Как мы ездили к Кринице
Помните ли вы, пани Юля, и вы, пани Галя, — как мы, каждый отдельно или все вместе, под предводительством «пана», ходили к барометру, что висел на стене возле умывальника, и пытались вытрясти из него хорошую погоду? Барометр упорно показывал «дождь», хотя в тот день не капало даже, и солнце временами сияло сквозь облака. Мы страшно сердились. Старый, никчёмный инструмент, он и на волосок не хотел сдвинуться на сухое, хотя нам так нужна была ясная погода. Ах, как удивительно, что от этой тоненькой стрелки зависит, где и как мы встретим ночь на десятую пятницу: прозаично, в постели, или среди песен, людей и костров на ярмарке у Криницы!
Ехать — не ехать. Ехать — не ехать. Через час отходит поезд. Если ехать — пора собираться. Хотелось подойти к этому инструменту и сорвать на нём злость, хотя он виноват лишь в том, что честно показывает своё. Две картины колебались перед глазами: а) холодная ночь, дождь заливает костры — одежда мокрая... брр... б) увлекательный праздник, народное действо, которого я никогда не видел — и кто знает, увижу ли ещё.
К счастью — в каждом человеке есть немного авантюриста. А может быть? Поехать! Ехать!
Сказала пани Юля. Сказала пани Галя. Захлопали двери и каблучки по полу, забегали слуги, загремели колёса. В одну минуту.
Мы сидим в вагоне. Конечно, если будет дождь, то он останется там, где барометр, а не в Кринице. В окно глядит степь и всё плывёт, как бесконечное море. Куда же, собственно, мы едем?
Ах, там будут горы, высокие и чудесные горы...
Приятно слушать сказку о горах, когда мчишься вот так степью, ровной, словно ладонь, и ничего больше перед собой не видишь.
Там будут леса — густые, большие леса...
Откуда им взяться здесь, среди степи, где люди насадили рощицы разве только для того, чтобы имели приют грачи?..
Мы сойдём на разъезде, а оттуда версты четыре, не больше, так что пойдём пешком. Пани Юля прекрасно знает дорогу...
Ну что ж...
Корзину с ветчиной и хлебом будем нести по очереди. Но мне, стороннику равноправия полов, всё-таки жаль гасить рыцарский дух, и я про себя тайком клянусь, что понесу корзину сам. Плохо только, что в другой руке придётся нести калоши, потому что, кажется, дождя всё-таки не будет. Тогда мне начинает казаться, что равноправие всё же лучше.
Тем временем мы едем и едем, а солнце катится вниз и разгоняет облака. Уже они залегли на горизонте, как разбойники по рвам, — и не знаешь, что будет дальше, когда солнце скроется.
Машина свистит, и мы толпимся у окна. Это наш разъезд, надо выходить. Кругом поле, рассечённое дорогой и столетними деревьями. Где же горы? Ах, Боже, чего я тревожусь, пани Юля ведь знает дорогу к ним... где-то тут... должна быть... совсем недалеко... Бродим между деревьями, широким путём, взад и вперёд. Вот где-то здесь... где-то повернуть... должна же быть дорога...
Я несу корзину — пока что, конечно, пока что — и иду в калошах. Проходит с полчаса.
Мы могли бы уже быть на полпути. На наше счастье что-то загрохотало. Тележка крепкая, лошадёнка круглая, дядька степенный, как по загадке. Он может довезти до Криницы. Мы сердечно благодарим: не стоит трудиться, пойдём пешком... тут только четыре версты... дорога должна быть где-то здесь... совсем недалеко...
