Да разве есть у наших крестьян время и умение во всём этом разбираться, особенно там, где человек, замученный и задавленный долгими годами нужды и унижений, с детства презираемый, отталкиваемый и высмеиваемый, замыкается в себе, корчится, словно проколотый слизняк, и с тревогой прячет в себе всё, что могло бы выдать в нём живого человека. И я понял, правда, только спустя много лет, что таким человеком была Напуда.
— Митре, ты тут? — крикнула она из-за плетня. — Иди сюда.
Митро поднялся как-то быстрее и живее, чем обычно, и пошёл к перелазу, что вёл на улицу. Перелез через плетень, он подбежал к Напуде. Она была одета, как всегда, в грубую, сероватую, грязную рубаху и расписную юбку, без платка на голове. Ветер развевал её давно не заплетённые чёрные косы, в которых местами торчали соломинки. Она взяла Митра за руку и, не говоря ему ни слова, пошла вниз по выгону в поле.
А мы всё ещё сидели под дубом, не двигаясь с места, а между нами лежала кучка "собачьего молока", что принёс Митро. Лишь спустя некоторое время мы, так сказать, протрезвели и начали снова свои игры.
— Интересно, куда они пошли? — сказал кто-то из нас.
— А давайте просто побежим за ними, посмотрим.
— За Напудой? — сказал кто-то с каким-то страхом в голосе. — Разве ты не знаешь, что она ведьма?
— Ну и что, мы же издалека, — сказал другой. — Пойдём на выгон.
Мы выбрались на выгон и побежали вниз, а потом свернули в поле, туда, куда пошла Напуда с Митром. Но на поле мы никого не нашли и, набегавшись вдоволь по дороге, вернулись вечером домой.
На следующий день после обеда я как-то сам играл на подворье, строгал полозья к саням, как вдруг сквозь плетень из сада Микиты заглянул Митро. Он тяжело дышал и едва-едва прошептал мне:
— Ивасю!
— А? Это ты, Митре?
— Я. Знаешь что? Иди в дом и вынеси мне хлеба, только большой кусок. Маме сегодня не хватило.
Митро не впервые просил у меня хлеба. Я не стал расспрашивать его, просто побежал в дом. К счастью, мама ушли в огород, а то, наверно, отругали бы меня за то, что беру такой большой кусок хлеба. Но, проходя мимо стола, я увидел, что мама напекли картофельных малаев (лепёшек без теста), и, не задумываясь, отломил по дороге одну половинку ("Скажу, что сам съел. А что? Разве я не могу?" — мелькнуло у меня в голове) и побежал с этим всем к Митру.
Каким странным, невыразимым взглядом он посмотрел на меня, пряча за пазуху хлеб и малая! Мне стало почему-то и приятно, и страшно…
— Надо бежать! — прошептал он и исчез.
— Куда, Митре? — спросил я, но Митро уже не услышал моего вопроса.
Во время полдника, среди прочих разговоров, батрак Николай, вечно сердитый на всех и вся, сказал, сплёвывая:
— А вот тебе и новость!.. Встречает меня Анна, та, что у Микиты на посылках. "Не видел ли ты, мол, моей девки?" Тьфу на тебя, марамойка, — мне, старику, ещё за её девками следить?..
— А куда же её девка подевалась? — спросила служанка Марина.
— А чёрт её, — дух святой да будет с нами за едой, — знает. Где-то с вечера вчерашнего исчезла и даже дома не ночевала. Ни найти, ни спросить.
— Гм! Наверное, уже… — пробормотала Марина, наливая борщ из большого котла. Я не мог понять, что это значит "уже"; больше об этом не говорили, так что я и не узнал, что происходит с Напудой. И вот вечером, когда уже скот вернулся с пастбища, слышу — на выгоне крик, плач, ругань. Все мы, кто был в доме, выбежали посмотреть, что случилось. На выгоне уже стояли люди, охали, уговаривали кого-то, унимали.
— Что случилось? Что такое? — спрашивали сбегавшиеся со всех сторон.
