И как Михайло опомнился, и поднял малую сестричку, и расспросил, уже не было никого ни видно, ни слышно, и даром они напрягали уши, и сдерживали дыхание, прислушиваясь да сидя рядом, близко. Тихо всё было. Месяц светит, звёзды сияют.
– Расскажи же, Меласья, расскажи всё мне, всю подробность, как было, – говорил Михайло к сестричке.
– Нет, нет! О, это нет! Всё ещё боюсь! – отвечала Меласья.
– Какая ж ты страшливая, Меласья! – говорит Михайло, улыбаясь.
– Ой-ой! Ой-ой! – отвечает Меласья и прижимается ближе и теснее, как к сокровищу спасённому, найденному.
Месяц уже едва слегка светил, звёзды уже едва понемногу мерцали, когда они услыхали песню казацкую, будто колокольчик разбитый, или струну перерванную, и увидели вдали человеческий облик – это дед шёл да пел. Сразу они к нему навстречу, а он смеётся и говорит: "А что, детки, заскучали, верно, без старого деда, а? Сон, верно, неспокойный был, а? Нельзя, нельзя было мне вернуться раньше, товарища давнего встретил – задержался.
И дед снова начал настраивать казацкую песню:
Как были мы, казаки, на море,
Как были мы, казаки, на просторе.
Ходили мы, казаки, на неверного турка.
Идя и кивая головой справа налево себе в почтение, да обрывая казачью песню перебитым голосом то о море, то о просторе, то меж турка неверного.
– Дедушка! Дедушка! – говорит Меласья, – у нас медведь был.
– Вот, дедушка, – говорит Михайло, – Меласья уверяет, что медведь был на пасеке. Я спал крепко-крепко, когда она схватила меня, вкинула в хижку и заперла и перепугала. Кричу: "выпусти!", а она не выпускает, – пришлось попортить двери в хижке – выскочил, она как вскрикнет, как заверещит, аж в глазах у меня светло стало, будто стрельнули в ухо; опомнился, гляжу, она лежит у меня под ногами, никого нет, ульи долу попадали, трава помята, кусты поломаны. Говорит она, присягается, что медведь, мол, был.
Дед всё подпевал сперва и улыбался, а как дошло до "ульи долу, кусты поломаны", то дед промолвил "ай-ай" и прибавил шагу.
– А чтоб ты вовек уже мёду не дождался и не попробовал, злой косматый! – проклинал дед, поднимая и ставя ульи как нужно, – гляди ж, какого наробил хлопота и вреда! – а Михайло, помогая деду, советовал ружьё достать хорошее на будущее время и в мыслях уже целился в страшного медведя с великой радостью. А Меласья маленькая, ходя за обоими вслед, в десятый раз рассказывала, как тот всё крушил и валил, как катался и щёлкал зубами белыми, и как мёд ел, и как приближался-приближался… ближе-ближе… а у самой Меласьи глазки блестели и сияли пламенней, чем те звёздочки на небе, что уж их блеск угасал да угасал, потому что уже начинало светать — скоро и полоса розовая загорелась от восхода солнца.
– Ну же, Меласья! Девочка, так девочка, на диво способная! – говорит дед, улыбаясь и глядя в сияющее личико измученное. Даром что с лица спала, а настоящая казачка! Разве ж не диво, что такая крошечка хотела ещё брата защищать да выручать против медвежьего зуба! Разве ж не диво, что такая бессилушка прогнала и испугала страшного медведя?
Сначала это не казалось дивом Меласье, потому что братик дорогой и любимый. Как же его не защищать? А потом, то, пожалуй, считала Меласья дивом забавным и не пустым, потому что как вспомнит о том, сразу краснела и сразу смеялась весело и, может, чуть хвастливо.
– Меласья-сестричка! Когда ж я тебя буду защищать? – спрашивал иной раз Михайло, разгорячённый, оглядываясь, нет ли где чего страшного или трудного, чтоб его одолеть. – Когда мне доведётся тебя выручать?
И ложился спать Михайло, может, не раз с тайной надеждой, что вот медведь снова пожалует, и ночью не спал, прислушивался, и хватался за ружьё, что себе купил – только до сих пор, слышно, не дождался косматого он гостя-навещателя.
– О, братик, братик, не дай Бог, чтоб… Матерь-заступница пусть защитит! – говорила Меласья, как услышит Михайловы слова те горячие, и встревожится так, что аж с лица спадёт.
Вот и конец тут – дальше что было и будет, не знаю, – не могу лгать, не зная сама. Простите и будьте здоровы, и дай Бог нам, вам и мне такую сестричку Меласью, чтоб защищала и выручала от всякого страшного медведя нас, вас и меня, что мы, может, замираем и против зайца-скакуна – как храбрый.