* * *
От Падолиста:
Итак, "Медведь" — это тот самый рассказ "Сестричка Меласья", только в другой редакции. И, думаю, он — всё же оригинальный. Вероятно, редактор посчитал очередное произведение Марка Вовчка слишком сложным (из-за якобы "устарелых", малоупотребительных или вовсе вышедших из употребления украинских слов), поэтому и прибег к такому "цензурированию". Почему-то и название ему пришлось не по нраву… Вот он и поспешил заменить и его.
* * *
Стояла себе в поле, возле рощи, одна казацкая пасека. А уже ж, пожалуй, все знаете, что это за вещь — пасека? Может, добывали когда-то там мёду, а пчёлы ужалили… а то и мёд кому-то в иной раз достался?
Та пасека была обнесена плетнём из лозы, и в ограду вкопал казак аж семь высоких, старых, коренастых дубов и восьмую ветвистую вербу – кто увидит ту вербу, всякий спросит, как это она выросла тут одна, меж дубов могучих, простая да весёлая, а верба каждую весну подавала весть, что хоть и одна она меж дубами, да хорошо ей расти тут, бо росла она, подрастала быстрее казачьего внука Михайла, – говорю "Михайла", потому что он не любит, если его окликнуть Михайлик, и не отзовётся, хоть в десятый раз крикни, а как позвать "Михайло" – сразу будто явится перед вами в белой просторной рубахе, в необъятных шароварах, в красном поясе – в том самом поясе, что он сам купил на ярмарке аж в Кролевце. Тогда же купил он и сапоги свои с красным отворотом, и ту шапку чёрную, что он её очень полюбил и бережно надевает, и что как наденет её, дед смеётся и говорит: "Гляди, Михайло, гляди! Разнесут твою славную шапку лакомые пчёлы на мёд!" Белокурая, русоволосая босоножка, Михайлова маленькая сестричка Меласья, как услышит, что дед говорит, и смеётся, тут же сама подзванивает. Только Михайло улыбки не поддерживает, низко насунет шапку чёрную на чёрные брови и ходит один в стороне, как гетман перед врагом. Вот так, говорю, если позвать его уважительно "Михайло", сразу он явится и, отряхивая свои чёрно-русые волосы и глядя хорошим взглядом, спросит просто: "Что вам нужно?", и если нужен вам дед, он сейчас побежит и приведёт старика от ульев, а если нужна сестрица Меласья, он примчится за ней; иной раз Меласья засмущается и спрячется в траве или за ульем, потому что Меласья маленькая, словно узелочек, и всюду может укрыться, а к тому ещё она думает, что если прикроет хоть один глазик (оба она никогда не закрывает – хочет всё видеть), то её никто и не найдёт, – а Михайло всё равно отыщет и, если не уговорит идти по доброй воле – Меласья ведь своей волей живёт, – то подхватит её да и понесёт живо, весело и смеясь, хоть, может, Меласья и ущипнёт его по дороге. Почему ж нет? Одна милая тихая девочка укусила меня когда-то до живой крови, когда я силой подняла её на руки. Не красиво кусаться, нечего и говорить, некрасиво, да и силовать не хорошо. Не стал бы и Михайло обижать сестрицу, если бы она в самом деле сердилась, – нет, Меласья не со злости так или иначе сопротивлялась, а лишь из одного стыда, потому что была она страшная стыдливица, и как увидит чужого человека, то не только личико, но и ноженьки, кажется, крошечные зарумянятся в бегстве, и не знаете вы сами, что это от вас убежало: то ли зайчонок прыгнул, то ли пташка вспорхнула, то ли девочка исчезла, и не сумеете вы себе вообразить точно, ни людям описать толком, – а если бы только слышали вы, как Меласья описывает вас и вашу одежду, и походку, и взгляд! Она успела вас и заметить, и рассмотреть, и так вырисует словами, что во второй раз вас узнают все в доме, как войдёте: "а, это тот добродетель, или та добродетельница, про кого Меласья рассказывала". Хоть это, видите, трудно, а я всё же посоветую вам познакомиться с Меласьей, потому что она умная девочка и много чего знает, и такая ласковая, что и вас кое-чему научит. Сколько славных песен она пела, сколько забавных сказок знала, и не то что дорогу в Киев – знала даже, как в Херсон добираться.
