобы не видеть, чтобы стереть из души даже воспоминание о ней. Мне страшно хотелось плакать, но я не мог — что-то будто клещами сжимало мою душу, и она не могла в слезах излить свою боль. Маленькая красивая птичка осталась лежать в моей душе, я унёс её с собой, и мне всё время казалось, что она смотрит на меня своими невыразимо грустными глазками, смотрит с тихим смирением, кивает головкой и тихо-тихонечко шепчет:
«Ах, я ведь знал, что пропала моя весна, что неволя станет сразу и моей смертью!»
В мягком, чувствительном детском сердце те тревоги продлились недолго. Через два-три дня я уже забыл о птичке и её несчастной судьбе. Забыл, казалось, навсегда. Впечатление от моего преступления опустилось куда-то в тёмный угол моей души, и со временем его засыпали, прикрыли и похоронили другие впечатления, другие воспоминания.Однако оно не исчезло. Прошло целых двадцать лет, и когда на меня обрушился первый сильный удар несчастной судьбы, когда я, молодой, с сердцем, полным жажды, с желанием жить и любить, в разгар прекрасного лета чах и вял в тюрьме, когда я вынужден был ощущать, как рушатся все мои надежды, как безжалостно топчется, уничтожается, бессмысленно и беспощадно разрушается всё то, что я считал самым дорогим сокровищем своей души — тогда, в тревожную бессонную ночь, явилась мне та маленькая красивая птичка, кольнули прямо в сердце её грустные, полные тихого смирения глазки, и её медленные движения прошептали мне те ужасающие слова:
— Ах, моя весна пропала! Я в неволе! Я знаю, знаю, чем всё это кончится!
И с тех пор я не могу избавиться от этого воспоминания. Оно отравляет мне каждую минуту счастья, разрушает мою силу и мужество в несчастье. Оно терзает мою совесть мукой*, и мне кажется, что всё глупое, бессмысленное, жестокое и дурное, что я когда-либо совершал в своей жизни, воплотилось в конкретный образ той маленькой, невинно замученной птички, чтобы ещё сильнее терзать меня. В тихие ночи я слышу, как та птичка тихо-тихо стучит клювиком в стекло, и я просыпаюсь от сна. А в минуты тревоги и отчаяния, когда свирепая боль впивается когтями в моё сердце и вот-вот готова сломить силу моей воли, мне кажется, что я сам — тот маленький, слабенький, голодный птенец. Я чувствую, что какая-то упрямая, жестокая и неразумная сила держит меня в кулаке, показывает неуловимые призраки свободы и счастья, а в следующую же минуту без причины и без цели может свернуть мне шею.
*Грыжа — тоска, угрызение совести.