Сидим под кустом и слегка дрожим от волнения и холода. Совсем стемнело. Огни и песни стали ярче, видно, как пламя лижет чёрный воздух, слышно, как его пронзает острый женский голос. Нет покоя глубокой чаше, она словно адский котёл, где вместе кипят огни и песни, где тесно сплетается в любовных чарах голос двух полов в честь богини любви. И это пьяняет. Лишь часовенка тихо сияет розовым светом над болотцем, словно нечто неземное и вечное.
Ах, ах! Какая досада, что в этом году, наперекор обычаям, не зажигают свечей на бычьих рогах! Мои дамы чувствуют себя виноватыми передо мной. Но я прошу не тревожиться, потому что для меня это легко поправить. Вот прямо сейчас собираю волов, одних расставляю по горам, других оставляю лежать в долине и леплю на рога всем свечи. Моя фантазия позволяет такую роскошь. Теперь всё готово, свечи горят, как звёзды, картина действительно великолепна!
Не пора ли нам спуститься в долину?
По дороге нас влечёт каждый кружок, каждый костёр. Вдруг натыкаемся на ряд светлых лиц или на баб, с головой, закутанной в белые рядна, что рядами сидят, словно пушистые гаги на северных скалах. Нам говорят, приглашают садиться, — и голос кажется тёплым, будто нагретым у огня. Но мы не останавливаемся: нам хочется больше увидеть, больше услышать. В одном месте поют хором, а в другом не клянутся. Вон там поёт девушка в синем — словно васильок,
руки большие, красные и неотмытые. Поёт одна. Старательно и добросовестно тянет голос, трудно, в поте лица трудятся грудь и горло. Ни одна нота не пропадает. Так, наверное, она копает в огороде картошку или пропалывает грядки. Всё по-хозяйски. В другом месте картина: баба и девушка сидят под рядном, между ними свеча. Лицо старой светится, как воск, а молодой — как лепесток розы. Фон чёрный. Словно камея. Ниже — какие-то тюки или мешки с хлебом. Вот опять бабы в белых ряднах задремали долу под песни. Ещё дальше — хоры, сидячие и стоячие. Каждое село дало свой хор — и граница между двумя хорами в три шага — крепкая граница. Тут уже тесно. Без конца чей-то локоть отталкивает тебя назад, или кто-то сзади кладёт руки на плечи. Как кому удобнее. Так странно, когда в одно ухо влетает весёлая песня, а в другое грустная. Улавливаешь на миг чьё-то лицо, профиль, нос или глаза, а ночь всё это стирает, как губка мел. Слышишь только людское дыхание и ещё что-то странное: будто шелестят мыши.
В долине — каша. Возы, скотина и люди сбились в кучу, от которой идёт пар и пахнет потом и бранием. Бабы в ряднах улеглись рядом с волами, чтобы было теплее. Всё белеет и всё сопит, и мы, натыкаясь на белые кучи, не знаем, у кого просим прощения. На возах мужики гудят свои песни густо, словно шмели. Мы поднимаемся выше, где хоть можно ходить, но тут темно, хоть глаз коли. И тут со мной приключается история. Лечу сломя голову куда-то вниз и чувствую облегчение только тогда, когда наконец лежу. Нащупываю шапку и поднимаюсь. Ну, хорошо. Мы, кажется, хотели увидеть часовню?
По дороге нас снова поражает тот странный звук: что-то шуршит, упорно, однообразно, и все хоры не могут его заглушить.
Над болотцем поднялся туман, и светлая часовня плывёт на нём, как корабль. На помосте я замечаю, что что-то с моими ногами... какая-то дисгармония: одна ступает тихо, а другая стучит. Ощупываю ноги — ну так и есть, потерял калошу. И я страдаю не столько физически, сколько эстетически. Не сбросить ли вторую? Но мой взгляд уже упал на чёрные лики святых, а рядом с ними не менее чёрные — мужицкие, — и утешение готово: если одни столько приняли мук за христианство, а другие от христианства, то что значат по сравнению с этим мои страдания, тем более что всё же лучше, когда тепло хотя бы одной ноге, чем холодно обеим.