Вот тот старый казак – звали его Загайный, – обгородив пасеку, наставил ульев немало – было их там будто снопов на добром поле; и уже не сосчитать, пожалуй, сколько много теперь у него их развелось, – много да и премного, потому что рои там роились на славу так, что только не дивись в лихой час, на славу роились! Бывало то и дело слышно: "рой!" "летит!" "от поля!" "от рощи!" То Михайло крикнет: "рой!", – а Меласья за ним, будто в колокольчики перебивает: "рой-рой! рой-рой!", то опять Меласья зачастит: "летит-летит, летит-летит!", а Михайло бежит проверять, правда ли; то опять дед, плетя корзину, будто духом угадает, что рой налетает, и идёт его накрывать. Страшно сколько дела было в пасеке! В углу дед там сплёл хижку из лозы, Михайло покрыл её соломой красиво, а Меласья подмела возле дверей и сказала: "Вот теперь уже совсем готово!" Дед посадил и калину, и бузину, и розу пригожую с Михайлом, а Меласья насадила всячины, и всё принялось, взошло и зацвело вперемешку и вразнобой, как в праздник люди, к удивлению Меласьи, которая говорит: сеяла всё отдельно рядочком, а взошла такая мешанина. Михайло на это сестрицыно слово молчит, потому что не хочет спорить с девочкой маленькой, молчит да только смотрит, как роза, склоняясь с веточки, будто спрашивает, отчего это к ней подкатился, к хорошей, низенький василёчек, а василёк низенький, не обращая внимания на вопрос, выбрасывает цветочек не по своей васильковой силе, отделившись от своего рода, других васильков, что их заслоняли задиристые купчики; листатый любисток тут подружился с горсточкой конопли, а конопля опять затесалась меж маков полных, а маки снова вбежали в турецкий горох, а повсюду колоски выстрелили житние, где один, где два, а где и семейкой, и уж как семейкой, то и заманили за собой и куколю красного, и синих васильков. Да и сорной травы несчитано, нежданной, незваной и нелюбимой нагодилось в дедову пасеку – а над всем летают пчёлы, гудя. Славно в той пасеке! Дышать – не надышаться! Легко – вольно! Куда глянешь, всюду поля широкие, чистые, и по полям дубы – редко дуб к дубу, как шатры раскинуты против солнца; к селу дорога вьётся, а самого села не видать за крутой могилой, – видно только от восхода солнца рощу здоровенную, тёмную.
Хорошо было летовать в пасеке Михайлу с дедом, и Меласья маленькая, покинув мать со старшей сестрой дома хозяйничать, сама прилипла к дедушке и хозяйничала у него в пасеке: пела песни, ходила в поле собирать клубнику, разбила два горшочка и одну мисочку, тоже за пчёлами приглядывала, так что аж, непривычные, кусали её и тем делали порой из милого личика невесть что: с одной стороны глянь – Меласья, её щёчка, её глазик, а с другой стороны глянь – какой-то пузырь. Вставала Меласья раньше всех и ложилась позже всех, потому что, хлопоча в дедовом хозяйстве, было ей, уже сказано, столько дела, что ой-ой!
Вот однажды вечером, устав, лежал Михайло на траве в пасеке и смотрел в небо. Уже звёзды заискрились и тоненький серпик месячный блестел над дубом, будто зацепился за кудрявую веточку. Меласья, тоже устав, лежала и ворочалась, дремала и спрашивала себя, чего это всё ещё деда нет. А деда как нет, так и нет, – и вдали не видно.