— Да вот Анна чуть парня не искалечила.
— Сошла с ума женщина: репейником парнишку! — аж у бедного плечи кровью залились.
Я протиснулся сквозь толпу, чтобы всё увидеть.
— Я его, висельника, до смерти забью, — кричала Анна, размахивая целой охапкой репейника. — Я его вверх ногами в дым повешу! Пусть скажет, куда подевалась та шалава!
— Да как же он скажет, если не знает? — уговаривали Анну женщины.
— Ага, не знает? Вор проклятый; не бойтесь, отлично знает! Целый день бегал сегодня, неведомо где! Слышишь, ты, проказник! — грозила она Митру. А он, бедный, прижался к одной женщине и стоял ни жив ни мёртв, казалось, что он ничего не видел и не слышал, только время от времени всхлипывал.
— Да уймись же ты, Анно, уймись! — заговорил старый Прокип, старейший дед в нашей деревне. — Ты что, с ума сошла, или у тебя и того ума нет, что и не было? Так над ребёнком измываться, а?
Позади Анны стоял Микитыч и молча наблюдал за всем.
— Да вы бы, кум Микитычу, не дали ей, — заговорили женщины.
— А что куму Микитычу до меня и до моего сына! — закричала Анна. — Может, это его?.. Права не имеет!.. Что захочу, то с ним и сделаю!
Микитыч поморщился, будто острую перчинку раскусил.
— Да я и не очень-то спешу, — сказал он, насилу улыбаясь как-то натянуто, — не очень я и рвусь вмешиваться в твоё право! Делай с ним, ради Бога, что хочешь!
Он ушёл. Наступила короткая тишина.
— Иди домой, оборванец! — крикнула Анна и схватила Митра за руку.
— Не пойду, ты меня убьёшь! — сказал Митро таким твёрдым и ровным голосом, будто был святого убеждения.
— Анно, — заговорили женщины, — имей же ты совесть! Что ребёнок виноват? За что ты его бить собираешься? Фу, стыдись.
— Это ты стыдись, богатая болтушка! — закричала Анна. — А я чего стыдиться должна? Я ведь мать своему ребёнку, — я и побью, я и пожалею!..
И Анна взяла Митра за руку и повела домой. Он не плакал, не кричал, не сопротивлялся, — только один раз обернулся и посмотрел на людей, но таким взглядом, что мне от него стало страшно, страшнее, чем от его сказки.
— За что она к нему прицепилась, чего от него хочет? — спрашивали некоторые люди.
— Да куда-то девка подевалась, а он, вроде бы, знает, где она.
— Ну а чего девка сбежала?
— Дурная! А вы разве не знаете, уже ведь ей срок. Наверное, боится сестры и этого хмурого Микитыча.
— Да уж, говорите: дурная! — сказал один мужик. — Был у неё ум в голове, но затоптали, задавили. Господи, чего ж это девчонка не натерпелась за свою жизнь. Тут и умному бы с ума сойти! Да если бы я вам начал рассказывать, то и до утра бы не договорил.
— Ну, ну, ты, болтун ты мой, опять разговорился, — зацокала его жена. — А ну пошли домой! Не видишь, какие тучи надвигаются, дождь будет!
Все люди невольно обернулись на запад. Над Долом висела зловещая тьма, в которой что-то клокотало, как в котле, и то и дело вспыхивало. От Дола тянул ветер, такой холодный, словно с ледяного поля.
— Ого, к чему-то плохому готовится! Не дай Бог града.
— Ну да, тогда уж вся работа напрасно, Христе праведный.
— Но всё-таки, куда же девка подевалась? — бросил кто-то. — Не уж-то сошла с ума и побежала в лес рожать? Ведь в такую погоду она закаменеет ночью. Надо бы пойти поискать.
Люди стояли на выгоне и разговаривали, не расходясь. Вдруг из хаты Микитыча раздался страшный визг Митра, что пронзил всех до костей.
— Господи, да ведь она точно свихнулась, замучает мальчишку!
