І
Прекрасное летнее утро. В прохладном лёгком ветерке едва шелестит широкий лан пшеницы. Зерно — словно золото. Колосья, словно метёлки, пригнулись под тяжестью зёрен и жемчужных капель росы, что свисают с каждого стебелька. Стебли — высокие, ровные, гладкие и жёлтые, между зелёных листьев полыни, вьюнка, чертополоха и прочих сорных трав, что вьются внизу. То тут, то там в этом золотом, шуршащем и душистом море выглядывает чарующий синий глаз василька, цветок куколя или пылающее девичье лицо полевого мака.
Солнце взошло. Защебетали кузнечики на разные голоса, зажужжали крупные полевые мухи, затрепетали над морем колосьев пёстрые бабочки. Природа ожила. Ветер подул теплее, принёс тёплое дыхание с леса и принялся стряхивать серебристую росу с трав и цветов.
В селе проснулся шум, всё закипело жизнью. Выгон запестрел скотом, который гнали на пастбище. За скотом брели заспанные и немытые пастухи. Некоторые из них, уже успевшие позавтракать, весело пели, подзывали коров криками и щёлкали кнутами, подгоняя своё стадо.
Из хат повалил дым. Хозяйки топили печи с ранья, чтобы успеть приготовить обед, а младших отправляли в поле.
Только над домом старой Лесихи не дымится. Хотя живут там трое: сама старая, дочь Горпина и молодая невестка Анна, но печь они никогда не топят с утра — только по вечерам. Вечером напекут и сварят — и весь божий день ни о чём не заботятся. Вот такие хозяйки — просто загляденье!
А хозяйство у Лесихи неплохое. Хата хоть старая, да ещё крепкая; надворные постройки новые, просторные, чистые, скот — на загляденье, каждая скотинка гладкая, словно слизняк. Пасека, и та не запустела после смерти покойного Леся. Лесиха приютила в доме старого нищего Зарубу, обшила, обиходила — и вот он теперь летом пасеку стерёжёт, а во дворе ни одной мелочи не упустит.
Была Лесиха и впрямь женщина хазяйственная и бережливая. Очень упрямая и жёсткая. Бывало, за что возьмётся — всё по-своему сделает, хоть мир переверни. Волосы хоть и седеют, но лицо — красное и полное, как свёкла. Ласкового слова от неё никто не слыхал. Говорила резко, обрывисто, как будто с досадой. Шутки или доброго слова от неё не услышишь. Каждому знала, чем ответить своим острым языком. Правда, говорят, не с добра она стала такой. Покойный Лесь, мол, бил её в молодости, даже прибивал к лавке за косу и лупил… От горя она не раз и напивалась, и тот обычай остался за ней и до сих пор. Правда, пьянство её никогда не доводило до растрат или безрассудств. Пила — так сама, тихо. Никто от неё в селе и капли не нюхал. Очень она была скупая и жёсткая.
Гнат Лесишин долго не мог жениться. Ни одна девушка в селе не хотела идти за него. То ли потому, что был злым и забиякой, то ли просто уж больно некрасив. Рыжие волосы, узкие хитрые глазки, весь большой, голова — как чугунок, а губы — пухлые, как подушки. Но не в том дело — пусть его Бог судит! Факт в том, что ни одна девушка не соглашалась. А ещё — говорили, будто руки у него не совсем чисты: иной раз и чужое зацепит. Не вор, конечно, за ним ничего не водилось, но… «вороватый». Мол, «руки к чужому липнут». Ночью пару снопов утащит, днём — что-нибудь со двора, и пусть никто не видел, но пошла молва — и всё. В нашем селе хуже ярлыка нет. Вот и Гната клеймили, потому и не женился долго.
Никто не хотел идти за него.
Но всё же одна нашлась — Анна Тимишина. Пошла за Гната — на своё горе. Сирота, ни отца, ни матери. Всё, что она принесла в дом Лесишины — это чёрные брови, карие глаза, две трудолюбивые руки и терпеливое, послушное сердце. Ох, и досталось же ей! Год не прошёл — и потух
её взгляд, увяла красота, склонилась к земле стройная голова… Понятно — ругань, побои, обида. Кто же после этого не станет угасать?..
Вот и вся челядь Лесишина. А, был ещё у неё мальчишка-пастух — Василь. Его звали Галаем, потому что, заведя скот в лес, он начинал орать, и не умолкал. То коломыйки, то думы, то свадебные, то псалмы — всё в перемешку. Писать он не умел, всё на слух перенимал, и ни одной песни не доводил до конца. В голове — каша, как сено в ветре. Он не пел — глушил себя. Петь — пел, а что поёт — не понимал. Скот — как попало. А если кто другой пел — не любил слушать. Говорят, затуманенный какой-то. Может, от нужды и побоев. Родители его умерли от холеры. Говорят, были не бедные, любили своего Васильчика. Умерли в один день — мальчика отдали чужим. А чужие руки — не ласковые. Били — потому что он был избалован, упрям, ленив. Выбили из него всё это, вместе с последней искрой детской живости. Имущество исчезло в чужих руках, а самого отдали в услужение Лесисе. А там уж его терзали не столько побоями, сколько голодом и вечной бранью, как ржавчина точит металл. А Василь будто не слышал. В доме — молчит, ходит как во сне. А стоит вырваться — в поле, в лес, на луг — и поёт, орёт, будто сам себе и на потеху, и на утешение, и на забвение.
