I
Маленький Мирон — странный ребёнок. Отец им радуется и говорит, что он чудесно умный мальчик, но отец, понятно дело, судья пристрастный. К тому же отец Мирона — человек уже в годах, едва дождался ребёнка, и значит, какая бы дитина ни была, она у него и золотая, и умная, и красивая. Соседи шептали между собой, что Мирон «какой-то не такой, как люди»: идёт — машет руками, говорит что-то сам с собой, возьмёт прутик — хлещет воздух или срубает головки чертополоха и ласточкиного зелья. Среди других детей он робкий и неловкий, а если уж и отзовётся чем-то, то такое скажет, что старшие, услышав, только плечами пожимают.
— Василий, — говорит маленький Мирон маленькому Василию, — до скольки ты умеешь считать?
— Я? А зачем мне уметь? Пять, семь, заборцать.
— Заборцать! Ха-ха-ха! А это сколько — заборцать?
— Ну, сколько ж должно быть? Я не знаю!
— Да это нисколько. Вот сядь, будем считать!
Василий садится, а Мирон начинает считать, стукая каждый раз бу́чком* (*Бу́чок — палочка.) об землю: один, два, три, четыре...
Василий слушает, слушает, а потом встал и побежал. Мирон и не заметил: сидит, стукает и считает дальше и дальше. Подошёл старый Рябина, покашливает, харкает и охает — Мирон не слышит, всё своё. Старик остановился возле него, слушает, слушает... Мирон досчитал уже до четырёхсот.
— Вот ты, невесть чья дитятя! — сказал старик своим обычным, немного гнусавым голосом. — А ты что тут делаешь?
Маленький Мирон аж вздрогнул* (*Вздрогнуть — украинск. звергтися.) и испуганно взглянул на старого Рябину.
— Да ты бьёшь святую землю, а? Разве не знаешь, что земля — наша мать? Дай сюда тот бу́чок!
Мирон отдал, почти не понимая, чего хочет от него старик. Рябина швырнул палочку в крапиву. Мирон чуть не заплакал — не столько из-за палочки, сколько от того, что старик прервал его счёт.
— Иди домой да «Отче наш» говори, э-э-э, а не дурачься тут! — сказал старик строго и заковылял дальше. Мирон долго смотрел ему вслед, всё ещё не понимая, за что старик рассердился и чего он от него хотел.
II
Маленький Мирон больше всего любит бегать один по зелёным, цветущим лугам, между широкими листьями лопуха и пахучей ромашкой, любит упиваться сладким запахом росистой клевера и украшаться липкими «пуговками» лопуха, которыми он усыпан от ног до головы. А ещё речка, через которую с огорода надо идти на пастбище — небольшая спокойная подгорная речушка, с крутыми, обрывистыми берегами, с глинистым дном, с журчащими бродами, дно которых покрыто мелкими плитками, обросшими мягкой зелёной тиной, длинной, как шёлковые нити, — эта речка для Мирона — настоящее наслаждение, сильное влечение. Там он подолгу любит сидеть, забравшись в высокий зелёный кустарник или в густую листву берегового мать-и-мачехи. Сидит и вглядывается в плескавшуюся воду, в мерцающую на течении траву, в рыбёшек — *(*Ковблик — мелкая речная рыбка.), которые то выползают из своих пещер или всплывают с глубины, шныряют по дну в поисках водяных червей, то вдруг выставляют наружу свою тупую усатую мордочку, хватает воздуха — и бегом в норку, будто бы попробовали неведомую вкуснятину. А тем временем солнце палит с безоблачного тёмно-синего неба, греет Мирону плечи и всё тело, но под широким листом не печёт. Ему приятно. Его серые глазки быстро бегают, детский лоб хмурится — рождается мысль.
— Вот солнышко... Почему оно такое маленькое, а папа сказал, что оно большое? Значит, в небе, наверное, только маленькая дырочка прорезана, и видно его только столько!
Но тут же в голове закрутилась другая мысль.
— Ба, а как же? Встаёт — там дырка малая; заходит — и там дырка. Что, дырка по небу вместе с солнцем ходит?
Такое в голове у него не укладывается, и он решает, что как только вернётся домой — сразу спросит у папы, какая это такая дырка на небе прорезана под солнце?
— Мирон! Мирон! — слышен крик издалека. Это мама зовёт. Мирон услышал, вскочил, сбежал с бережка к броду, чтобы перейти речку — и вдруг остановился. Много раз он уже переходил через речку, и ничего, а теперь вдруг — новое видение. Он стоял как раз против солнца и, глядя в воду, вдруг вместо мелкого дна, камешков и зелёных водорослей увидел... бездонную синюю глубину. Он ещё не знал, что это небо отражается в воде и улыбается ему, и остановился. Как же тут идти в такую глубь? Откуда она тут взялась? Он остановился и стал рассматривать глубину. Всё одинаково. Он присел. То же самое — только у бережка видны знакомые камешки и слышен привычный, ласковый журчание воды. Он повернулся в другую сторону, по солнцу: глубина исчезла, брод — мелкий, как был. Это открытие и порадовало, и удивило его. Он начал крутиться во все стороны, пробуя и радуясь странному явлению. А про мамин зов и вовсе забыл!
И долго стоял так маленький Мирон: то нагибаясь, то вертясь над бродом, но войти в воду всё как-то не решался. Всё казалось ему, что вот-вот среди мелких камней брод расступится, и из-под речки, между высокими берегами, откроется бездонная синяя бездна, и он полетит туда далеко-далеко, исчезнет в ней, как щепка, брошенная в глубокий, тёмный колодец. И кто знает, сколько бы он ещё так стоял, если бы не подошёл сосед Мартин, который с вилами и граблями спешил к сену.
