А ведь всё это было среди бела дня, папа как раз на подворье рубил дрова, да и под дубом было так красиво, совсем не страшно. Мы собрались с духом и пошли к дубу.
— Та чего вы боитесь! Гляньте, здесь же ничего нет, идите, — кричал один мальчишка, бегя впереди. Но вдруг он поскользнулся, едва не упал, взглянул под ноги — и замер, словно окаменел.
Сначала мы не увидели перемены в его лице, но как только подбежали ближе, наши взгляды невольно обратились туда, где споткнулся Михайло. И все мы на минуту застыли от страха. На том самом месте, где вчера Митро показывал нам кровь королевских сыновей, заколдованную в собачьем молоке, теперь лежала настоящая лужа человеческой крови.
— Йой, кровь, кровь, татунечку! — завопили мы разом и бросились прочь из сада.
— Что там, что там? Святой дух с вами! Что случилось? — закричал отец, подбегая к перелазу.
— Кровь, кровь, целая лужа! — кричали мы в испуге.
— Где кровь, где? — спрашивал отец, перелезая в сад.
— Да вот там, под дубом!
Отец пошёл посмотреть на указанное место и пробурчал:
— Ну, должно быть, какое-то несчастье!
А потом нам:
— Дети, бегите-ка позовите сюда Микитыча, Прокопа и своих отцов, кто дома.
Дети разбежались.
— Вот опять беда готова! Ещё не дай бог чего — комиссия приедет, протоколы… А всё из-за этого сумрачного!
Люди сходились, спрашивая, что случилось. Отец показал им лужу крови.
— Ну и что, — отозвались некоторые, — наверное, куницу ночью курицу съела, а вы людей зря зовёте.
— Ах так? — воскликнул старый Прокип. — Ой, точно, тут съели курицу, только какую! Вот, гляньте сюда!
Прокип стоял рядом, и люди посмотрели на него. Он своим железным костылём начал ковырять землю, отвалил один дёрн, другой, выгрёб немного глины, люди заглянули и ахнули. Некоторые перекрестились.
— Господи, помилуй душу грешную. Вот это да! Вот это!.. — загомонили люди.
Из-под глины выглядывало посиневшее, опухшее личико ребёнка. Микитыч, взглянув на него, стиснул зубы и побледнел до ужаса.
— А где же эта… Напуда? — крикнул кто-то из людей. — Найти бы её! Где она?
В ту минуту один мальчик закричал немного поодаль на тропинке.
— Что там опять? — загомонили люди.
— След, нанашка, след по тропинке!
— Бегите по следу! — сказал Прокип. — Может, найдёте её, если ещё, бедняжка, жива — ночевала ведь под открытым небом.
Люди побежали по кровавому следу вниз по саду Микитыча. Всё дальше и дальше, вниз по склону, к обрыву, — и вдруг след пропал. Люди остановились.
— Ну, а теперь куда? — спросил один.
— Тсс… слышишь? — прошептал другой.
Все затихли. Тихо-тихо, словно из-под земли, доносился тяжёлый, мучительный стон.
— Господи, да это, наверное, она! Тут, в ложбинке! Пойдём, может, ещё живую спасём!..
Никогда не забуду того страшного, изуродованного болью, ужасом и мукой лица Напуды, когда её вывели из овражка. Волосы её были забрызганы грязью, на руках следы крови, вся одежда мокрая и изваляна.
— Простите мне жизнь! Простите жизнь! — умоляла она тех, кто её вёл.
— Иди, дурочка, никто тебя не тронет. Идём домой.
— Нет, я не пойду домой! Он меня убьёт! Господи, он меня убьёт!
— Кто? Кто это "он"?
— Я знаю, кто… Нет, не пойду! Лучше в могилу.
— А зачем ты задушила ребёнка?
Напуда молчала. Привели её к людям, но она от страха и боли не могла стоять на ногах, упала на землю. У людей не хватило сердца её допрашивать. Послали за комиссией в город, а Напуду завели в дом, к Микитычу. Скоро прибыла комиссия: судья и жандарм. Напуду заковали, взяли ребёнка — и уехали.
Ещё долго потом обсуждали у нас её судьбу. В суде она призналась, что задушила ребёнка, но кто был отцом и зачем она это сделала — ни за что не захотела сказать. Хотела потом и сама броситься в воду, но она так сильно боялась воды — не бросилась. Судили её в Самборе. Микитыч, Анна, мой отец и ещё несколько человек были свидетелями. Ей дали пять лет, но те, кто видел её на суде, говорили, что от неё едва осталось подобие человека — вряд ли долго проживёт. А маленький Митро больше никогда не выходил с нами играть. С тех пор, как забрали его тётку, ту единственную, может быть, что его по-настоящему любила, он стал ещё более угрюмый, ленивый и замкнутый. Он редко выходил из дома, и я тоже редко его видел. Иногда только, когда была хорошая погода, я, заглядывая сквозь плетень в сад Микитыча, видел Митра под дубом. Он смачивал соломинку слюной, капал на водную плёнку каплю собачьего молока и, всматриваясь в переливы ярких оттенков, пел мёртвым голосом:
Выезжай, выезжай, криль,
На коне своём алом,
Твоих сыновей изрубили,
Под мостом их похоронили…
Осенью меня отдали в школу, а когда я приехал домой на Рождество — Митра уже не было. Он умер на самую Покрову. Сразу после похорон Микитыч выгнал его мать из дома, и она исчезла из села — неведомо куда, как и неизвестно, откуда пришла.
Жизненные волны и впечатления быстро стёрли в моей памяти те два странных, печальных лица, мрачные и нелюдимые образы двух молодых людей, обиженных судьбой и словно проклятых Богом. Но спустя многие годы, когда и меня самого швырнула судьба в ту бездну, на самое дно общества, и заставила переживать моменты, когда человек поневоле спрашивает себя: «Зачем я живу? Стоит ли жить, чтобы терпеть муку?» — вот тогда в памяти всплыли их мученические, давно забытые лица. Вот они — те парии человеческого общества, те безвинно виноватые! И они живут, мучаются всю жизнь — без ясных воспоминаний, без светлых надежд, словно путники, что вышли в путь в туманное утро и всё идут той мглой до конца. Они проходят мимо зелёных лугов, цветущих долин, плодородных садов и шумных сёл, мимо тысяч красот и радостей — и ничего не видят, лишь серую мглу, серые стволы деревьев и серые неприветливые лица. И если можно говорить об их счастье, то, может, только в том, что они не знали ничего лучшего и не имеют по чём тосковать. И, вспомнив их жизнь, я почувствовал укор в сердце — что посмел сравнивать свою долю с их, — и этот горький укор был как хинная пудра для больного лихорадкой: горький, но прогоняет приступ.