II
Лесиха, как всегда — деловая, с дочкой и невесткой первой идёт жать.
— Ну, посмотрим, пустит ли сегодня наш Галай скот в пашню, или вчерашние синяки его хоть немного вразумят? — сказала, будто шутя, Лесиха, идя впереди и блестя под мышкой новым серпом.
— А почему бы и нет? Как только начнёт свою горланку — и про свет забудет, не то что про скот! — ответила Горпина. Её румяное лицо сияло на фоне восходящего солнца. Она одна ещё была самой счастливой в доме. Мать её любила, хоть, по правде, и ей не раз доставалось — от матери и от брата.
— Ой, замучили бедного парня, как обгорелого кота, теперь добивают, — прошептала будто про себя Анна. В сердце бедной сироты рано просыпалась жалость к такому же несчастному.
— Ага, своя рука — владыка! — сердито отрезала Лесиха, подслушав слова невестки.
— Сирота, а рот — с ворота! — закричала дальше. — Не бойся, моя ягодка, ты бы и вправду с ним на одну ветку! Сошлись бы — и жаловались друг другу. Эй, да чтоб вам Бог ни одной светлой минуты не дал — зря только мой хлеб едите, ничего не делаете, лишь лениво маетесь.
— Ну, мам, опять вы за своё? — огрызнулась Горпина. — И вам не стыдно такое говорить? Да вы, кажется, и камень с места сдвинете языком — лишь бы не лежал даром, не то что живого человека! Мы что, не работаем, что ли?
— Ой, работаете!.. — протянула Лесиха, передразнив. — Так работаете, как тот, у кого руки глиняные, а голова — кочан капусты. Если не гнать вас, не думать за вас, то толку с вас — как с прошлогоднего снега.
Лесиха замолчала. Задышалась. Никто больше не отвечал.
Пришли на поле. Анна выбрала место у межи, положила полдник. Лесишина нива была шириной в шесть загонов. Троим её можно было спокойно пожать за день.
Лесиха уже командует:
— Ты, бездельница, — сказала резко к невестке, — вот тут стой! (Показала на самый широкий загон). Ты (к дочери) — сюда, а я — на край!
Построились.
— Господи, помоги! — сказала Лесиха и первой сжала горсть спелого колосистого жита, первой связала снопик и отставила его в сторону. Это «первачок», на урожай важен.
— А ну, за работу! — скомандовала. И три женских головы склонились к земле, зарумянившись. Серпы заблестели, зашелестели жёсткие стебли, срезаемые зубчатым железом. Горсть за горстью падает на землю. Женщины кидают их широким движением за голову на стерню. Порой одна распрямится, встряхнёт жито, скрутит перевесло, уложит. Сверчки, жуки и прочая мелюзга разбегается. Иногда и мышка серая выскочит, метнётся под ноги и снова в ямку.
Рано, пока роса, жать хорошо. Хрусть-хрусть… Лишь это и слышно — да шелест снопов.
Но понемногу-понемногу поле, свежий воздух, тишина, однообразие работы наводят на раздумья. Говорить тут трудно — Лесиха сразу перебьёт. Одно спасение — песня.
И вот из тишины, среди хруста стеблей, рождается тонкий, серебристый, сперва несмелый голосок. Это Горпина запела. Лесиха жнёт, не замечая. Голос крепнет, и от сердца льётся печальная песня:
Куда склонялись лозы — туда и клонились,
Куда смотрели очи — туда и стремились.
— Эй ты, неумёха! — крикнула Лесиха к невестке. — Что, отстаёшь? Руки болят уже, что ли?
Анна, слабая и так, не могла идти вровень с другими на самом широком загоне. Она отстала почти на полтора снопа.
— Ну и что, мамо, вы меня с утра как муха пристали! — ответила она тихо, не поднимая головы. — Не видите, что не успеваю, загон широкий! А ваша полоска и рядом не стоит. Вам легко с нею.
Это разъярила Лесиху.
— Ах ты, смотри какая! И дерзкая, и злая! Уже и рот открывает! Эх ты, бедовая! Вот дождусь вечера — придёт Гнат с покоса — увидишь, какая ты широкая!
Анна хотела было ответить, но Горпина шепнула ей:
— Плюнь, сестрица… Мама всё равно своё будет гнуть.