— А вы чего тут стоите, как бараны? Почему не идёте в дом и не оторвёте бешеную бабу от ребёнка? — грозно заговорил старый Прокип. — Раз уж достался ей мальчик, так пусть кормит! А мучить и истязать теперь нельзя.
— Э, хочет избавиться от обузы! — сказал кто-то.
Люди, переговариваясь, направились к подворью Микитыча, но не успели дойти до лаза, как навстречу выбежала растрёпанная и задыхающаяся Анна и крикнула тревожным голосом:
— Люди добрые, будьте милосердны, бегите в лес, ищите. Она где-то над Глубокой Балкой, в ельниках. Едва признался тот негодник. Бегите, добрые люди, бегите, — гляньте, какая туча надвигается, ещё не дай Бог беда будет, а потом скажут, что я её из дома выгнала!..
Бабы обступили Анну и начали что-то с ней шептать, а мужчины сразу побежали в лес искать Напуду. Меня мама потянула домой.
Не прошло и мгновения после захода солнца, а на землю уже опустилась такая тьма, что я, выглядывая из дома через оконное стекло, видел ровно столько, как если бы стекло снаружи облепили смолой. Только вихрь выл между углами и трепал кисти с фронтонов хат. Время от времени в окно били тяжёлые дождевые капли. Молнии кровавым светом вспарывали тьму, а громы потрясали дом, воздух и землю.
— Йой, Господи, какая страшная буря, — сказала мама, вернувшись в дом. — Что-то дурное надвигается. Я отчётливо слышала, как под дубом Микитыча что-то стонет, но так жалобно и страшно, что у меня волосы дыбом встали.
В ту же минуту вспыхнула молния на небе, прогремел гром, и с грохотом вбежала в дом служанка.
— Матерь Божья, — вскрикнула она, едва переводя дыхание, — это, наверное, кто-то искупает вину под дубом Микитыча, что так тоскливо ойкает! Господи, как я услышала, сердце у меня замерло, а оно всё: "Йой, долюшка моя! Йой, дитятко моё! Йой, жизнь моя непросветная!.." Прямо как над покойником причитают.
Все мы, кто был в доме, выбежали на улицу, не обращая внимания на бурю, гром и молнии. Мы подошли к самому плетню Микитыча, но, кроме шума бури, что качала могучими ветвями дуба, ничего не было слышно. Мы вернулись в дом.
Спустя добрую минуту пришли отец со слугой: оба бегали в лесу, лазили по ельникам и завалам, но не смогли найти ни следа Напуды. В каком-то гнетущем, тёмном страхе мы легли спать. О Напуде говорили только шёпотом. А тем временем дождь, как из ведра, лил на землю, а молнии, словно огненные змеи, вспарывали тьму и откликались далёкими громами.
На следующий день солнце весело взошло на ясное небо. Буря прошла, не нанеся большого вреда, лишь всё, освежённое после долгой жары, зеленело, выпрямлялось, блестело благодатными каплями дождя, словно смело и радостно тянулось к новой жизни.
С утра было ещё холодно, но как только солнце немного согрело воздух и подсушило росу, мы, дети, собрались играть. На нашем подворье собралась целая гурьба ребят, мальчишки и девчонки со всех домов. Только Митра не было.
— Ну, наверное, Митро вчера от матери досталось. Видно, сегодня ходить не может, — сказала одна девочка.
— А вы слышали, как вчера кто-то под дубом ойкал? — спросил я.
— Нет, не слышали. А что, кто-то ойкал?
— Мама ведь слышали, — ответил я, — и вот Марина тоже. Ещё когда только начинало громыхать, — наши тогда ещё не вернулись из леса.
— А ну, пошли, посмотрим, что там такое?
— Нет, не надо идти, — сказала девочка боязливо. — Папа говорил, если где-то кто-то ночью ойкает, то это нечистое место. Кто на него наступит, у того нога отсохнет.
Но, как бы мы ни боялись таких сказок, которыми нас пугали с детства, всё-таки любопытство взяло верх.