Но дядька, хоть и здешний, ничего определённого не знает, потому что настаивает, что до Криницы не меньше десяти вёрст. Мы иронично качаем головами и, чтобы сломить наконец упрямство дядьки самым наглядным способом, способом очевидности, нанимаем подводу. В душе я тайком радуюсь, что конфликт между равноправием полов и рыцарскими обязанностями решился для меня счастливо, и укладываю в тележку корзину и калоши. В тот же миг маленькая телега наполняется телами вдоль и поперёк, при этом мужчины выставляют ноги за борта не потому, что им тесно, а так, из свойственной мужчинам фантазии. Телега начинает трястись, лошадёнка бежит и сразу находит нужную дорогу.
Теперь мы едем через пшеничное поле. Облака залегли на горизонте, как разбойники по рвам, но мы глядим не на них, а в голубизну. Нам очень весело. Кто сказал, что будет дождь? Это тот пессимист-барометр держал нас всё время в тревоге, но он уже далеко позади. В хлебах прячутся деревни, близкие и дальние: одни мы видим, о других догадываемся по полосам конопли, чёрным, как запаска у старой бабы, по картофельным грядкам. Ранняя гречиха белеет, как клочки снега, поздняя — только всходит, и на листочках у неё мокрая земля, которую она едва пробила. Повевает холодком. В одно плечо мне тепло — его греет дядькина спина. Такая близость к народу подсказывает мне мысль воспользоваться ею, но пока я обдумываю, с чего начать разговор, дядька сам заговорил. Какая теперь Дума? — Панская. — Ну, слава Богу. — Почему? — Не будет заботиться только о голытьбе. — Ого! Хитрый или «успокоенный»? Откуда почтение к пану? Из дальней беседы выясняется правда. Эта круглая лошадёнка имеет ещё двух подруг не менее сытых, потому что корма хватит не только лошадям, но и коровам, телятам, овцам. Хвалить Бога — полный хлев. К тому же есть около тридцати десятин земли. Вот Дума и должна заботиться, чтобы всё было цело. В первую выбрали «развратного» члена, так теперь он и сидит в тюрьме...
Я стал думать: если бы он знал, что я такой же «развратный», довёз бы он меня на ярмарку или куда подальше?
Признаюсь, мне больше хотелось на ярмарку. Разговор прервался. Стало холоднее. Дядькина спина больше не греет мне плечо.
Оглядываюсь. Где же горы? Я хочу увидеть обещанные горы! Но их нет, кругом ровно. Тогда мне приходит в голову мысль, что я мог бы сам поставить горы. Я мог бы воспользоваться, например, облаками как материалом. Начинаю строить скалы, высокие хребты, вершины в снегах и чёрные пропасти. Выходит красиво. Я мог бы, наконец, создать под ними и людей, всю ярмарку, но под руками нет ничего, пришлось бы всё брать из самого себя, а этот материал негодный.
Навстречу нам попадаются телеги, нагруженные бочонками, горшками, женщинами, сундуками и другим домашним скарбом. Сзади упирается на верёвке корова, а спереди суровый мужик занёс над лошадьми кнут. Это ярмарочная проза спешит ночевать домой. Всё поэтичное осталось на месте. Тем лучше. Значит, мы будем в избранном обществе.
Тем временем, пока я так радуюсь, женская рука трогает меня и палец указывает вниз. Я смотрю сначала на палец, потом в долину и едва сдерживаюсь, чтобы не вскрикнуть: ах! И первое, что чувствую — досаду: зачем тревожил облака, которые действительно уже собирались спать.
Внизу под нами глубокая зелёная долина, круглая, словно макитра, с крутыми, мягкими от курчавых лесов стенами. Там и сям, по уголкам, стоят светлые безлесные бугры, словно копны зелёного сена, — и вся эта красота, неожиданная и пышная, смеётся счастьем прямо в лицо. Ещё минуту назад ничего не было видно — и вдруг: «сезам, откройся!»
Донце макитры облепили мухи, словно уселись на что-то сладкое. То чернела ярмарка.
Пока мы спускались в долину, красное солнце катилось по краю макитры, и облака совсем уснули.