Часовня такая простая, что можно её разложить на два-три элемента. Чёрная вода в срубе, в которой купают свой блеск восковые свечи, святые, что пахнут масляной краской, липкий чёрный помост, а на нём босые красные ноги с растопыренными десятью пальцами.
Издали — лучше.
Посреди ярмарки народ течёт, как в берегах река. Снова шуршит. Что же это такое? Присматриваюсь, прислушиваюсь — и наконец нахожу: лузгают семечки! Сотни ртов, целые армии белых зубов без конца делают: хрум-хрум... и покрывают шелухой землю. Хрум-хрум... хрусь-хрусь... Гремят хоры, звенит до груди какой-то особый голос, бухает бубен — а кругом слышно: хрум-хрум... хрусь-хрусь... словно сама вечность грызёт. Покупаем семечки и сами с жаром лузгаем.
А тут, знаете, красиво. Полотняные шатры, налитые светом, розово-прозрачные, словно живые, гудят народом. На прилавках всякий товар, и те, кто подходит к нему, спереди светятся, а сзади чёрные. А самое лучшее — это лимонад: большой стеклянный кувшин, а в нём горит целый Везувий. Подумать только: вода, чуть-чуть сахара, малины, и вместо рефлектора — свеча в ведре, — а сколько эффекта!
Идём дальше между прилавков. Богатые из нас покупают плахты и рушники, беднее тоже жаждут что-то приобрести. Мы выбираем себе по сладкой лошадке и платим вместе всего две копейки. Если есть хорошее воображение, то лошадки могут быть чудесные. Они сделаны были... Нет, лучше даже не рассматривать, из чего сделано то, что нам по душе.
Вдали трещат огни, рассыпаются искры, дым и песни, как облака, плывут горой. Хрустит семечко. Среди людей бродят ингуши или полицейская шинель. Слышен резкий свисток. Какой-то гурт молодёжи ходит между лавок и поёт. Здесь тесно, его толкают и разбивают — ему всё равно: дойдёт до края, повернёт и снова поёт. Таким образом, кроме сидячих и стоячих, есть ещё и ходячие хоры. Посреди улицы — танцы. Вокруг них парни и мужчины, как частокол. На земле — жёлтый фонарь, и лица освещены снизу. Как только мы остановились, я сразу чувствую на своих плечах чужое тело, а у уха тёплое дыхание. Два парня — я их заметил, когда они только что пили лимонад — расталкивают народ и входят в круг. Загремел бубен, всхлипнула скрипка — и парни сразу пустили туловище и головы в ствол. Только ноги работают. Ровно и точно бьют они в землю, но голове до этого нет дела — она так же безразлична и холодна. Иногда туловище сдвинется так, что вместо лица видна затылочная кость, а ноги всё отбивают сильный тот же такт, отмеряют точно, словно часы, минуты. Народ захвачен танцем и всё сужает круг, так что танцоры словно в колодце. Под ними стонет земля, каблуки выбили ямки, и пыль закрывает свет фонаря. Я тоже всё больше и больше увлекаюсь танцем. Отличные работники! Какая в них сила! Если бы я занимался сельским хозяйством, я бы сейчас нанял их хоть на ток. Заглядываю в круг, есть ли перемена? Нет. Так же холодны и безразличны к тому, что делают ноги. У меня достаточно времени, и я начинаю решать длинную, сложную задачу — сколько копён могли бы обмолотить эти ноги за день. Результат необычайный! Тогда я снова заглядываю в круг: есть ли перемена? Нет. Ноги, словно стальные пружины, без устали и ровно стучат в землю. Парни немного побледнели, но полностью потеряли интерес к своим ногам.