Пошёл дед тем вечером в село да чего-то очень долго задержался там, потому что уже ночь глухая, звёзды сияют, серпик высоко поднялся, Михайло заснул, а деда всё нет! И не слышно – всё тихо! Когда вдруг земля загудела со стороны рощи, и что-то тяжёлое приближается к пасеке. Такое тяжёлое, такое тяжёлое, что и не взвесить! Вот оно – вот оно! Проломило плетень, прет меж ульев, и ульи валит, и цветы давит, и розу, и калину ломает, и дуба крепкого тряхнуло мимоходом – господи свет! Что ж вы думаете? Страшный, косматый, тяжёлый медведь пожаловал!
Что делать Меласье? Дрема улетела, словно спутанная птица, и ручки в ужасе, в страхе сцепились. Страшный-страшный гость! Нет спасения! Братик Михайло дорогой! Как тебя спасти?
Михайло спал сладким сном возле самой хижки, у дверей, когда слышит – трепещущие крошечные ручки обвились вокруг него, словно цепкая хмелиночка, и голосок шепчет: "Братику! братику!"
– А что? – спросил он, не размыкая сонных глаз.
– Пойдём, пойдём, братику! О, пойдём же, пойди в хижку, потому что я здесь одна боюсь – пойди, братику, пойди!
И крошечные ручки тянули его сонного изо всей своей маленькой силы, и слёзы жгучие капали на него от ужаса и страха, и сердечко маленькое билось возле него верное и искреннее, а он сонный переступил два шага в хижку бездумно и снова припал, сном покорённый. Он не слышал, как трепещущие ручки напрасно мучились и хрустели, чтобы его поднять, и не слышал тихого горького плача.
А медведь, словно хозяин, бродит и смотрит, где улей получше, мёд послаще, и как попадётся ему на глаз такой, сразу он лапу косматую туда, раздирает и лакомится.
О Боже, Боже! Если бы Михайло спал, не проснулся бы, если бы! Что будет, как он проснётся? Он не послушает малую, пойдёт на медведя. Боже, Боже! Сейчас медведь её съест – сейчас!
Будет ли он сыт ею? Пусть бы сытый был да братика не тронул. Всё равно, пусть её съест – только братика не трогает!
Крошечные ручки сцепились крепче, и слёзы лились ещё сильней.
А страшный лакомка косматый всё ест да ест мёд себе понемногу и вволю – то на серпик лунный взглянет вверху, будто говоря: "Ты, серпик, хорошо мне светишь"; то будто прислушается: "Кажется мне, девочка где-то тут плачет".
Беда-беда! Как уж не разбилось на кусочки маленькое сердечко, колотясь так быстро и долго!
Когда медведь кашлянул – жди, что зарычит. Нет! Он повалился долу, да как начал неуклюжий космач кататься и валяться по траве.
Маленькие ручки ухватились за сонного брата, чуть не сломались, а подняли его немного и втащили в хижку и заперли там.
– Что такое? Что такое? – вскрикнул молодой казак, проснувшись, может, даже немного испугавшись, и тряся дверь. – Отворите же! Что такое?
– Братику милый, ничего – это я, это я, – отвечал ему голосок.
– Отвори же, Меласья, – вскрикнул снова Михайло, – а то я дверь сломаю!
И опять трясёт дверью.
– Братику, – говорит малышка, – братику! – и оглядывается кругом, и видит: медведь встал, и слушает, и будто караулит её, и вот вроде засмеялся – щёлкнул белыми зубами. – "Пусти, пусти, Меласья!" – кричит Михайло, и дверь отскочила, малышка, как снопик, упала, а медведь снова щёлкнул белыми зубами.
Тут такой раздался крик громкий, звонкий, тонкий, что Михайло метнулся назад, а медведь стрелой помчал к роще, прогибая под лапой землю.