Как говорится: «И дед, и баба, и вся громада». И ведь не идут в хату, а стали у одного угла, роются, толкаются, вынюхивают… «Что за наваждение? — думаю себе. — Что это с людьми случилось?» Хочу выйти — а вот, за дверью слышу голос десятника: «Не положено! Сидите в хате!» Что за беда?.. Сижу я. Обошли они хату со всех четырёх сторон, вывалялись по колено, потом пошли под навес, вокруг амбара, вокруг сарая… Я голову ломаю: что за несчастье? То ли с ума посходили, то ли разбой какой? И тут они заходят в хату.
— Десятники! — говорит войт, не здороваясь. — Станьте рядом с ним! Если сбежит — вы будете отвечать!
Я встал, глаза вытаращил, а десятники — как апостолы — встали вокруг меня.
— Пане войте, — говорю я, — да что это всё значит?
— Гм, гм! — пробурчал войт, усаживаясь на лавке и постукивая палочкой по полу. — Это уже моё дело. Вы должны молчать и отвечать.
— Молчать и отвечать? — удивился я. — А как же я отвечу, если буду молчать?
— Гм, гм! — снова пробурчал войт. — А скажите сначала, как вас зовут?
— Меня? А вы что, разве не знаете? Разве я какой чужак, или как?
— Отвечайте сейчас же! Кто здесь старший — я или вы?
— А я тут у себя в хате самый старший! — крикнул я, рассердившись. — Что это за разбой такой? Я никому ничего не должен, а тут меня с налёта! Пане войте, я на вас жалобу подам!
— Хе-хе-хе! — засмеялся войт. — Смотрите, как он держится! Говорит, никому ничего не должен! Ну-ну, поживём — увидим. А скажи-ка ты мне, невинный человек, куда ты дел того убитого жида, которого вчера ночью вёз?
Мне будто пелена с глаз упала. Как не заржать, как не залиться хохотом — то и не я, Гунцвот мне имя! Так смеялся я, пожалуй, с самого рождения не смеялся. Чуть, скажу вам, с ног не покатился.
Войт стал, как телёнок, ударившийся в новые ворота. Но потом снова на меня возопил:
— Кум, говорю тебе по-хорошему — не смейся! Признайся во всём, тогда я замолвлю за тебя словечко, чтобы суд тебя не повесил, чтобы жизнь тебе сохранили. Не отнекивайся, если не хочешь на виселице болтаться!
Я ещё пуще рассмеялся — аж за живот схватился. Это совсем разозлило войта.
— Связать его! — крикнул он десятникам.
— Но пане войте! — сказал я, немного опомнившись. — Погодите, я вам во всём признаюсь, и даже милости вашей в суде не попрошу. Раз уж вешать — то за обе ноги!
— Признаешься?
— Естественно!
— Ну, где же тот убитый жид? Ещё не закопал его под углом?
— Нет-нет!
— Ну а где же он?
— Так и лежит в сарае.
— Пошли, покажешь нам!
Взял я ключ, идём. Гляжу — под сараем стража. Ну, слава богу! И Савка тут! Тем лучше. А народу — полон двор. Видно, по всему селу прошёл слух, будто «деревянный философ» жида убил и хотел под углом закопать. Иду я через всю ту толпу, да улыбаюсь, а тут — тишина гробовая: шу-шу-шу, будто говорят: глянь, вешать его будут, а он будто и не замечает! Вот что значит — «деревянный философ»!
Подошёл я к двери, десятники всё рядом. Открыл…
— Ну, прошу, пане войте, вот он — тот убитый жид!
Войт глянул — и глаза вылупил.
— А-а-а! Ба, да это что?
— А это именно то, что я вчера ночью вёз. Машинка для нарезки сечки.
Тут вся толпа у сарая — как не заржёт! Господи, прости! Пожалуй, и на небе слышно было. И десятники, и присяжный, и полевые — все смеялись, даже войт усмехнулся, стал извиняться передо мной за всю эту оказию и за то, что поверил глупому Савке. Смеялись на всё село. А мою коробку с того же дня начали испытывать — так мне целых пять охапок соломы ей нарезали! Вот так-то я и до коробки пришёл, и целую громаду насмешил!
23 октября 1881 года.