— А ты чего тут стоишь? Вон там мать зовёт тебя. Почему не идёшь домой?
— Да я хочу идти, но боюсь.
— Чего?
— Да вот же! — и он показал на бездонную синеву в воде.
Мартин не понял.
— Ну и что тут бояться? Тут же мелко.
— Мелко? — недоверчиво спросил Мирон. — А вот какая глубина!
— Глубина? Да вот, никакой глубины, — сказал Мартин и, как был в постолах* (*Ходаки — кожаная крестьянская обувь.), перешёл через брод, едва замочив их. Этот переход ободрил Мирона, и он перешёл воду и побежал вверх по огороду домой.
— Вот дурак! Пять лет ему, а ещё брода боится, — буркнул сосед и пошёл к сену.
III
А когда летом все взрослые из дому уходят в поле, Мирон остаётся один, но не в доме. В доме он боится. Боится «дедов по углам», то есть теней, боится пузатой печной трубы, чёрной внутри от сажи, боится толстой деревянной палки, вбитой в оконце на потолке* (*Повал — потолок.), через которую выходит дым от лучины, которой зимой светят. Мирон остаётся во дворе. Там он может себе играть, рвать травку и разрывать на кусочки, строить домики из щепок и палочек у дровника, или просто лежать на припеке, греться на солнце, слушать, как чирикают воробьи в яблонях, и смотреть на синее небо. Ему приятно, и на детский лоб снова будто бы набегает тучка — это приходит мысль.
— А чем это человек всё видит? И небо, и траву, и папу с мамой? — такой вопрос сам собой приходит ему в голову. — А чем слышит? Вон коршун кричит, куры кудахчут... Что это такое, что я это всё слышу?
Ему кажется, что всё это человек делает ртом — и видит, и слышит. Разевает рот: и впрямь, всё видно, всё слышно...
— А может, нет! Может, глазами?
Зажмуривает глаза. Ов, ничего не видно. Открывает: и видно, и слышно. Снова зажмуривает — не видно, но слышно.
— Ага, вот как оно! Глазами видно, а чем же слышно? — Снова открывает и закрывает рот — слышно! Потом глаза — всё слышно. А вот пришла мысль — заткнуть уши пальцами. Шум-шум-шум. А это что такое? Слышен шум, но не слышно ни кудкудакания кур, ни крика коршуна. Убирает пальцы — слышно кудахтанье, а шума нет. Снова — то же самое.
«Что это? — думает себе Мирон. — Ага, теперь знаю! Ушами я слышу кудахтанье, а пальцами — шум! Конечно, конечно».
Пробует ещё раз, ещё — точно так!
А когда вернулись жнецы на обед, он, подпрыгивая, бежит к отцу.
— Папа, папа! Я кое-что знаю!
— Что же такое, дитя моё?
— Я знаю, что человек видит глазами. — По лицу отца пробежала улыбка.
— А ушами слышит кудахтанье, а пальцами — шум.
— Что, что?
— Да вот: если уши не затыкать, то слышно, как курица кудахчет, а если заткнуть — слышно только шум.
Отец рассмеялся, а мать, остро взглянув на Мирона, замахала ложкой:
— Иди, приблудный, иди! Такой уже взрослый парубок, а такое лепечет? Почему ты никогда не подумаешь наперёд, что сказать, а ляпаешь, как будто грязь на лопате вывез? Ведь человек всё ушами слышит — и шум, и кудахтанье!
— А почему тогда не слышно сразу? Только когда уши не заткнуты — слышно кудахтанье, а когда заткнуты — шум? — спросил малец. — Вот попробуйте сами! — И он в доказательство заткнул уши пальцами.
Мать что-то проворчала, но ответа на вопрос не нашла.
IV
А уж больше всего беды было у Мирона с мышлением! Не умел он мыслить, и всё тут. Что ни скажет — всё не так, как надо, всё мать или кто другой скажет ему:
— Ну почему ты, туман восемнадцатый, не подумаешь наперёд, что говорить, а болтаешь, как рыбак бортом лодки!
И как бедный Мирон ни старался, чтобы сначала подумать, а потом сказать что-то разумное — нет, не выходит, хоть плачь. Бедный Мирон пришёл к выводу, что он не умеет мыслить!
Однажды вся семья сидит за обедом вокруг большого стола посреди хаты. Мать подаёт капусту. Капуста вкусная, с салом, ещё и с крупой. Все едят молча. Маленький Мирон пару раз откусил, потом вдруг заметил, как в доме стало тихо, никто ни слова. Ни с того ни с сего кажется ему, что сейчас — самый момент что-то сказать. Но что бы такое? Надо подумать, а то все будут смеяться, ещё и мама наругает. Что бы тут сказать? И маленький Мирон начинает думать.
Ложка, которую он нёс от рта к миске, застыла в воздухе вместе с рукой. Глаза неподвижно уставились в пустоту, а потом невольно остановились на иконе Божьей Матери, что висела на стене; губы еле двигаются, будто что-то шепчут.
Слуги заметили это, переглянулись, подтолкнули друг друга локтями, а служанка шепнула старому Ивану:
— Вот, сейчас он опять какую-то глупость выкинет.
— Ба, не знамо, — начал неуверенно Мирон, — почему это святая Матушка смотрит, смотрит, а капусту не ест?..
Бедный Мирон, хоть и как мучился, ничего лучшего выдумать не смог — может, потому, что его насильно заставляли думать «как все».
Смех, хохот, обычный нагоняй от матери вместе с «туманом восемнадцатым» — бедный Мирон заплакал.
— Что ж, если я не умею мыслить как люди! — сказал он, вытирая слёзы.
V
Что из него будет? Какой цветок раскроется из этого бутона? Об этом уже нетрудно догадаться.