Тогда за них начинают болеть мои ноги. Я готов крикнуть музыкантам: хватит! Я больше не выдержу на месте. Но на меня никто не обращает внимания: гремит бубен, всхлипывает скрипка, и ноги молотят землю. Я обливаюcь потом. Наконец... Парни расталкивают народ, подходят к прилавку, пьют лимонад и возвращаются на место. Музыка заиграла, и ноги снова застучали. Мне становится страшно. А что, если после этого они в третий раз напьются лимонаду и начнут танцы? Я отхожу от круга.
Уже поздно, второй час. Небо чёрное, высокое, в долине холодно. Огни будто погасли, вьются только синие дымы, на некоторых горах смолкли хоры. Внизу, где сонное царство из возов, волов и баб в ряднах, — храп и сопенье, и тяжёлый дух. Шатры ещё светятся. Мы заходим погреться в свой.
Некоторые лампы погасли. У дверей при свече дремлет и стонет сквозь сон хозяйка, над самоваром светится прозрачное лицо наёмной девушки. Гостей почти нет. Только сын хозяина с кем-то беседует в углу, и красивые его глаза издалека сверкают. Увидев нас, он сразу подходит. Ему хочется нас немного развлечь беседой, и он подсаживается. Барыньки устали? Может быть, мы замёрзли? Хотим чаю? Нет, он решительно питаeт к нам симпатию, что видно по его лицу, и хоть он немного навеселе, но это нисколько не мешает, а даже помогает сразу взять тёплый, сердечный тон. Он советует дамам отдохнуть, заснуть. Затем наклоняется ко мне, полный доверия, и утешает, что ему хорошо живётся на свете. Просто сказать — очень неплохо. Есть два фаэтона и четверо лошадей. Извозчик на три уезда. Сегодня здесь, а завтра там. Захочет ехать — едет, не захочет — за него в дороге наймит, а у него другая работа. За неё получает в месяц двадцать восемь рублей. — Какая же это работа? — Ну... служба такая... Он таинственно улыбается, мнётся, но видно, что его тянет поделиться. Ну, что тут долго: он тайный агент. Служит в полиции... Это «тайный агент» бьёт ему в голову, словно водка, он становится важным, гнусавит, раздвигает ноги и руки, занимает больше места на лавке. — Вот так! Скажите на милость! как же он делает свою работу?
Теперь, когда нам стало известно, что он «особа», откровенность из него прямо льётся. Он хорошо знает своё дело... С Жидами он Жид, потому что знает еврейский язык, с мужиками — мужик. Встрянет в компанию, всюду свой человек — и уже знает, кто чем занимается, кто о чём думает, кто чего хочет. — Чего же хочет мужик?
Он наклоняет лицо ко мне так, что я чувствую запах водки, ставит глаза в ствол и даже поёт:
— Зе—мель—ки-и!..
Кроме того, «он» против правительства. Просто ненавидит. Даже... Тут он начинает тихонько хихикать, покачивается из стороны в сторону, смех его душит и не даёт говорить. Наконец выдавливает из себя: де-вуш-ки... ха-ха! даже девушки... между собой... о политике болтают... Хи-хи-ха-ха!..
Но всё это пустяки. Вот недавно у него было одно дело. Серьёзное. Экс-про-при-а-ция. Может, слышали? Примкнул к компании. Семь парней, молодые ещё, несмелые. Сами ничего не могут сделать, боятся. Уж как он намучился с ними, пока уговорил. Он смелый, живой, огонь — может, мы сами это замечаем — ему и поверили, за ним пошли. Пошли грабить почту, а полиция знала всё и всех накрыла, как цыплят. — Всех накрыла? — Всех накрыла. Ловко!.. С тех пор ему и прибавили десять рублей в месяц, а прежде он получал только восемнадцать...
Он страшно гордится своими поступками, выпячивает грудь, хрустит пальцами; красивые его глаза смотрят остро и нахально и ищут нашего сочувствия.
Он ещё долго и охотно делится с нами подробностями своего ремесла.
В соседнем шатре крики и ссоры.
— Это наши гуляют...