Внизу гул. Между полотняных шатров и лавок валом движутся люди, кони и полицейские. Тут нужно беречь ноги. Нас мало волнует весь этот гвалт. Лучше выпить чаю. Ещё есть время. Заходим в первый шатёр — на столах полевые цветы. Прекрасные букеты. Это очень мило. Сядем здесь, в уголке, под полотняными стенами, что дышат, словно грудь. Мы быстро отличаем хозяев от гостей. В углу, между самоваров и посуды, кряхтит старенькая бабка — это, верно, хозяйка. Между ней и гостями всё время бегает бледная и босая девочка. Хозяина мы узнаём по тому, что среди радостных криков он переходит из рук в руки, со всеми целуется и выпивает. Язык ещё ничего, а ноги уже никуда не годятся. Какой-то красивый парень помогает нам достать зелёный, словно из помпейского музея, самовар и такие лёгкие ложечки, что они будут плавать в чае. Скоро хозяин попадает к нам, и хоть мы водки не пьём, зато готова приятная беседа, и мы завязываем узелок нашего знакомства. Несколькими фразами он вводит нас в курс своей жизни, и мы уже знаем, кто он, откуда, какой, что имеет и другие интересные подробности.
Нам нужны лошади на утро? Хорошо. Его сын извозчик. И он зовёт красивого парня. Тот к услугам, очень галантен, но сам не может и обещает найти подводу. Я замечаю, что на моих дам он производит впечатление. Ну, прекрасно. В сущности, мы могли бы уже покинуть шатёр. На пороге выслушиваем ещё немного стона самой хозяйки — и теперь уверены, что наша знакомство с шатром крепко: мы посеяли в людях свой образ, пусть теперь только растёт...
Хотя мы и запыхались, но сверху всё виднее. Теперь мы видим в центре, на самом дне чаши, — маленькую часовню. Чёрный деревянный сруб тихо сияет розовым светом сквозь открытые двери. Там, над криницей, попы всё время поют или гнусавят тёмные слова, и тонкие высокие свечи тают в тёплой и густой атмосфере.
Чёрное озеро ярмарки вливается ручейком в часовню: одни входят, другие выходят. Это та знаменитая криница, к которой съезжаются люди из дальних сёл и даже становятся лагерем в ночь на десятую пятницу. Я думаю о тех мудрых людях, что ставят церкви, монастыри и часовни в самых красивых, диких местах: они знают, что делают, — они обращаются не столько к нам, сколько к живым в нас пращурам, которые веками совершали священные празднества по гаям и дубравам и жгли там жертвы.
Смеркается. Нас охватывает нетерпение: когда же начнётся? В долине полотняные шатры наполнились желтоватым светом, на лавках засияли огни, и чёрная масса людей начала редеть и расходиться. Мы видим или улавливаем слухом, как люди целыми группами разбредаются по горам и по долинам, по всем укромным местам и закоулкам. Что-то где-то трещит, ломается, гулко стучат сапоги, слышится шёпот, дыхание, присутствие тёплого тела, и в чаше, наполненной мраком, словно тревожно бьётся огромное сердце.
Вот показался дымок, где-то блеснул огонь. Мы жадно следим за каждым новым. Вот там снова вьётся дым, а вон там из темноты вынырнули ясно-зелёные веточки, и каждый листочек можно бы пересчитать. По чёрной земле повсюду расцветают, как маки, огненные цветы. Скоро вся долина и горы сверкают огнями, и вместе с дымом из земли поднимается ввысь и песня. Правда ведь, есть нечто общее между огнями и песней? Как отдельные огни наверху смешали свой дым, так и отдельные хоры, как пламя сильные и яркие, слились в нестройную волну, в мозаику звуков. Есть в этом какая-то дикая прелесть. Что-то оно пробуждает. Я сам хочу петь, своё что-то, особенное, лишь бы петь. Разложить священный костёр и пробудить из груди дремлющий голос предков. Мы даже пробуем сделать что-то подобное, но нам это не удаётся.